1. Проблемы урбанизации

 

Обретение информации происходит в два этапа: ввод (получение) данных и их последующая систематизация. Впрочем, в последнее время называют ещё один этап — деконструкцию. Поскольку мир нам всегда уже дан экзистентно, т. е. по самому факту нашего существования, то классическая рациональность особый упор всегда делала на втором этапе. Без систематизации не могут осуществиться две основные формально-логические операции — классификация и определение. Без взаимного соотнесения представлений не может сформироваться понятие. Предельная или всеобщая соотнесённость возможна лишь в рамках философии. Поэтому философская рефлексия направлена на контекст, в котором разворачивается наше мышление. В наше время этим контекстом отчётливо становится город. К нему восходят все эпитеты нашего бытия, которое не может не быть общественным: гражданское, цивилизованное, урбанистическое, буржуазное и политическое…

Как понять город, чтобы через него понять всё? У Дэвида Юма в «Трактате о человеческой природе» есть примечательный отрывок, в котором он сообщает, что видит Париж, но не может составить его идеи, тогда как у него есть идея Небесного Иерусалима, но нет восприятия. Это как раз тот случай, когда обобщение опыта не сообщает знания, а ведь мы привыкли считать Юма представителем британской эмпирической традиции.

Город определённо представляет собой структуру. Он мыслится не в фактах, а в их композиции. Как неслышная музыка сфер Пифагора. Она отчётливо мыслится лишь в момент перехода в иное, на рубеже хаоса и космоса. Город тоже зрим мыслимым оком только на рубеже. В центре мы неизбежно попадаемся на соблазн тождества. Идя по Невскому, сложно представить, что когда-либо было иначе: что не было асфальта на дорогах, людей, транспорта, окрестных домов, мостов, подземных переходов, кинотеатров, стеклянных витрин дорогих магазинов и кафе. Другие города представляются копиями с незначительными коэффициентами или отрицаниями. Такова логика системы. Европейцы долгое время себя отождествляли со всем человечеством, а на уроках физики в школе не сразу приходит понимание, что в пустой коробке всё же находится воздух. Лишь рубежи обнаруживают различие и позволяют увидеть идею.

Но разве сегодня у города есть рубеж? Традиционно город противопоставлялся деревне, но ещё Маркс заявил о стирании этого различия, а Хайдеггер констатировал превращение деревни в придаток аграрной промышленности. Посредством маршруток, школ, ларьков и телевизионных антенн деревни фактически интегрированы в город. Старые деревни в прямом и переносном смысле стали новыми районами города: Автово, Лигово, Купчино, Рыбацкое. Деревянные дома давно разобраны, а на их месте выросли типовые многоэтажные дома. Город переполнил края ойкумены, составляя единое целое с космосом. Космополиты обрели родину, Космополь. Там уже продаётся местный журнал с похожим названием. Он совсем лишён какого бы то ни было национального духа. Тот же асфальт и те же дорожные знаки. Тот же McDonald’s и китайские ресторанчики. Та же спущенная в массы модная одежда и те же автомобили мировых концернов.

Контекст города настолько широк, что место рубежа у него занимает периферия, за которой не иное города, но иной город. К примеру, собственно центр Петербурга удивительно мал: это территория, ограниченная Невой и Обводным каналом. Но периферия не сразу бросается в глаза. Сначала идут фабрично-заводские окраины (промзоны) Выборгской стороны, Полюстрово, Обухово и бывшего Екатерингофа. Затем — застроенные многоэтажными домами эпохи Застоя спальные районы Старой Деревни, Гражданки, Весёлого Посёлка, Купчино и Лигово. Где-то между ними расположились кладбища Пискарёвки и Волково.

