Тезисы доклада на круглом столе «Бог как иллюзия»
То, что могу сказать о споре теизма и атеизма, может говориться только с очень дальних рубежей: я не учёный и не теолог. Кроме того, собственные их позиции просты до смешного: религия называет науку верой в рациональность, а наука навязывает религии свои нормы доказательности и страсть к эмпирии. Я же постараюсь «поупражняться побольше в том, что большинство считает и называет пустословием, помня о том, что иначе истина будет <…> ускользать».
Странная история произошло со словом «атеизм». Для речи древней, речи средневековой и возрожденческой — таким образом, до начала Просвещения, — то был штамп, которым клеймили соперников. Переход от обзывательства к самоназванию носителей соответствующих убеждений кажется мне частью общего дела одновременного расколдовывания и заколдовывания мира.
Христианство, появившись в истории (создав её, тем самым, для Запада), стало радикальным мирорасколдовывателем, так как Господь чудесам твориться не дозволяет. Реакцией на это было создание атеистической науки, возникшей из синтеза символических порядков магии и технологии.
Отношение между ними всегда, насколько могу видеть, развивались в рамках двух трилогов: Берлиоз и Иван против Воланда и монтёр Мечников против Остапа и Ипполита Матвеевича. Наука, прося сначала стулья, т.е. покой, надежду и всё то, что приносят сокровища Церкви, измученной нарзаном, и обещая когда-нибудь потом донести деньги, т.е. веру свою в знаки, получает разумный отказ: сначала поверьте. Религия же предпочитает действовать наглядно, раз уж до оппонента не доходят ни Кант, ни св. Фома, — убивая, неся хаос, разрушая прошлое и настоящее, чтобы явить миру свою правду. Ричард Докинз тут будет предводителем дворянства, который на своём прошлом интеллектуальном капитале, — многие ещё верят в силу науки, — делает кивок милости: так и быть, я унижусь, руку протяну, сделаю вашего «бог» гипотезой. И, конечно, стулья, полученные им при таком подходе, оказываются пустыми.
Пустота — вот о чём идёт разговор. Вот точка, вокруг которой вращаются теисты и принаучные атеисты. Вера первых — это способность оперировать пустотой. «Бог есть Ничто» — говорит христианский мистик. А потом читает Ему молитву, любит Его и ждёт Его любви. «Нелогично», — говорит учёный. «И правда», — говорит мистик. Конечно, точка — это то, размерами чего можно пренебречь, если нужно измерить, проанализировать или построить. Мистику же законы формальной логики не писаны, и он, мистик, легко называет Ничто Тем, Что Есть. «Верую, ибо нелепо». Странность этого перехода рождает и другие тёмные для разума места: тайну Троицы, тайну Причастия, тайну Воскресения. Христианство не только снимает с мира оковы чудес, но и первое в истории Запада открывает абсурд, а вовсе не Кафка, Камю, Хармс, Поршнев или Гиренок: Христос срамит мудрых.
То, что происходит в этой точке, — нервозно. Нельзя и слова сказать, чтобы кого-нибудь не обидеть, — это как говорить с ревнивой женой о первой любви. Раз нерв — значит, туда и следует бить. Осмысляя То, что Не Есть, этот Гордиев узел, как точку опоры Архимеда, мы, может быть, найдём силу, способную завершить спор. По законам, регулирующим пространство спора шести персонажей, награду получает кто-то третий, кто участвовал в споре не сам, а лишь как человек-функция: Фагот, единственный победивший в булгаковской драме, старик-сторож, который находит сокровища.
Третий — это не обязательно синтез, не обязательно идущий за первым и вторым, это кто-то иной, уже не человек, но ещё не демон, служащий одной из сторон на непочётной, может быть, даже ненужной должности, — этот Третий, Другой, Иной, радикально новый и помнящий своё мрачное прошлое. Когда он придёт на смену ослабевшим спорщикам и что он сделает с Силой, которая ему будет дана им самим, — покажет время.