Я сделал его более чётким и чутким, более цельным, более… я не помню, не могу помнить. Как он сделал меня. Я сделал его правильно и верно, без единой ошибки. Сделал, чтобы он проснулся и жил. Чтобы я жил. Я должен был стать им и проснуться. Так было всегда, и это единственный способ. Но он побежал. И я побежал за ним, вытянув руку. Я знал, что всё идёт как надо, он делает всё как надо, ибо безупречен. Сейчас здесь он безупречен, и потому, если я не понимаю, что происходит, то всё равно всё идёт как надо. Но я знаю лишь один способ «как надо», я должен стать им и проснуться, и я могу делать лишь то, что делаю, бежать, догнать и коснуться. Чтобы оказаться в нём, оставив себя здесь. Оставив ничто, неважно что. Что-то, что уже не будет мной или будет, но потом, когда я проснусь, это не будет иметь никакого значения. Но он вдруг открыл дверь и скользнув в неё, захлопнул за собой. И я остановился перед дверью, потому что за ней не было ничего, за ней была неопределённость, сама дверь была неопределённость, созданная не мной. И это был конец тому, что было всегда. Я понял, нет, я заподозрил, что проснётся он, а не я. Но я его чувствовал там, за дверью, и тогда она стала прозрачной. Он, не я, посмотрел на меня и сделал неприличный жест. А потом заговорил, и я испытал удивительное чувство восторга, экстаза, постижения, всё стало прозрачным и очевидным. Но я уже просыпался, и граница пробуждения стирала ощущение принадлежности к истине. Моё тело уже ощущало тепло кровати и шум воды в ванной, а я всё ещё тянулся и слушал то, что он говорит или говорил. Я слышал слова:
— Я механизм, который делает неопределённое определённым. Зачем ты пытаешься сделать определённым меня?
И я говорил:
— Если я стану определённым, разве смогу я коснуться неопределённого. Разве смогу я создать неопределённое?
И прежде, чем проснуться и вынырнуть, дверь успела утратить прозрачность и стала зеркальной. И я по эту сторону двери увидел своё лицо, это было лицо агента Смита.