Проблема Бога никогда всерьёз меня не интересовала. Из болотного тумана этой темы в памяти возникают кочки такого вида: школьное насмешничество над обрядовой религиозностью и выдумывание собственного псевдо-демонизма вместе со друзьями, совершенно непонятные бабушкины иконы, её умеренная богобоязненность и редкие молитвы, язык, методично очищаемый мною от идиоматических фраз, содержащих упоминание бога и других религиозных вариаций — и языки пламени, медленно обугливающие свидетельство о крещении, удивление тому, как все восхищаются христианскими мотивами в «Мастере и Маргарите» — для меня она осталась обычной книгой, может, немного интересной, — чувство уныния и однообразия в христианской религии в целом, любопытство к другим.

Мышление о Боге и в Боге просто никогда не оказывалось экзистенциально значимым или интересным в принципе, и я мог бы сказать, что поступил в университет своего рода умеренным атеистом.

Преамбула выше, причудливый парик искренности с завитками отступлений и ссылок, необходима мне ровно для того, чтобы показать оптику, летающую вокруг моей
головы подвижную систему линз и зеркал, с которой я приступаю к чтению Докинза…

Ах, да. Я же ещё не озвучил её.

Философский факультет… уже 3-й повтор словосочетания за полторы страницы. Непорядок. Нет, не было какого-то когнитивного прорыва тотчас же после поступления туда: мысли, о которых я скажу дальше, вспыхивали ещё в конце 11-го класса. Философский здесь выступает ориентиром — и тем пространством возможностей, в котором мысли о Символе начали обретать свою когерентную связность, резонируя и отзываясь друг другу.

Переживание погружения в философию (безусловно, полностью отличное от того академизма, ил которого начал подниматься со дна), по большей части происходившее внутри меня в отношении меня на тонких границах смысла, произвело определённое смещение — как смягчилась моя позиция научного имморталиста, так и атеизм трансмутировал в ощущение самой возможности Философского Бога: равно не-опровержимого и не-доказуемого, едва ли могущего быть объектом рационализаций.
Сложно говорить об этом. Впрочем, это ощущение ничего не изменило в моей собственной вере — скорее, расчистило место для того, чтобы нечто новое могло быть совершен(н)о.

Ты идёшь по улице, поздняя ночь, мыслям в голове свежо так же, как воздуху — трепать волосы и лицо. Ты запрыгиваешь на рельсы (благо трамваи в это время никогда не ходят) и смотришь вперёд, где, в свете оранжевых фонарей, параллели рельсов на земле и параллельные им и друг другу линии проводов выше головы сходятся в неясную точку, в геометрическую перспективу, которой всё равно не видно, но которую почему-то обещают фонари. И в этот момент тебя наполняет переживание того, что вся зачарованность ситуации, заставляющая остановиться и всматриваться, вживаться в евклидову геометрию ночи, всё удивление и восторг, которые рождаются этим чудесным вечером — всё это исходит из Меня, Я являюсь источником, гарантом и единственным возможным центром мира и того, что он оказывается красивым (оказывается Миром?). И обратно — Я более не сдерживаем человеческим телом, и всё, что казалось когда-либо интересным, опасным, скучным, замечательным, что не отпускало мысли весь день — всё это оказывается разомкнутыми формами меня самого, и только будучи частями Меня (как Символы) они обретают наполненность, продолжая тело за привычные представления о его пределах.

Идея Бога, само существование мыслей о нём может восхищать по-разному: кто-то
поражается тому, что нечто подобное вообще возникло в своей тотальности, кто-то
— тому, сколь многими умами оно владеет, я же… Но — последняя инверсия.

Моё глубочайшее восхищение вызывает экстатическое, непередаваемое переживание Того, кто неизмеримо превосходит верующего, кто пребывает в основании и вершинах Мира, — но кто каким-то неизъяснимым образом сопричастен маленькому человеку в огромной вселенной. Это восхищает меня не потому, что я верю в такого
Бога, моя картина иная: человек, готовый к тысячам дел, создающий шедевры и идущий на смерть «во имя», сам даёт вот-этому имя. Бог парадоксален тем, что без верующего в нём нет абсолютно ничего, потому что он — распределённая суперформа переживания самого себя именно этим человеком, охватывающим ею весь мир во всём его многообразии… Человек превосходит себя и поклоняется себе, забывая, что это по-прежнему он сам, и ничего кроме.

Ах, да, мы же разговариваем о Докинзе (и как я мог забыть?).

 Здесь не потребуется много места: текст весьма голографичен. Я имею в виду, что большая часть его положений оказывается очевидна ещё до того, как до них добираешься, т.к. самые первые ходы разворачивают всю перспективу достаточно ясно (ну, с небольшими, может быть, вариациями).

