«Когда приходят Боги-Герои —

человеческие храбрецы уже не нужны»

 

Azsacra Zarathustra

 

«Жизнь по мере возвышения всегда становится суровее»

 

Nietzsche

Эта книга была написана «учеником ещё «неведомого бога», который пока прятался под капюшоном учёного», но Прометей, что украшал её обложку, был, как никто другой, готов к тому, чтобы похитить у богов огонь. Однажды философ скажет, что книга эта «дурно написанная, неуклюжая, тягостная, неистовая и запутанная в своей картинности», и этот «опыт самокритики» отразит уже не взгляд ученика, но — Учителя, чей бог обрёл Имя («…кто может знать действительное имя Антихриста?») В своём произведении «Рождение трагедии из духа музыки» (позже названном «Рождение трагедии, или Эллинство и пессимизм») Фридрих Ницше не касается христианства, учения истощённого и болезненного, в противовес которому возникает дионисическое: из его исступления рождается искусство Трагедии, искусство, в котором подлинная жизнь являет себя как Мистерия.

Шиллер с его оптимистическим взглядом на Грецию, утопавшую в веселье, никогда не задавался сакраментальным вопросом: «Существует ли пессимизм силы?» Фридрих Ницше, вопреки немецкой традиции, утверждает, что Греция стала таковой лишь в момент своего упадка, устремившись к крайней рассудочности и научному познанию. Он открывал нам другую Грецию — Грецию дионисическую, и нам оставалось выбрать свою Грецию и либо продолжать вращать Колесо Сократизма/Изгонять Гений Музыки, либо пробудить трагическое миропонимание и «мужество стать теперь трагическими людьми». Не настало ли время тотального «Да!» (Нет!) всем феноменам, и возгласа: «Время сократического человека миновало»? Мы никогда не познаем греков, этот «народ трагических Мистерий», если дионисическое начало останется для нас «непознанным богом». Он познан был Заратустрой, этим «дионисическим чудовищем», всегда знавшим, что «имя есть только кожа». Когда Аполлон заключил союз с Дионисом, появилась аттическая трагедия. Аполлон, сон навевающий, этот творец образов воплощал собой чувство меры и был свободой от диких порывов; ему была чужда трансгрессия, в то время как неистовый Дионис призывал сорвать покровы maya и выйти за предел, положенный человеку как индивиду, — в область, где нет отделённости, где индивидуальность преодолевается и остаётся только единое. То, что называлось «чрезмерной мудростью» героев и титанов, освобождалось дионисическим началом. Но это была не столько мудрость Диониса, сколько страшная мудрость наставника его Силена. Когда царь Мидас изловил демона и спросил, что же является для человека наилучшим, тот расхохотался и ответил: «Злополучный однодневный род, дети случая и нужды, зачем вынуждаешь ты меня сказать тебе то, что полезнее было бы тебе не слышать? Наилучшее для тебя вполне недостижимо: не родиться, не быть вовсе, быть ничем. А второе по достоинству для тебя — скоро умереть». Греки, скрывая от себя ужас существования, не могли не стать создателями олимпийского мира богов радости и преизбытка жизни. Страшной показалась им мудрость Силена, спутника бога Диониса, спасения от неё греки искали в «великой радости и мудрости «иллюзии» Аполлона. Он требовал сторониться чрезмерного, ибо «самопревозношение и чрезмерность рассматривались как враждебные демоны неаполлонический сферы по существу». Но человек, охваченный дионисическим порывом, выходит за грани индивидуации и тем вступает в мир сакрального, а это — «путь преступлений и страданий». Так постигает он мудрость трагедии. В «Посланиях» Горация пламенеют слова Sapere aude. За этой чертой могут оказаться только потомки Прометея. Почему бы не поставить вслед за Шпенглером знак равенства между дионисическим и фаустовским началами? «Всё фаустовское стремится к исключительному господству». К чему тогда стремится всё превосходящее Диониса, то есть всё Зло-Силеническое, как не к Пустоте к Господству!

