ифологическое
мышление предков базировалось на идее, что во время происхождения мира
смешались антагонистические элементы и что самой главной задачей богов было их
разделение[1].

Человеку,
соответственно, суждено привыкнуть к этому созданному богами состоянию «разделения»,
узнать нормы, войти в роль.

Однако желанное человеком соединение, сцепление всего
в гармонию осуществимо только в мире богов, существование которых есть гарант
безопасности от ненормированных соединений антагонистических элементов, где за
каждый из них «ответственен» определённый бог (дух). Собственно, в последнем и
состоит сущностная идея политеизма (многобожия).

Поскольку только единство противоположностей рождает
красоту, которая одна является, как замечает Шеллинг, совершенным
взаимопроникновением или воссоединением того или другого, их неразличением,
обозначающим «чудо», и которая прочувствывается потребителями искусства как
«тихая преданность неизмеримому (Hingabe), успокоение в лоне мира», в поклонении
пред божественным. Искусство провозглашается соучастием в божественных идеях, а
причастность к нему — продуктом божественной благодати (харизмы), её «эманацией»
(Ausfluss) в виде идей, которые суть образы божественного. Но когда они
рассматриваются реально — они сущие боги мифологических исканий[2].

Для
архаического человека общество есть законченная сущность единства человека с природой,
действительное воскресение природы, осуществимый натурализм человека и осуществимый
гуманизм природы[3]. Человек, который отчуждён от природы
общества (по причине присвоения роли о попечении над обществом господствующими
меньшинствами), жаждет преодолеть своё отличие от природы, от «великого
Целого», путём следующего размышления: «Это отличие создала мудрость человека,
его разумность». А поскольку для язычника это «великое Целое» есть Природа (а
отсюда формула «Природа = бог»), тогда мудрость, отделяющая от бога, есть «безумие»:
«…представляется безумием вся жизнь человека, целиком отделившаяся от того
бога, который раскрывается в природе»[4]. Поэтому следует совершать то, что
кажется безумием именно для человеческого разума: «…Только закружившись в
пляске на земле, которая сама несётся в танце, надев шкуру животного, человек достигнет
единственно истинной мудрости — безумия безумствующих, Mania Mainadon. Сам
сделавшись безумным, то есть вдохновенным, он познаёт в себе присутствие бога.
Тогда природа предоставит ему в избытке чудесные дары. Она даст ему вино,
молоко, мёд. Но присущая ей щедрость скажется особенно в появлении радости.
Познание Вакха есть радость… Радость танца и пения, радость звучания флейты —
и веселия виноградных гроздьев, веселие Афродиты и радость Муз — такова жизнь,
которая открывается для тех, кто, отказавшись от мудрости разумных, отдаётся
Дионису в простоте сердца…»[5]

Из
этого следует: действуй вопреки здравому рассудку — пей кровь, ешь сырое,
разрывай руками живую плоть… Обезумевшего бога Диониса называли «Сыроед»
(Омест). Ему, прозванному ещё «Оленёнком» (Кемелий), приносились жертвы путём
разрывания животных, в которых якобы превращался сам Дионис (олень, косуля,
бык, лев). Бог сам себе приносился в жертву, требовал собственной жертвенной
крови (а это безрассудно для человеческого разума), благодаря этому получая
назад ту часть себя, которая попала в природу, в мир растений и животных.

Далее
знаком-заменителем реального акта чего-то «некрасивого/недостойного», как то поедание
сырой плоти зверя (врага, божества), становится акт надевания человеком на себя
маски — личины (венка, зелени, священной одежды), благодаря чему как бы осуществляется
реальное перемещение (перевоплощение) человека в «иное Я», которое герой не
выставляет напоказ, а осуществляет, воплощает «тайно», «священно», зажигая
своим настроением и зрителя.

Это
«осуществлённое-воплощённое иное Я» и есть «тотем» (на языке
индейцев-алгонкинов — «его род»), неверно истолкованный как вера в общее
происхождение и кровное родство человека с определённым видом животных,
растений, вещей или явлений. Версии о рождении первопредка от тотемного зверя
есть только постижение человеком себя в природе и получение права на
«осуществление-воплощение иного Я», а именно: столкнувшись со злом, повторить
маску ярости, звериный боевой (тотемный) оскал, а не беситься со злобы и
ненависти, не плакать. Но, явив оскал, человек заменяет рык смехом, потому что
сумел оценить уровень зла и соотнести с ним свои возможности. Это порождает в
человеке явно преувеличенную радость[6]. Но одновременно она порождает стыд
(церк.-слав. СТЫДЪ; санскр. sati —
«истина»), поскольку оказалось, что наша предыдущая правота является ложью, что
мы совершали нечто недостойное, и это самообвинение опять же оказывается
слишком преувеличенным в отношения к поступку, который уже потерял свою
предыдущую значимость[7].
Исходя из этого, следует понимать символичность украинских песен о том, что русалки,
которые связаны со стихией смеха, просят у людей одежду, в том числе и
свадебную (намитку). Тот, кто стесняется (русалка), следовательно, осознаёт
своё бессилие, в нём полностью отсутствует прошлая самоуверенность. Тот, кто
смеётся (человек), полностью уверен в себе, и поэтому также не настроен на
какое-то действие, не стремится распространить своё преимущество далее границ
собственного смеха. Смех и стыд, которые идут в паре, в отличие от архаичной
пары смех — плач, составляют ядро действительно человеческой, иначе —
интеллектуализированой чувственности[8].

