Всё начинается примерно одинаково — солнце сползает на западную часть неба, и на этом, собственно, общие черты всех этих проклятых закатов заканчиваются. «Проклятых» — потому, что за каждым закатом всегда неизбежно следует ночь. Ночь всегда опускается на меня — огромная, бесконечная, падает на мой дом и тушит все свечи, все лампы, все камины. Она тушит абсолютно всё — хватает своей чёрной рукой каждый сколько-нибудь заметный огонёк и заставляет его каким-то только ей известным способом исчезнуть, раствориться в этой её черноте.

Хотя, нет, не все огни гаснут. В темноте обычно остаются два огонька — жёлто-зелёных, мерцающих. В темноте ещё остаются два моих глаза — два зеленоватых глаза в темноте, когда небо на западе гаснет. Оно угасает, как камин, как лампы, как свечи. Деревья превращаются в тени, и дома на улицах — в тёмные скалы. Тогда я оказываюсь в диком лесу, в диком ущелье, и разве это — честно? Разве это честно, что у этой темноты есть всё, а у меня — только два зелёных глаза? А иногда — нет и их, ведь в моих глазах отражается только свет звёзд. Только свет этих проклятых звёзд и эта проклятая луна. Почему?

Потому, что свет луны и звёзд так лёгок — он так прозрачен, этот свет звёзд. Он не даёт мне разглядеть даже себя самого: я пробовал много раз, но всегда видел только тёмный силуэт и два сверкающих глаза; чёрную гору — и два изумруда на её вершине. Я смотрел, я знаю — в лужах, в озёрах, в чёрных стёклах окон первых этажей. А когда нет звёзд и луны — то тем более, мне не видно ничего, даже — своего силуэта. В те ночи, когда небо покрыто тучами, я становлюсь просто двумя светящимися зеленоватыми точками.

Нет, ну разве это — честно? У темноты — столько глаз, столько серебряных глаз, столько холодных глаз на небе, а у меня… У меня нет ничего, у меня нет даже себя — днём, днём, которого для меня просто нет, я засыпаю. Почему для меня нет дня? Потому, что я засыпаю, засыпаю, засыпаю днём — я пробовал не спать, я делал всё, что мог, и даже — больше, но у меня не получается. У меня даже появляются некоторые подозрения. Ну, даже не подозрения, а так — догадки. Что, если днём я — свет? И два чёрных глаза, словно осколки обсидиана — на вершине сияющей горы, готовые вот-вот раствориться в её свете?

Хотя, когда вокруг темно, то меня гораздо больше интересует другой вопрос — кто же я такой? Кто же я, стоящий теперь в этой темноте?