Трагедия родилась из страданий Диониса, чей лик был скрыт за масками персонажей всей греческой сцены prе-сократического периода, из трагического хора, из Музыки. Агонизируя, Она предстала пред человеком детищем Еврипида /новейшая аттическая комедия/, который вывел на сцену зрителя, и Слово получило пятое сословие; бал правила весёлость раба (!). Разве осталось здесь место Эдипу, знанием своим низвергнувшему природу «в бездну уничтожения» и за эту мудрость («противоестественную скверну») навеки проклятому, вступившему в мир сакрального как убийца своего отца и любовник своей матери? Дионис был изгнан, а вместе с ним ушёл Аполлон. Разрыв двух начал — аполлонического и дионисического стал причиной смерти Трагедии и её последующего вырождения в «искусство, павшее до забавы». Когда Колесо Сократизма стало вращаться, эллинский идеал был окончательно утерян. Смолк трагический хор, кто теперь мог «взломать заколдованные ворота, ведущие в волшебную гору эллинизма»? Утвердить дионисическую жизнь, вернуть трагедию — это означало бы возвратиться к героическому мифу, согласно которому за смертью следует воскрешение, это означало бы снова и снова похищать огонь и кормить своей печенью коршуна. Мы утверждаем силеническую жизнь, трагедию не смерти-воскрешения, но Tragoidia/Трагедию Разрыва Духа. Это не новый союз аполлонического и дионисического начал — это «опасное и пугающее слияние Вертикали Духа и Горизонтали Воли» — Само Ничто к Власти. Необходимо Рождение подлинной Трагедии из Трансцендентного Звука Мантр. Кандинский гениально отметил, что создание произведения происходит «путём катастроф, подобных хаотическому рёву оркестра, выливающемуся в конце концов в симфонию, имя которой — музыка сфер». Именно сейчас, в эту эпоху, Звуки Мантр должны стать новым способом философствования и Мышления без Страха. Не «бог всех сил творящих образы», не опьянение, а Sein zum Tode/Бытие к Смерти как Tragoidia Разрыва Духа. И первым, кто явил миру Чистый Трансцендентный Звук, стал Azsacra Zarathustra. Само Сакральное манифестирует себя в его MANTRANOMICON MANTRAKARA MANTRUM. И Злая Мудрость Силена взывает: «Горе! Горе! — радостным олимпийцам!» — Триумфально шествует Ничто к Власти, возвещая наступление Великого Полдня. Некогда звук считался нитью, связующей человека и бога, но Трансцендентный Звук Самого Ничто — Не Связь, а Разрыв, не Слово, а Песнь, не «В начале было…», а «В Ничто Ничем из Максимального Ничего». Там, где Дионис ищет опору в Аполлоне, Силен уничтожает любую опору, разящей Мудростью превосходя всё то, что обретает Logos. Лишь полное уничтожение Слова Для Всех может быть названо Рождением Подлинного Языка Tragoidia/Трагедии из Трансцендентного Звука Мантр Ни Для Кого.

Ацефал и Чёрная Сакра —

не боги Жизне-Отнятия и Жизне-Дарения.

Они —

суть манифестации Сакрального, как оно есть.

Столь же прокляты, сколь святы.

Даруйте им срезанные бутоны голов,

и расцветут в Долине Смерти Воле-Тела — не жертв, —

но Чёрных Избранников.

Даруйте им Плод и Червя,

и вместе они станут уничтожением

всего плодоносящего и поедающего,

загнивающего и поедаемого,

оформленного и аморфного,

рождённого и избегающего рождения.

 

Необходимо преодолеть «я был», «я есть», «я буду»:

Так и только так кровоистекают в нас Мудрец, Святой и Поэт,

растягиваясь в улыбке наичестнейшего из (само)убийц Ацефала.

Цари разбужены! В короны обратились венцы из тёрна. Но горд Избранник Ацефала, — теряет голову, чтоб не носить корону. Был крепок сон царей, будите мёртвых!