Но заводы в ином городе являются градообразующими (например, бумажная мануфактура для Красного Села или Ижорский Завод для Колпино), а многоэтажные дома и вовсе атрибут города. Даже кладбище по многим показателям тоже мыслится как город, только мёртвых. Обычно оно огорожено, что этимологически в русском языке подтверждает его городской статус. Город, огород и ограда имеют один корень. По-гречески кладбище именуется «городом мёртвых» — некрополем. Это созвучно с названиями причерноморских степных городов — с Тирасполем, Севастополем, Симферополем, Никополем, Мелитополем и Ставрополем, что, в свою очередь, отсылает к «греческому проекту» Екатерины Второй, напоминает о Византии и земле предков — древнему отечеству скифов. Кроме того, в Москве кладбище расположено в самом центре.

Дальше в глубине периферии города находится пояс Царства Машин. Бетонные ограды гаражей и депо, парки общественного транспорта, калитки дворов с надписями АВТОСЕРВИС и ШИНОМОНТАЖ, посты ДПС и бензоколонки. Дальше только пустыри и свалки, но они лежат уже за гранью города и философской рефлексии. Эквивалентом пустыря является небытие, а свалки — хаос. Поэтому необходимо сосредоточить своё внимание на поясе Царства Машин. Это и есть самое сердце периферии города. Запретная территория. Сюда редко забредают праздные горожане. Здесь не предусмотрены тротуары для пешеходов. Не на что смотреть. Сюда приходят по делу, как верующие в церковь. Но на периферии и храм должен быть децентрирован. Воистину так. В одном месте гаражи — дома машин, аналоги библейского ковчега Завета. В другом месте — в местах автосервиса, автоинспекции и дорожно-патрульной службы — разворачивается техническая литургия — таинство поклонения машинам. Нерадивых прихожан священники в спецодежде отлучают от автомобилей или взимают штрафы. В запретах всегда мыслится нечто религиозное, ибо это ассоциируется с аскетикой, которой нет места в природе. Но Святая Святых в этом дисперсном храме — это бензоколонки — открытые ультрасовременные базилики.

Само слово «бензоколонка» стало табуированным. Эти святые места носят имена корпораций, их обслуживающих: ЛУКойл, ПТК, «Фаэтон», Neste, Shell и Башнефть. Совсем как церкви средневековой Европы, которые хотя и назывались Домом Божьим, но были посвящены конкретным святым. В центре города именно автомобиль посредством хорошо описанного Бодрийяром в «Системе вещей» потребления производит социальную дифференциацию, формируя систему того, что ещё совсем недавно называлось субъектом:

Низший класс, который живёт на зарплату и оттого ещё называется рабочим, пользуется общественным транспортом.

Средний класс (буржуа) пользуется отечественными легковушками или подержанными иномарками.

Высший класс (олигархи) — дорогими иномарками, которые передвигаются по дорогам не иначе как в составе кортежа машин сопровождения.

Но только на периферии, у бензоколонки, приходит понимание, что автомобили не являются последним благом и высшим уровнем бытия. У машин есть свой Бог. Он есть хлеб их насущный. Лишённые Его благодати, они влачат жалкое и беспросветное существование. К этому Богу автомобили причащаются в таинстве Заправки, которая ни в чём не уступает Евхаристии. Многие наблюдают процесс наполнения бензобака, но никто не ведает таинства наполнения неупиваемой чаши бензоколонки. Сама этимология обнаруживает в слове «бензин» религиозное содержание. Бензин через французское (benzine) и латинское (benzoe) посредничество восходит к арабскому наименованию одного из видов ладана — ароматической жидкости, издревле используемой в ритуальных действиях.

Но если мотор является симулякром сердца, то бензин является симулякром крови. Кровь эту автомобили получают в причастии на бензоколонках. Но Кто может сказать им: пейте из неё все, ибо сие есть Кровь Моя нового завета? Благодать традиционно мыслится как богоявление, и она единосущна Богу. Бензин же — это проявление нефти, таинственного инобытия жизни, гнездящегося в чреве Земли.