Аргументы, которые он приводит, в первом приближении очевидно слабы. Однако, — чтобы эта мысль не выглядела как вещее пророчествование — слабость кульминирует здесь в укоренённости в проекте Натурализма — там же, где, с другой стороны, располагается силовое сердце этой линии обоснования. Лабораториям сегодня не нужен Бог — потому, что «практический смысл» размеров (разветвлённости?) научных институтов заключается в их способности гарантировать самих себя: достоверность оборудования, ссылки друг на друга, ссылки на работающие вещи, «не могут же столько человек ошибаться» и т.д., и т.п. (моя нейросетевая аналитика, в частности, описывает подобный эффект в конце XIX — начале ХХ века, когда для экспериментов в отношении сознания более не необходима — для учёного — апелляция к полаганию трансцендентального источника познания). Докинз покоится в лоне научно-рационального редукционизма (как, например, Ж.-П. Шанже с его «Взглядом невролога на основания этики»[2]), всюду опираясь на науку и достоверность её фактов. Он погружает бога в свой аппарат и находит первого излишним, и это верно! Потому что «бог» — не гипотеза среди прочих равных, не рационально пристраиваемая цепочка аргументаций и пр. Да, да, сотни раз да, можно снова и снова утверждать, что «и это тоже», но коль скоро это и так будет сделано, здесь я предлагаю взять более интересный ракурс. 

Представляясь отстранённым и аналитичным, Докинз маскирует свою веру в научные объекты истиной и разумом, даже не замечая, что наталкивается здесь на парадокс системы утверждений — «начиная верить чему-то, мы верим не единичному предложению, а целой системе предложений. (Этот свет постепенно осеняет всё в целом.) И очевидной для меня делается не единичная аксиома, а система, в которой следствия и посылки взаимно поддерживают друг друга»[3]. Я имею в виду, что он вырывает бога даже из его дискурса (теологические тексты), погружая в ту среду, где утверждение «бог существует» должно быть удостоверено само по себе, без всех тех симбиотических связей, в которых оно имеет смысл [эта тема будет очень важна, я
коснусь её далее]. В целом, производимые Докинзом аргументативные пертурбации
ровно настолько же убедительны, насколько глупы. Особенно, надо признать вместе
с тем, глупы религиозники, начинающие играть по правилам этого поля и в
«возвратном нерве жирафа» выискивающие белые пятна божественного происка. Если
честно, критику вот таких вот персонажей я читал по-настоящему с ощущением
солидарности: они… как будто они заигрались в этом режиме, и не хотят менять
его на что-то более достойное их веры, если таковая присутствует.

Впрочем, я не собираюсь решать вопрос бога, это даже не смешно — особенно такой посредственный и однобокий вопрос, как существование[4].

Куда более захватывающе, на мой взгляд, нечто другое. Что бы это могло быть? Не знаю точно (пока пишу это). Я попробую провести несколько линий метаразмышлений. 

 Начну с достаточно очевидного — Книга-ставка. В смысле, эта книга, конечно же, не является нейтральной, рациональной и универсально продвигающей народы на пути однозначного прогресса — именно в силу аргументов опоры на проект Натурализма, которые я отмечал выше[5]. Докинз работает как агент расширения интуиции естественнонаучного поля: я говорю это, потому что уверен — хотя бы некоторые люди меняли свои религиозные взгляды на сциентистские после прочтения этого текста. Как Кант инвестировал своими работами в обрушение «голубых фишек» акций теологии на фондовом рынке нтеллектуальных капиталов, так и Докинз (правда, куда более слабыми ходами) захватывает определённые интеллектуальные территории. Почему это вообще происходит?

Религия, наука — что поддерживает их границы?[6]

За изящными спекуляциями не забываем прагматику интересов: на этом поле «точка зрения религии» (проведённая настолько последовательно, насколько это следует из претензий её фанатичных апологетов) борется не просто с идеями научного
познания мира, но — с местами и ставками сотрудников, грантами исследовательских проектов, результатами многолетних работ лабораторий и т.п. Это, в частности, ещё плотнее консолидирует разряженные ранее сети, актанты которых переопределяют успехи друг друга в свою пользу, выступая единым фронтом (ех: синтетическая теория эволюции связала сеть союзников из куда большего числа областей, чем исходное эволюционное учение). Фундаменталисты-религиозники — вот это настоящий феномен, заслуживающий внимания! Определённая религиозная радикальность здесь связана с тем, что у них нет адекватной по мощности (широте охвата) «позитивной» программы, которая заменила бы сети естественнонаучных актантов. Терроризм силён (своими эффектами), но он — внешнее, «несобственное» явление: он неконкурентоспособен в сравнении с тем, что сегодня позиционирует себя как «институт достоверного и практического знания о реальности»[7]. Кстати, «Больше образованных — больше атеистов»: а кто считается образованным? Человек, изучивший естественнонаучные программы или прошедший IQ-тесты близкого к ним формата. Как неожиданно.

