Борис Соложенкин

Временные концепции Средиземья

Просматривая последнюю ленту из последней трилогии по Средиземью — «Хоббит-3», я наткнулся на невероятно плотное время, которое если и может быть пережито, то только тогда, когда вершится история. Когда её ещё нет самой — есть герой, представитель народа, гроза девичьих сердец и предок тех, кто будет собирать их осколки — деревенских мальчишек, историографов, бардов и просто коллекционеров изящного стекла. Попутно касаясь времён народов Средиземья, в этой статье я прихожу к выводам относительно собственно героического времени.

Чистое прошлое и злопамятство

Что мы имеем на стороне орков и вообще империи злого взгляда? Куда устремлён взгляд Саурона? К собственности, которая превыше отношений, к кольцу, которое раз и навсегда объясняет, что происходит между нами. Кольцо — не только символ торжества золотого тельца, но и самой памяти, вернее, феномена злопамятства. Та память, что считается неизменной, совершенной в самой себе не способна допустить развития и генезиса, она подчиняет всяческий генезис себе. Это совершенное прошлое, которое мы находим в мечтах, неразрешённых проблемах и несовершённых, утраченных поступках («хотели, но не могли», «опоздали / пришли раньше») — оно порождает другие дела и поступки, которые разделяют нас с подлинным бытием, отождествляют нас с серой повседневностью. На самом деле, — говорит старый романтик, — мы были подобны эльфам с их утончённостью восприятия, с их «аффектикой» возвышенных чувств. Мы были, но неправильно обошлись с нашей памятью, закольцевав горизонт наших возможностей, нашу энергию в материальные штуки, которые охраняет в горе дракон. Эти штуки должны были давать раз и навсегда понятные и однозначно разделяемые общественные отношения, закрепление идеи соперничества и вражды как основного двигателя прогресса, злопамятство в качестве аффективной структуры орка:

— Привет!

— Привет, а сколько мне за это будет?

Или даже проще:

— гррррр!

— эээ, привет?

Мы находим орков в единственном порядке — в боевом строю. У них нет ни личности, ни истории. Что важнее — у них нет коллективной памяти, того прауровня, обращаясь к которому, я восстанавливаю себя в рядах какого-либо сообщества. Орки не составляют не то, что народ, они принадлежат мстительному, злопамятному господину — они есть воплощённые образы тёмного господина. По существу, мы видим так много гибнущих орков, что напрашивается вывод о вторичности даже телесности для определения тёмного народа. Они ткутся из грязи и гнева, представляя как бы работу воображения тёмного господина — это он, но представленный во множестве ситуаций насилия и гнева, специфической афетики.

Идеальное будущее в качестве надежды

На стороне эльфов идеальное слияние красоты и блага. Собственно, определённый идеал красоты и благо есть и у орков, однако именно устремлённость к тому, чтобы совершать поступки ради кого-то ещё, а в конечном счёте — ради идеи общего блага (которое, по идее, есть благо, вообще-то, говоря, отдельных, уже достаточно различённых единиц — поэтому-то орки выпадают из списка, не имея ни семьи, ни друзей), преданности народу, ради возлюбленного — и составляют этносы человека и эльфа. Эльф различается с первым уже по порядку олицетворённости этой красоты, по эстетическим критериям, а вот этический их скорее сближает до неразличимости. Различие здесь в том, что человеческий тип предстаёт диспропорциональным: мы сталкиваемся с благородным поведением среди всякого сброда (например, в бесчинствующей толпе, которую нужно усмирить), или среди возвышенного — в горных утробах, на диких скалах, среди бесчисленных армий, а если с красотой — то чаще всего с внешней, показной, за которой стоит голый король. Лишь изредка, когда последний оказывается всё-таки достойным защитником своего народа, происходит смычка красоты и блага.