Таким образом, на периферии города денно и нощно совершается таинство бензинового причастия. Люди поклоняются машинам, машины обретают существование благодаря бензину, царствует же над всем нефть. Нефть вершит великую справедливость. Изливаясь в моторы и преображаясь, она сгорает во оставление грехов и искупает преступления жизни пред Небесами. Я здесь подразумеваю похищаемую в процессе фотосинтеза энергию звёзд, на которой паразитируют растения, а через сопричастие с ними и вся биосфера Земли.

Отсюда приходит понимание принципиальной несовместимости города и естественной среды обитания. Поэтому горожанин, производя туристские вылазки на природу, оставляет после себя только кострища и упаковки промышленной продукции. В следах прослеживается суть — это хорошо известно герменевтике. Деревня питалась лесом, полем и морем, причащалась плодами их — хлебом, вином и рыбой — телом и кровью старого завета. Деревня ещё могла быть экологически чистой. Город питается нефтью и причащается ею. Мы можем поставить за скобки бензоколонки, но ещё останутся ТЭЦ. У биосферы и нефти разные пути. Когда-то в доколумбовой Америке, полпотовской Кампучии и платоновской Атлантиде леса, поля и моря поглощали города. Сейчас, похоже, наоборот. Петербургу не быть пусту. Город пытается поглотить биосферу. Завершение этого процесса означает смерть человека. Впрочем, постмодернисты говорят, что человек уже умер, в таком случае остаётся старая религиозная надежда, что за всякой смертью последует преображение, а мы стоим на пороге великих свершений.

 

2. Философия нефти

 

Можно без преувеличения сказать, что нефть ныне фундирует бытие. Возмущения социальной реальности последних десятилетий, которые выражаются в войнах или переворотах, по большей части связаны именно с контролем над добычей или транспортировкой нефти. Иракская и чеченская война, «бархатные революции» и сепаратизм в Закавказье, проблемы российских «олигархов» и процветание московского «Вавилона» — всё это имеет ярко выраженную нефтяную подоплёку. Кроме того, вряд ли кто-нибудь будет оспаривать фундаментальное влияние динамики мировых цен на нефть на экономику России и на курс рубля.

Исчерпание нефти обернулось бы катастрофой для всего человечества в целом и для каждого в отдельности. И одновременно — потребление нефти увеличивает содержание вредных веществ в атмосфере и усугубляет «парниковый эффект».

Возможна ли философия нефти? Разве философская рефлексия не проносится мимо неё к иным, более предельным категориям?

Действительно, нефть часто определяют через более общее понятие сырья или полезного ископаемого. Их философским эквивалентом является материя. Однако нефть — не материя. Она мыслится как благо, как «то, ради чего» совершают некие действия. Четвёртая причина Аристотеля. Может быть, нефть — это материальное благо? При внимательном размышлении она оказывается не материальной, и совсем не благом.

Нефть — это особая субстанция. Она даже не симулякр, ибо у неё нет прообраза. Нефть трансцендентна повседневности, хотя странным образом её фундирует. Никто не имеет дело с «нефтью в чистом виде» — за исключением нефтяников, которые живут где-то на окраинах ойкумены. Зато мы имеем дело с изделиями из нефти — с пластмассами, бензином, керосином, мазутом. Но эти изделия сами по себе ещё не вещи. Это материалы. Нефть же — не материал, но мать материала, его основа. С классической точки зрения, все основы должны быть элементарными, но нефть принципиально не такова. Она обладает сложной структурой. Нефть даже не изначальна. Установлено, что нефть является продуктом разложения тел живых существ, погибших сотни миллионов лет назад, где-то в Каменноугольный период.

Если с технической точки зрения нефть может мыслиться как материал, то с социальной — она всегда кажется благом. Однако это очень странное благо. Генеалогически нефть — это продукт разложения. Прежде подобные вещи считались мерзкими, гадкими и отвратительными. Экологически нефть — это грязь, ибо её разлив загрязняет окружающую среду. Крушения нефтеналивных танкеров вызывают экологические катастрофы. Особенно сильное впечатление при этом производит показ по телевизору покрытых нефтяной плёнкой птиц.

