Где мрак чернее чёрного и цвет особый, где Ничто есть Нечто и тьма чище света, пребывало Оно.
От веку обитало Оно там, размышляя в те времена, когда вообще было способно мыслить:
в те краткие промежутки осознанности меж кажущимися вечностию промежутками, кои можно было назвать сном иль небытием,
а, быть может, умирало Оно всякий раз и возрождалось вновь, ежели могло Оно умереть вовсе, о чём не ведало Оно тоже.
Тогда пыталось Оно размышлять о Себе,
и знало Оно, что есть у Него имя, каковое было Сьегха и каковое не говорило Ему о Нём ничего, кроме того, что Оно существует.
Оно просто было, и не могло Оно прикоснуться ни к чему в месте Своём неведомом, кое было Нигде,
но не было здесь и ничего такого, к чему можно было бы прикоснуться.
Можно было бы назвать Его злым, ежели бы зло имело для бытия Его значение разумное, коего оное не имело.
Скорее, было Сьегха чем-то чуждым человеческим представлениям о добре и зле, силою естественною иль явлением природным,
сродни пожару лесному,
иль смерчу,
иль буре,
иль смерти:
чему-то, не подчиняющемуся законам измысленным.
Порою, в те редкие времена, когда было Ему позволено мыслить,
или, быть может, когда Оно позволяло Себе мыслить
(ибо не ведало Оно, существовали ли сии промежутки смерти-сна иль Им Самим сотворялись),
пыталось Оно вспомнить нечто большее, нежели имя.
Тогда являлись видения тысячелетнего синего льда, а затем изрыгаемого пламеня гор огнедышащих, бородавок на лике земли,
и казалось всё сие столь бессмысленным и пресным для Сьегха, что противилось Оно сему, и посему возвращалось Оно к смерти и сну.
Время тоже не обладало подлинным смыслом,
было оно лишь чем-то, что протекало мимо незамеченным,
совершенно незначительным ни для чего,
и прежде всего для Сьегха,
запертого в Своей, быть может, самосотворённой темнице и лишь разумом Своим соприкасающегося с действительностию внешнею.
И в то время, когда пробуждалось Оно, пробуждалось всецело, овладевала Им ненависть,
столь сильная, какою только может быть ненависть, превыше коя добра и зла.
Всё существо становилась ненавистию сей, ибо было сие единственным, на что было Оно способно.
Зрило Оно очами, не были кои очами,
и внимало ушами, не были кои ушами,
и мыслило Оно всею сущностию Своею,
ибо не обладало Оно и столь убогим приспособлением, как мозг.
Безмолвно ненавидело Оно.
Долгие эпохи некие чуждые грёзы касались человеков и превращали их в безумцев бормочущих.
Были и иные, более защищённые,
и ощущали они лишь сторонние прикосновения снов Его,
и пытались после объяснить их вольно в писаниях иль использовать их невольно в сочинениях диковинных.
Иные сочинители писали повествования свои, зная, что мир не примет столь чуждую действительность.
Несомненно, их тоже считали безумцами, как и тех, кто воистину становился безумен от грёз Его.
Не было ни у кого ни знаний, ни возможностей отыскать ключи иные.
Ибо имя Его начертано было уже давно,
иные же имена, кои измыслили они, хранились на скрижалях известняковых;
и облик запечатлён был на стенах пещер подземных, всё ещё ждущих открывателя своего.
Но облик не был подлинным и менялся непрестанно,
и с дрожию в перстах писали они позднее о Нём в древних свитках,
и вцарапывали позднее в пергаменты,
и все были сожжены, едва обнаруживали их.
И кто осмеливался начертать имя Его, сочинители и переписчики, сжигались те вместе с книгами их.
Но иные из них выжили, иные оставались всегда в здравом рассудке, или хотя бы отчасти, и разъясняли грёзы.
Одни молились Ему, предлагая Ему ещё тёплые, биющиеся сердца, вырванные из кровоточащих грудей жертв священных,
однако же иные проклинали Его на многих языках, но не тревожило Его сие ничуть.
Не могло Оно ненавидеть их более или менее за деяния их.
Ибо всею сущностию Своею ненавидело Оно их.
И были во тьме ожидания пятеро, что стерегли храм и тьму сию,
и имя им было Вайены.
Они — Чёрный Свет, Белый Пламень, что чернее ночи, Белая Тьма, что алее пламеня, Крылатая Дева и Зелёная Луна, кои удерживают и стерегут Его во тьме Его.
Нахаи, что прислуживают Сьегха, суть твари подземные с телами жабоподобными, прозрачными, с колышущимися внутренностями, покрытыми лишь тонкою кожистою перепонкою.
Ноги у них — как у лягушки, а руки — как у человека.
Двигаются они, словно крабы, ползая на осклизлом брюхе своём и, отталкиваясь усилием задних ног своих, направляя движение своё мышцею чрева своего.
Все четыре передние лапы их подняты подобно богомоловым.
Лица их исполнены очами выпученными и пастию огромною с двумя языками раздвоёнными.
И порою Сьегха грезило тоже, грезило об иных, хоть немного подобных Ему и всё же столь отличных, столь же древних, как Оно, и столь же сокрытых, как Оно, эпохами безымянного ужаса.