То, что человечество периодически заходит в тупик, является грустным, но неоспоримым фактом. Парадокс в том, что чем быстрее вращается колесо прогресса, тем больше мы похожи на белку, вращающую это колесо. Погоня за иллюзиями, представляющими непрерывный ряд изменчивых концепций и картинок, прокручиваемых в голове, заканчивается просветлением, внезапной ясностью сознания и пониманием происходящего. Происходит это за секунду до того, как внезапно наступает смерть. Её мы тоже можем назвать иллюзией, сном, уходом или рождением; благо слов, которые нас могут успокоить, много. Первый акт закончен. Занавес.

Передовой отряд человечества, состоящий из философов, учёных и духовных учителей, так и не дал нам чёткого ответа на вопросы: «Быть или Иметь?», «Как Быть?», «Быть или не Быть?», «Кто я?» или «Что есть Истина?». Предложенная рецептура была слишком индивидуальна и порой взаимоисключающей. На надгробном камне каждого из них неблагодарное человечество
оставляло надписи: «Он был великим интерпретатором[1] пустоты»; «Здесь покоится тот, кто открыл открытое и познал познаваемое». Френсис Бэкон[2] сказал об этом следующее: «Так и привычные нам науки содержат общие положения, привлекательные и благообразные, но если обратиться к их специальным разделам, как бы производящим частям, чтобы они выдали плоды и дела, то вместо плодов всё заканчивается препирательствами и злобным лаем споров».

Вселенная беспредельна, в стремлении познать её качественные и количественные характеристики бесследно сгинули миллионы адептов и неофитов. Всё это подливает масла в огонь нашей растерянности. Мы падаем духом. Это заставляет нас опустить руки. Или совершать всевозможные безумства, вроде массовых убийств или не менее массовых самоубийств. Кто бы это ни сделал, преподобный отец Джеймс[3] Джонс, или Чарльз Суини[4], или Суини Тодд.

Это нерационально только на первый взгляд. Ронин, совершающий сеппуку, совершенно не задумывается об иррациональности своего поступка. Для него эта роковая неизбежность естественна. Она замешена на высоких принципах, где в ситуации «или-или»[5] всегда выбирается смерть. Для нас она неестественна, но прекрасна.

Живя,
Будь мёртв,
Будь абсолютно мёртв —
И делай всё, что хочешь.
Всё будет хорошо[6].

Жертвоприношение, совершённое со спокойным презрением к смерти, даёт нам больше мужества и понимания смысла
жизни, чем все рассуждения Ницше. Более того, оно вдохновляет. Мы просыпаемся и вдруг радостно сознаём, что выход из тупика есть. Этот дар выбора между жизнью и смертью неподвластен даже богам. Он доступен лишь человеку, как плата за его одиночество и его страдания. И этот факт даёт великую силу героям и великую стойкость трусам. А на деле — уравнивает их.

И в Илиаде нас потрясает не гневное бесстрашие Ахилла, а фатальное самопожертвование Гектора.

Но не без дела погибну, во прах я паду не без славы;
Нечто великое сделаю, что и потомки услышат!

Первый не боялся смерти в силу своего рождения и поэтому погиб так бесславно. Второй пожертвовал своей жизнью ради чести и посему заслужил славы, как никто в древнем мире, хотя Гомер, возможно, был бы против такой трактовки.

Арджуна, пребывавший в смятении духа, видя перед собой в стане противников родственников и друзей, готов был отступить, но был остановлен словами Кришны:

Неизбежно умрёт рождённый,
Неизбежно родится умерший;
Если ж всё это неотвратимо
То к чему здесь твои сожаленья?
Также дхарму свою соблюдая,
Ты в бою колебаться не смеешь:
Помышляя о долге, сражаться —
Это благо для кшатрия, Партха!
Уравняв с пораженьем победу,
С болью радость, с потерей — добычу,
Начинай свою битву, о, кшатрий!
И тогда к тебе грех не пристанет[7].

Истребив войско Кауравов, Арджуна и армия Пандавов сами понесли неисчислимые потери. Но дхарма соблюдена. Честь сохранена. Справедливость восстановлена.

Царь Леонид, имея выбор отступить и остаться в живых, предпочитает смерть. Какая польза Греции от того, что погиб столь великий воин?