Таким образом, можно сделать вывод, что образ нефти взламывает классическую рациональность, восходящую к логике Аристотеля. Философия нефти возможна только в рамках нелогического мышления, впервые обозначенного Люсьеном Леви-Брюлем. Этот метод был очерчен в герменевтической традиции, где понимание основывалось скорее на интуиции, чем на правилах логического вывода.

Приобретая универсальное значение, пронизывающее все уровни социальной реальности, нефть превращается в зеркало универсума, подобно монаде Готфрида Лейбница. В основе мышления лежит метафора. Нефть становится символом нашей цивилизации, а её понимание способно пролить свет на всё, что с ней связано, т. е. практически на всю современность. Превращаясь в метафору, нефть трансформирует восприятие мира. Она семантически расцвечивает социальную реальность в радикально иной перспективе.

Нефть делает прежний мир невозможным. Классические эталоны ценностей истончаются. Этимология слова «нефть» через персидское посредничество восходит к арабскому слову, которое в глагольной форме имеет значение «плевать, извергать, харкать». Прежде плевки, грязь, яд (для окружающей среды), чернота, вторичность истолковывались как несовместимые с благом. Образ нефти служит инструментом для деконструкции этого противоречия.

В теологическом дискурсе нефть не имеет прообраза в уме Бога, поскольку она является продуктом разложения живых существ. Более того, нефть выступает в качестве антипода Бога. Если Бог — чистая форма или форма форм, то нефть принципиально не имеет формы, для её обозначения часто используют образы птицеподобной техники, с помощью которой её добывают, либо тёмные пятна. Это качество ещё раз подчёркивает демонизм нефти. Бог зрим в образе, а у нежити своего облика нет, она ходит в личинах. Благо нефти, таким образом, уже не ассоциируется с красотой или определённостью. Безобразие становится залогом бесконечных возможностей. Идеи рождаются исключительно по поводу нефти, хотя идея самой нефти, по-видимому, невозможна. Простота, некогда считавшаяся божественным свойством, превращается в побочный продукт переработки. Место элементов и простых сущностей в теоретическом дискурсе занимают структуры и инфраструктуры. Нефть темна, её добывают из-под земли. Это порождает стойкие ассоциации с областью инфернального. Нефтяной промысел может быть истолкован как действие, противоположное действию Сулеймана, который, по исламскому преданию, запечатывал джиннов в лампы и забрасывал их на дно морское. Нефтяной промысел напоминает распечатывание демонов.

Дыхание нефти обнаруживается даже в искусстве. Эстетика нефти может апеллировать либо к комическому, которое, по Аристотелю, есть «подражание безобразному», либо к брутальному. Трагическое же превращается в клиническое. Полезно соотнести нефть с золотом. Иногда нефть называют «чёрным золотом», однако, в отличие от золота, нефть предельно дистанцирована от категории красоты. Её эстетика, скорее, в скрытом могуществе. Её образ приобретает самостоятельность в фильме ужасов «Creepshow» («Шоу уродов»), где она в виде плёнки нападает на купающихся обывателей. Переполненный ужасом образ нефти встречается и в психоделической песне Егора Летова «Русское поле экспериментов»: «Вечность пахнет нефтью».

Однако от момента переворота ценностных эталонов следует перейти к моменту фиксации новых ценностей, дабы не совершить ошибку диалектики, которая, по мысли Делёза, заключалась в подмене различия отрицанием.

Нефть производит новые ценности. Главной из них является эффективность — единственный метарассказ постмодерна, по Лиотару. В самом деле, ценность нефти заключается в горючести, т. е. в способности производить эффект, ибо горение и есть эффект.