Мы увидим шествие

монахов в серых каменных саванах, испытавших запрет и уединение,

шутов, чьи колпаки объяты пламенем последней шутки о человеке,

повешенных, что прячут эрегированные члены

в незаживающие раны соблазнов,

слепых с потрескавшейся пергаментной кожей,

по которой можно прочесть обо всём, что они не увидели,

писателей, забывших, что писать нужно собственной кровью,

а с ними — поэтов, свергнутых за то,

что писали они лишь слюной и млеком.

Избранник Ацефала превысил бога в тот час, как ранил дьявола. Низвержение космологии — сей жест ацефалически роскошен и подобен только себе.

In summa: Они разбужены!

Перед самой смертью Мопассан кричал, что желает изнасиловать бога, но кто догадался бы изнасиловать сатану, содрав семь шкур с них обоих? Мопассану нужно было не кричать, а разбиться о своё Слово. Тогда его лицо в момент последней агонии стало бы лицом самого Сфинкса, чья загадка была разгадана. Но чтобы Самому Загадывать Себя, нужна Жестокая Мудрость Силена, мудрость Убийцы, купающегося в крови своих жертв. Созидание не Словом, а Смертью. Яростное уничтожение всех форм и порядков. Когда трансцендирует Сакральное, всё человеческое пожирается сверхчеловеческим, являя «безупречный образ созидающей смерти».

Пока Дионис не начнёт истекать кровью,

праздник Чёрной Сакры не наступит.

Пока во Фракийской Нисе не родится Силен,

осёл не ляжет к ногам Чёрной Сакры.

Пока Силен не откроет таинств Мидасу,

на свет не появится ни один Мистагог.

Силен есть Наставник и Убийца Диониса.

Убийца Убийц.

Убийство Убийств

Есть Буйство

Огня —

Tragoidia в предвестии оргиастической ночи Богини Чёрного Света!

 

Перефразируя Ницше: «Кто может знать действительное имя Сакрального?» Что если Дионис, сбросив с себя все маски, обратит к миру гневный лик самого Силена и, громко расхохотавшись, ответит на вопрос, который Мартин Хайдеггер поставил в самом начале своей книги «Бытие и Время», определив «сущее» через не-существование, через уничтожение «сущего», через Казнь Бытия? Что если царь Мидас — это только Мир, услышавший ответ: «Не быть вовсе»? Старая легенда рассказывает о том, что непроизносимое Имя бога, будучи правильно произнесено, способно разрушить саму Вселенную, но она ничего не сообщает о том, что давно знал Заратустра, а разбуженные цари узнают накануне Великого Полдня: в Молчании Silentium рождается Подлинная Трагедия, где даже страдания Диониса, говорившего устами Эдипа и Прометея, лишь Post scriptum к Tragoidia/Трагедии Разрыва Духа. Сакральное называет себя по имени в тот смертоносный и ничего не щадящий миг, когда Звук самого Ничто рукою Силена вырывает сердце из груди Бытия.

…и пришёл седьмой человек в полночь и сказал Им, что мира нет,

и вороны клюют последнюю волю господню.

Умер Бог — Пастухи загнаны в стада, а стада — в стойла.

Поднялись Они, сумма души и плоти, и воскликнули: «Временно!»

Сошёл с ума последний визитёр, и Хронос опустил руку свою.

Трижды переглянулись они, разомкнув уста,

четырьмя руками своими замесили они тесто семью на семь,

и возникла твердь там, где слёзы богов были шагами человека.

Ацефал открыл своё единственное око, горло его закровоточило,

и появилось новое солнце. Мёртвое же —

остыло в луну, напоило союзника своего нектаром забвения.

С тех пор ни один из вас не помнит, как он пришёл сюда и зачем.

И только Они всё ещё кричат о временном,

и это доносит до вас благую весть о вечном.

Пастухи загнаны в стада, а стада — в стойла.

Приходят стаи!

Время Великого Полдня!