Я — родина их предков,
Во мне их покой и твердь,
Я призову их обратно
До того, как нагрянет смерть[8].

Сколько славных дел мог бы ещё совершить этот отважный сын Спарты? Но его смерть — это вдохновение, которое удесятеряет силы других воинов. Фактически спартанский царь сделал войско греков непобедимым, что они и доказали спустя год при Платеях. Триста спартанцев, совершивших беспримерный подвиг, получили в награду от своих современников
скромное надгробие с эпитафией:

Путник, скажи нашим гражданам в Лакедемоне,
Что, их заветы блюдя, здесь мы костьми полегли.

Что ж, сограждане Леонида, избалованные стойкостью духа своих воинов, могли позволить столь незначительное проявление признательности. В эпоху, когда мужчин называли мужами, подвиги были также естественны, как боевые песнопения идущих на смерть гоплитов. В те времена, когда долг и честь ценились больше, чем настоящая жизнь, это не вызывало удивления. И происходило это не потому, что древние не понимали самоценности жизни, записав в Бхагавадгите:

То, что есть, никогда не исчезнет;
Что не есть — никогда не возникнет.
Этих двух состояний основу
Ясно видят зрящие сущность.

Скорее, они понимали это, как никто другой. Как подчеркнул Альберт Швейцер, сделавший служение делом своей жизни:

Единственно возможный, содержательный, постоянно, живо и конкретно полемизирующий с действительностью принцип этики гласит: самоотречение ради жизни из-за благоговения перед жизнью.

Герои умирали, отдавая свою жизнь другим. Этот волевой акт не уменьшал Жизни, он увеличивал Её. Это не было презрением к смерти. Смерть нельзя «презирать». Её можно принимать, можно относиться к ней с уважением или можно «призреть». Семантическая ошибка, закравшаяся в рассуждения философов, привела к непониманию истинного смысла подвига. Призреть смерть — означало впустить её в свой дом, в сосуд своего тела на правах хозяйки. «Тот, кто принимает смерть, преодолевает смерть. Он начинает понимать, что есть нечто выше смерти»[9]. Кастанеда заметил по этому поводу: «Воин должен думать о смерти, если ты не будешь думать о смерти, то в жизни твоей не будет ни смысла, ни порядка».

Времена героев прошли. Понятие «долг» как воля сильного и великодушного, дарующего свою жизнь слабым и беззащитным, трансформировалось в слово «должен». Что означало взятое взаймы и подлежащее обязательной отдаче. А «честь» после запрета дуэлей превратилась в «честолюбие». Трагедия закончилась фарсом. Измельчав до шимпанзе бонобо, человек стал объектом исследования зоофилов и зоопсихологов. Homo Sapiens вдруг с ужасом обнаружил, что животный страх перед смертью заполняет всё его существо. И сколь бы долго он ни слушал притчу о «горчичном зерне», легче ему
не становилось. Дуальность мира, которую привнесли в мир толкователи
Аристотеля, навсегда разделила жизнь и смерть на два враждебных лагеря. Как только человек перестал сознавать, что смерть есть непременное продолжение жизни, он стал подобен скользкому пресмыкающему. Как только уснул в наших телах дух, пробуждавшийся на полях великих сражений, мы превратились в карликов — строителей небоскрёбов и пирамид, сластолюбивых охотников за телами дев, альфа-самцов. Мы стали изгнанниками духа, стаей поклоняющихся золотому тельцу. Объектом насмешек для социологов и феминисток. Мы потеряли клыки и перестали есть «свежее мясо», отныне наша судьба — питаться падалью и объедками со стола сильных мира сего. Мы забыли, что душа мертва без подвига, что дороги, проторённые другими, зовут нас отдать Вселенной долги наши и наполнить её жизнью.

И на давно обжитых путях и там, где ещё не ступал человек,
В труде и бденье — и только так Дети Марфы проводят век.
Двигая камни, врубаясь в лес, чтоб сделать путь прямей и ровней,
Ты видишь кровь — это значит: здесь прошёл один из её Детей.
Он не принял мук ради Веры святой, не строил лестницу в небеса,
Он исполнил свой долг простой, в общее дело свой вклад внеся[10].