Совмещение в себе начал воды и огня делает нефть аналогичной алкоголю, который трактовался средневековыми алхимиками как Aqua Vita — «живая вода», совмещавшая в себе качества эликсира бессмертия и философского камня, способного превращать все элементы в золото. Нефть — это «живая вода» механизмов, приводимых в действие двигателями внутреннего сгорания. Ценность нефти для человека оказывается опосредованной. Вместо антропоцентризма магической цивилизации Ренессанса, корни которой можно найти в коранических легендах о халифе Адаме, современная цивилизация имеет ярко выраженный технотронный характер. Революция механизмов, которой так долго опасались писатели-фантасты, свершилась.

Нефть отличает лёгкость транспортировки. Бывает достаточно пробурить скважину, чтобы нефть сама вышла на поверхность в виде фонтана. В древности подобное свойство обозначалось как самодвижность и являлось основной характеристикой одушевлённых существ. Можно ли приписать нефти душу? Вряд ли, но если двигатели внутреннего сгорания обладают душой, то нефть превращается в аналог божественной благодати для них.

Бог заболел нефтью. Книгу Жизни прочесть невозможно — её страницы оказались залиыми нефтью. Записанные в ней слова исказились до неузнаваемости. Это новые слова, новое небо и новая земля. Из глубин Земли поднялся Зверь Нефти, опутала нефтепроводами землю и причастила своими дарами всё человечество.

 

3. Эстетика вируса

 

Современные вёсны уникальны своим противостоянием духу «Весны священной». Словно бы Стравинского переиграли наоборот. Всё как всегда, если бы не страх очередной глобальной эпидемии. Глобальное потепление привело к увеличению площадей очагов вирусных инфекций в странах Юго-Восточной Азии, а несдерживаемый озоновым слоем ультрафиолет в совокупности с не менее мутагенными химическими отходами сделал вирусы практически неуязвимыми для вакцин. «Человеческая» атипичная пневмония 2003 года (SARS) ещё могла быть локализована с помощью старого доброго карантина, но что делать, когда эпидемия распространяется посредством птиц? Ещё несколько лет назад считалось, что птичьи болезни не представляют опасности для людей. Но это было до тех пор, пока в 2004 году не появился Птичий Грипп. Теперь фраза «грачи прилетели» является полной противоположностью идиллии. Тихий кашель воробья может оказаться опаснее массивного клюва птиц Хичкока.

Впрочем, всё вышесказанное является лишь прелюдией к эстетической вирусологии. Интересно констатировать, что сам современный язык — носитель коллективного сознания — отказывается демонстрировать оптимизм в весеннем сезоне. Не только Птичий Грипп виной всему. Весна ассоциируется с новостными репортажами о паводках, авитаминозом, сезонным обострением аллергии и шизофрении, увеличением солнечной радиации и падающими с многоэтажных домов сосульками. Такую окраску весна получила совсем недавно. Отправной вехой такого восприятия является распространение телевидения, открытие витаминов, описание шизофрении и аллергии, строительство многоэтажных домов и экологическая катастрофа. От «Весны священной» до нас прошло чуть более ста лет, а мы словно оказались в зазеркалье. Изменилось само эстетическое восприятие, поэтому постмодернистская эксплуатация классических ходов устарела, хотя вопрос о смерти постмодернизма абсурден, ибо мёртвое не умирает. Просто он, как говорит современная мудрая молодёжь, больше «не прикалывает». Трупы тоже уплывают вниз по течению великой Реки Времени.

Вопрос об оптимизме или пессимизме ложен изначально, ибо зависит не от души (одной из способностей которой является эстетическая способность), а от состояния нервной системы, т. е. от чего-то телесного. Вирусы стали уникальной метафорой современности, конституирующей призму восприятия. Их открыли гораздо позже теории относительности и квантовой механики — в эпоху Голливуда, Гулага, джаза и Art Deco. Программисты (особенно хакеры) давно взяли метафору вируса на вооружение, хотя в англоязычном мире компьютерные вирусы называются червями (worm). Американские роботы Spirit и Opportunity ищут на Марсе следы жизни, возможной только в микроскопической форме (иное уже давно узрели бы в телескопы с Земли). Инженеры пугают общественность таинственными «нанотехнологиями», которые суть не что иное, как создание полезных механических вирусов. Напомню, что вирусы — это единственные живые объекты, измеряемые нанометрами. Если вирусы стали целью, то, по логике Аристотеля, они не могут не стать благом — «тем, ради чего».