Однако вопрос фанатизма религии (а примеры, которые Докинз приводит с копами в США или протестантами против карикатур в Индонезии, чертовски ярки) почему-то настроил меня попробовать поменять ряд оптик, чтобы поставить иные вопросы к видению. 

Аксиологический (ценностный) ракурс, как правило, имеет обыкновение коллапсировать в «системы ценностей индивидов» и претерпевать прочую канцеляристскую редукцию, едва к нему прикасаешься. Здесь следует быть очень осторожным.

Линия, по которой я сейчас собираюсь пройти, балансирует на границах между утверждениями о типах существования и несуществования (онтология) и переживаниями (тем или иным образом) этих утверждений их авторами.

Бог религии (вырожденный даже в 0-мерную сферу деизма), насколько он фигурирует в опыте людей, говорящих о нём, наполняет мир смыслом. Он помогает им понять, что жизнь не случайна, что возможно добро, он вызывает в них самые лучшие и светлые чувства, и мир вокруг уже не кажется случайным скоплением атомов. Здесь, в доме бытия, живёт Бог.

Однако, слушая так нелепо классифицированные Докинзом как «неправильные», слова о Богеи вере учёных — в законы природы, в познаваемость мира, в открытость и свободу истины, я… предлагаю дать и их Богу право быть представленным. Лицом к лицу.

 Первое лицо — это лицо священника. Его ризу развевает ветер, она, кажется, пронизана рассветными лучами. С вершины (холма? скалы?), где розовый рождается в алом и золотом, он возвещает с Т-раскинутыми руками: «Наш Бог — это всё».

От этих слов мир наполняется мистическим гулом, и всё, всё, что только есть, это
действительно Бог, это он, да, и в каждом камне рождается тысяча смыслов, и
нечто звенит и пронзительно бьётся… в щёку второго лица. Лица лохматого
учёного в очках, отзеркаливающих солнечные блики. Поток порождает поток, и тот
же воздух, что развевал ризу, развевает халат, прожжённый кислотой. Учёный —
единственный, кто не погружён во всеобщее ликование сущего собственной
божественностью. Поднимая в ответ тонкую кисть в небрежном взмахе, он произносит
с очаровательным оскалом: «А наш Бог — ничто».

И бездна в скалах, зияющая позади него, смотрит на тебя, и от небрежного взмаха
хрупкое человеческое существо подвергается полному, тотальному рассеянию:
неумолимые законы природы, вещи в своей вещности, реальный мир и объективные
факты один за другим исторгают из себя последние остатки смысла — они полностью
исторгаются за пределы человеческого, да и последнего более не осталось в мире,
который совершенно не нуждается в исследователе и дал ему место как ещё одному
феномену естественного порядка среди прочих равных, флуктуация вакуума смысла,
ничего кроме.

Онтология законов природы, естественной реальности и истинного знания о них для своего функционирования опирается на предельное исторжение субъективизма (по крайней мере, так эта программа переживается изнутри порождающей её теоретической линии), где человек может исчезнуть, но смысл вещей самих в себе сохранится, как существовали галактики и будут угасать чёрные дыры, эволюционировать виды и в пустотах синапсов рождаться разум, и т.д., и т.п. Божественность «ничто» учёных является в этом ракурсе более сильной, более требовательной платформой: попытайтесь представить себе мышление о мире, где каждый следующий шаг требует ещё большего изгнания самого себя! Нейроисследователи свободы воли, признающие иллюзорность собственного выбора, отдают часть себя на волю тому, что максимально исторгнуто из пространства антропоморфного — и именно в сериях подобных шагов для меня прочерчивается тропинка, о которой я даже не думал, когда начинал писать эти тезисы.

Название «Заметки из точки Омега» пришло само собой, лёгким эхом Тейяра де Шардена, без внедрения скрытого смысла[8] — однако именно прыжок в предельную форму переживанию мира как религией, так и наукой (со всеми ограничениями этих абстракций) неожиданным образом вернул меня к самому началу — к названию.

Эволюция в «Богочеловечество» в «точке Омега», смотрите[9]! Речь
идёт о том, что распад человека в порядке вещей среди вещей[10] и есть выход. Учёные умеют работать с вещами и именно с ними — а это означает, что человек, исключённый из своей человечности, может быть собран заново, в новых телах и внешних, отелесненных связях сознаний. Вот, пожалуй, самое большее, что может обещать наука религиям Человека.

Он сам станет тем Богом, который оказался утерян на пути к себе.