Эльф — это непрерывное осуществление идеи, идеала в два этапа (если мы подключим материалы «Законов и обычаев эльдар» Толкина): «изящное» рождение — приспособленность, сонастроенность с искусствами и благородным образом мысли в первые года, отсутствие старения после первой сотни лет, — и вот эта его изначальная способность к стилизации, наличие вкуса, различение красивого и безобразного совпадает с «аристократическим» поведением (всегда являются под знамёна своего лидера, хранят верность партнёру по браку, который может быть только один в их бессмертном бытии)… Короче, эльф — воплощённая мечта о благоприятных для нас котировках добра/красоты, одно немедленно становится другим, и, если повести себя благородно не в ту сторону эльф ещё способен — например, покинуть битву, чтобы сберечь своих воинов (и в этом смысле их благо — не экстенсивно, их благо — не благо всех живых существ, но — благо основания, их воля должна совпадать с волей творца; эльф — иллюстрация идей Шеллинга: это индивидуальные воли, но эти воли всё-таки избранные, светоносные — они проводят волю Творца, в существенном никогда не отступая от основания), — то красота их остаётся вечной…

САМО бытие эльфов отсылает нас к концепции священного (М. Элиаде): реальное бытие — в присутствии неземного, возвышенного, эльфы лишены повседневности, пребывают подле творца… эльфам не нужна вера, через них уже говорит источник… В этом смысле человеческое время обнаруживает будущее как идеал, а себя — как надежду на идеальное будущее, которого не было, не было ни в эмпирии, ни в практике. И в поворотный момент, когда моральный поступок предстаёт красивым, когда сбывается чьё-то предназначение — тогда мерцает тень вневременного великолепия, эльфийская по необходимости, человеческая — по возможности.

Настоящее?!

Модальностью настоящего всегда занята некоторая персона, которая живёт за других, которая одна и пребывает в этом плотном настоящем, решая судьбу как чистого прошлого (в этом смысле всегда есть шанс остаться жить где-нибудь на задворках Шира или перейти на сторону Саурона), так и воплощения будущего (обретение судьбы и исполнение идеала). Эта персона — герой, способный вмещать судьбу своего народа, являясь «чуть больше» чем его представителем.

Собственно эльфов, гномов, людей и орков мы в картине не видим, мы видим только столкновение смесей, знамён и армий, цвета и звука. То, ради чего мы смотрим данный фильм — окунуться в героическое время (разделяемое гномом, человеком или эльфом). Ведь сколько бы ни длилась битва, её исход не может решить численный перевес или же грамотная тактика, а осада не завершится успехом из-за банальной продовольственной нехватки. Нужен поступок (кольцо, брошенное в жерло вулкана, победа главного гнома над главным орком), the hero is needed. В нём заключается как судьба народа, так и его будущее — в силу его возможности следовать определённым идеям, которые витают над этим народом и ведут его. Однако картина (показанное в фильме) переворачивает реальные отношения, когда герой становится жертвой, которая приносится за коллективный интерес, или же называет себя его мерилом, — ведь мы не видим народа, мы видим армии — и герой становится единственным, что происходит, единственным, у чего есть право на собственное бытие. Нет классов, нет собственно народа, есть либо память героя, либо идеи — как всегда, слишком абстрактные даже для коллективных представлений. Иллюстрация памяти героя в данном фильме (а другого ожидать и не приходится при общем акценте на схему боевика) всегда намекает нам: есть много неопределённого, чисто человеческих ситуаций, которые можно решить так и иначе, есть время переживать, чувствовать… Нам показывают героя с уже разработанным миром переживаний и чувств, с характером, но хотят, чтобы мы опознавали ту идею, что лежит в корне его поступков и мотиваций (добро, братство, любовь). Определённость оказывается на стороне ментального порядка (по сути, христианского), который размежёвывается от своих предков: коллективного представления о благе / ценностно-значимом (и в этом смысле только эльф совпадает с идеей всеобщего добра, но есть благо горного народа и чисто человеческое счастье), так и от героических событий¹, того вечного настоящего, имеющего форму долженствования.

Подводя итог: героическое время — гора или бессодержательная складка движения народов, волнения рельефа, однако именно на неё и только на неё может быть записано то, что потом будет разворачиваться как культура и как дух нации — а это уже история для совершенно другой саги…