Метафора вирусов универсальна, поэтому она трансформирует коллективное сознание и не может не оказать влияния на осознание художественных практик. Вирус символизирует грандиозное смешение и ломку классических схем. Это было и раньше, но как-то безрезультатно. А теперь — вот Оно: не то вещество, не то организм; нечто, лежащее на грани жизни и смерти. Говоря на ломаном языке философии Платона, вирус — это облечённая в кокон идея (нуклеиновая кислота). Странная аналогия получилась: идея как кислота (acid) — то, что прежде объединяло, теперь разъедает. Пока вирус в коконе (капсид), он неактивен: вирус — никто и ничто, и звать его никак. Для учёных по-прежнему является загадкой вопрос о том, что делает вирус гриппа между эпидемиями. Он не растёт и не питается, но, попав в тело (душу?) носителя, вирус просто инфицирует, т. е. кокон сливается с клеточной мембраной, а нуклеиновая кислота начинает копировать себя за счёт «подножного» материала. Подобная практика получила название «паразитизм» и изначально выглядела оскорбительной. Радикалы XIX века обвиняли в паразитизме помещиков и капиталистов, а радикалы XX века — крестьян и даже художников: одни паразитируют на природе, другие на традиции. Собственно, паразитируют все, констатировали экологи, кроме растений (автотрофов), но и они, в конечном счёте, паразитируют на энергии звёзд. Так что негативность паразитизма и инфекции постепенно обесценилась. Инфекция чем-то напоминает моду или даже безвкусицу (старомодность), ибо мода всегда начало безвкусицы. Даже удивительно, как совершенная форма вириона герпеса может порождать отвратительные бородавки. Тем не менее, интерес к вирусу пропорционален его вирулентности (способности заражать).

Чтобы снобистски избежать заразы, надо лососем (благородная, кстати, рыба) плыть против течения Реки Времени; поддерживать связь с лабораториями, где содержатся всякие штаммы (модели или экспонаты). Художник — это создатель вакцины против безвкусицы, но одновременно и отец старомодности. Эстеты — это те рыбы, которые водятся в проточной воде истока. Ниже по течению — эпигоны, подражатели, имитаторы и пижоны. Время ведь течёт не только из будущего в прошлое, но и от творцов к подражателям. Творцы, как и вирусы, измеряются своей вирулентностью или, как говорили постмодернисты, цитируемостью, способностью вызывать аллюзии и реминисценции.

Вакцина — тот же вирус, но в другой дозировке. По сути, гармония, красота, стиль, вкус и шарм — всего лишь эффекты правильной дозировки. Но вакцины не вечны, и каждый художник сражается с эпигонами своих великих предшественников. Авангард побеждается неоакадемизмом и vice versa & etc. Старая вакцина бесполезна против нового вируса тоже из-за другой дозировки или, вернее, генетического смещения (shift).

Посредством метафоры вируса по-новому предстают основные эстетические категории. Например, в современном мире творчество — это производство вирулентности. Средствами здесь выступают смещение (shift) и оригинальная дозировка.

 

4. Война предместий

 

Любая эпоха рано или поздно кончается, и конец этот часто носит катастрофический характер. Знание истории даёт шанс сделать переход от эпохи к эпохе менее болезненным. Катастрофы не приходят внезапно, впереди себя они пускают знаки, т. н. флаги катастроф. Разумный человек должен прочитать их, верующий — принять знамение. Одним из таких событий является парижская Война предместий осени 2005 года, которая, пожалуй, более значима, чем террористическая атака исламистов-камикадзе 11 сентября 2001 года. То был Эверест терроризма, атака, которая вряд ли будет превзойдена. Но что она показала, кроме заката эры терроризма? Уолл-стрит был засыпан пеплом, а позиции американского доллара даже не пошатнулись. Война предместий — другое. Она гораздо менее кровава и менее организована. Но именно стихия и раскрывает природу вещей. Война предместий — это бунт в центре современной цивилизации, а его движущие силы с трудом поддаются определению, но как раз это и свидетельствует о том, что мы имеем дело со знаком событий грядущих.

Гибель двух подростков североафриканского происхождения в трансформаторной будке в восточном пригороде Парижа Клиши-Су-Буа послужила искрой, которая взорвала всю Францию. Массовые беспорядки охватили всю страну. Ночные погромщики в балахонах поджигали автомобили, били витрины магазинов, устраивали стычки с полицией. Так продолжалось около трёх недель. Средства массовой информации неверно обозначили причину этого события, назвав случившееся иммигрантским бунтом (газета «КоммерсантЪ»). Отчасти такое понимание озвучил министр внутренних дел Франции Николя Саркози, призвав депортировать погромщиков на историческую родину. При этом всеми аналитиками подчёркивалось, что массы погромщиков были французами, хотя и африканского происхождения. Этот конфликт можно охарактеризовать не как нашествие иммигрантов, а как гражданское противостояние, как бескровную гражданскую войну. Восставшие не имели отчётливых требований, ими двигала ненависть, выплеснувшаяся на автомобили, трансформаторные будки и детские сады. Это было преступно, но масштабы всплеска подобной преступности делают его социальным явлением. Социальное явление подобного рода в передовой развитой стране делает это явление предметом философской рефлексии.

Война предместий — это очень странный бунт. Он не был вызван бедностью или какой-либо формой дискриминации. Франция достаточно богатая страна, чтобы обеспечить всем необходимым даже малоимущих. Кроме того, в качестве предупреждения беспорядков французские власти запретили продавать подросткам канистры с бензином, что демонстрирует наличие денег у бунтовщиков не только на еду, но и на оружие. Неоднократно подчёркивалось, что погромщики являются жителями многоэтажных домов с окраин, т. е. они обеспечены жильём. Во Франции крупная многомиллионная мусульманская община, однако её духовные лидеры сразу и без колебаний осудили массовые беспорядки, поэтому конфликт не может быть вызван религиозной враждой. Франция является веротерпимой и одной из наиболее свободных стран мира.

Постиндустриальное общество формирует идеал яппи (yuppie — young urban professional) — молодого профессионала. У яппи не может быть много детей, ибо всё его время посвящено карьере и поддержанию статуса. Один ребёнок или два, но не более. Рождаемость существенно сокращается по сравнению с доиндустриальными временами. Сокращение рождаемости приводит к увеличению числа пенсионеров — старого населения, находящегося на иждивении у государства. Расходы увеличиваются, а экономика от этого буксует. Казалось бы, есть выход — поощрение рождаемости, — но практика показывает, что это дорогостоящее и практически бесперспективное занятие. Проще приглашать иммигрантов из менее развитых стран. Они жаждут попасть в подлинный мир, но не многие из них соответствуют стандартам.

Усложняясь, цивилизация выбраковывает всё больше людей в категорию лишних, то, что индийские мыслители называют варна-санкара, «нежелательное население». Их место за пределами порядка — в социальном хаосе, который рано или поздно поглотит современную цивилизацию. Это последние люди Ницше, аутсайдеры Маркузе и homo sacer Агамбена. Именно они становятся главным вызовом современной цивилизации и, как ни странно, главным двигателем мировой истории, поскольку историю движут противоречия.

Война предместий — это бунт лишних людей, тех, кто не смог найти себя или своё будущее в современном высокотехнологичном мире Франции. Речь отнюдь не идёт о столкновении цивилизаций, как предполагал в прошлом веке Сэмюель Хантингтон. Лишние люди не принадлежат ни одной из цивилизаций. Среди коренного «белого» населения тоже есть свои лишние люди — white trash — «белый мусор», аналогичный российским бомжам. Однако чаще ими становятся иммигранты из стран Третьего мира. Попав в орбиту Запада, их цивилизации стали периферией, перемололись и превратились в кольца Сатурна — в орбитальный мусор. Однако астрономическая метафора не совсем точна. Эти кольца имеют массу в четыре раз большую, чем удерживающая их планета. Величие Ньютона заключается в том, что он опроверг существование метафизических точек: центры гравитации определяются массой и ничем иным. Масса не в пользу центра — и центр не может переварить периферию. Против одного «золотого миллиарда» богатых — четыре миллиарда бедных. Террористические методы обречены ввиду травматического опыта фашизма.

Периферийность лишних людей не носит пространственного характера. Различие «Богатый Север — Бедный Юг» отменяется ввиду постиндустриальной отмены расстояний. Жители стран Третьего мира в поисках лучшей жизни приезжают в Первый мир, но, живя на окраинах мегаполисов, они всё так же далеки от цивилизации, как и у себя дома. Цивилизация манит их и разочаровывает.

Но люди — это особый материал. Это разумные животные, разум которых заключается в способности созерцать высшие идеи. Одной из таких идей является справедливость. Именно жажда справедливости толкает людей на бунт. Лозунг Чёрного Бунта в Лос-Анджелесе 1992-го был «Нет справедливости — нет мира». Идеологии могут ветшать, но справедливость кажется неистребимой. Мексиканские сапатисты с лёгкостью отказались от марксизма, но во имя справедливости начали в 1994 году первую посткоммунистическую герилью во имя справедливости. Справедливость служит той искрой, которая гальванизирует толпы, возникающие из ниоткуда и взламывающие социальный порядок. Так было во время мартовской «революции тюльпанов» 2005-м в Киргизии, когда власть свергли не коммунисты, не националисты, не исламисты, а загадочная толпа под лимонно-розовыми знамёнами. Не крестьяне, не рабочие, а фракталы социального хаоса, порождённого Перестройкой. Этому явлению соответствует современное понятие флэш-моб — вспышка толпы.

Лишние люди — это мусор цивилизации, а онтологический статус мусора — это упаковка, лишённая содержания. Пустота стремится к наполнению, ибо природа не терпит пустоты, а лишние люди стремятся к реальности, и единственным способом приобщения к истории и реальности становится насилие. Варна-санкара — идеальный материал для террористов, которые являются воплощением принципа разрушения. Этот принцип в Индии называли Шивой. Его экспансией является Кали — покровительница современной эпохи Кали-юги. Вспомним, что и в христианской парадигме ожидается приход эры Святого Духа, который также иногда проявляется как принцип разрушения (напр., Суд. 14:6).

Война предместий не является уникальным примером. В сентябре 2005 года вспыхнул аналогичный, но более беспощадный бунт лишних людей в США, в Новом Орлеане, вызванный ослаблением бдительности властей, чьё внимание было переключено на борьбу с ураганом Катрина.

Социальные проблемы имеют не меньшее значение, чем проблемы экологические. Утилизация отходов в социальной сфере не менее важна, чем в промышленной. Однако отстойники и резервации эффективны лишь при незначительной массе. Резервации США и Австралии сохранили цивилизацию, но привели к её краху в ЮАР и Зимбабве. Вспомним арифметику, четыре миллиарда больше одного. Культура должна научиться организованно отступать, чтобы не потерять контроль над массами. Отступать в массовую и альтернативную культуру. Французское общество, отстаивающее идеал высокой культуры, оказалось менее резистентным, чем американское, известное своей поп-культурой. Кризис античности был решён посредством распространения низовой христианской религии, рассчитанной на «незнатное мира». История не повторяется, но в аналогичных ситуациях выходы могут быть аналогичными.