Как
следствие, ведическая персонификация преувеличенной радости Рудра (Шива) получает
в жёны персонификацию стыда — дочь Дакши, богиню Сати, которая, не выдержав унижения
со стороны отца из-за любви к Шиве-Рудре, со стыда бросилась в жертвенный огонь
и сгорела (здесь «огонь» как троп стыда). Термин «сати» до сих пор применяется
к вдовам, которые сжигали себя на погребальном костре мужа. Сати возрождается
как богиня Парвати («Горная») и дочь царя гор Химавата («снежный»; он же
славянский Земовит или Зимовит). После тысячелетий неудач утешить Рудру,
пребывающего в горе из-за смерти любимой, она всё-таки своим подвигом во имя
Шивы-Рудры привлекает к себе его внимание.

Не
той ли семантики миф римлян о Пармиске, который, побывав в Аиде, разучился смеяться?
(Ср. со страданиями Рудры после самосожжения Сати). Ничто не могло его утешить,
пока он не посетил по совету оракула остров Делос, где увидел богиню Латону
(Лето) в виде грубого полена. Конечно, полена для жертвенного костра.

От брака Парвати и Рудры родился бог Сканда
(«излитый»), которого воспитали богини Плеяд Криттики. Культ Сканды
тождественен культу двух греческих богов тайны и экстаза — Гермеса и Диониса.
Он как бы объединяет их. У славян ему аналогичен Переплут (по В. Иванову и В.
Топорову). Ведическую Парвати хронисты-христиане, которые не слишком углублялись
в языческий пантеон, по нашему мнению, упоминают как божество Поревита,
которому поклонялись прибалтийские укры. Ян Длугош сопоставил Поревита с
античной богиней плодородия Прозерпиной-Персефоной, которую, согласно мифам,
похитил бог потустороннего мира Аид. Ежегодное возвращение богини на землю
сопровождалось началом весны. Так, её мать Деметра-Церера (которую Ян Длугош
отождествил со славянской Маржаной) проявляла по поводу возвращения дочери
радость.

По нашему мнению, аналогом ведического Рудры
(«Ревущий») у прибалтийских славян был Руевит. Т. е. славянский Переплут
рождался от связи Поревиты и Руевита. У христианских апологетов Переплут
непременно упоминается наряду с берегинями-русалками. Б. Рыбаков отождествляет
Переплута с киевским богом Семарглом и иранским псом-птицей Сенмурвом
(Симургом)[9], Т. е. это — инварианты темы
«дракон — дерево — русалка». Сам теоним Переплут связывается с греческим богом
Плутоном, обладателем подземных богатств, урожая хлебных злаков, который
родился на трижды вспаханном поле (ср.: Семаргл-Сенмурв, он же Саена, Шьена,
упоминается в «Ригведе» и «Авесте» как существо не единственной природы, а в
трёх ипостасях, трёх образах), и со старо-греческим словом pluto — «богатство, достаток, счастье»[10]. С последним сопоставляем
санскритско-авестийское *raj- —
«богатство, счастье», которое дало такие понятия как греко-украинское «ирий» и
церковно-славянское «рай». Последнее стало удачным обозначением христианского
«вхождения в радость» (Мф. 25:21) того, что в мире есть существо безмерно
лучшее, чем мы, что наша судьба и жизнь, как и всё сущее, зависит от Него —
этого сверхразумного и сверхблагого начала, а не от чего-то бессущностного, не
от некой слепой или фатальной силы. Бог хочет от человека, чтобы он была
согласен («со-образен», symmorfa) и подобен ему, проявлял своё внутреннее родство
с Богом, способность и решимость к овладению совершенством, «имел Бога в себе»[11], Т. е. осуществлял-воплощал другое
«я», иначе бытие, совершенствовался — «будьте совершенны, как Отец ваш
небесный». Реализацию этого духовного начала мы видим и в стремлении к
творчеству: всё наше земное творчество есть радость, которая переплетена с
глубокой тоской по совершенному и идеалу. Мы ощущаем в себе огромные возможности,
осуществить которые полностью нам не дано. Горизонт и направление безграничны,
а человеческая жизнь коротка, как мгновение. Это касается не только творчества,
но и свободы и разума[12].

Если христиане преодолевают это несоответствие
«земного» и «райского» бытия фабулой перспективы бесконечного развития
личности, которая получает действительный простор далеко за пределами своих
нынешних условий бытия, то для язычников (и всех предшественников христианства)
такой фабулой (латинский эквивалент греческого mythos — «миф») был «ритуальный текст». Например, обряд русалий,
благодаря которому индивид «в-ключался», «в-ходил» путём обучения-участия (инициации)
в общий процесс естественного взаимодействия (получал свою долю, становился «съ
частью»), этика его поведения полностью подчинялась интересам общины,
традициям, освящённым бытием предков[13].

Современность (укр. «су-част-ність») воспринималась
индивидом исключительно как необходимость «воспроизводства естественной
субстанции без установки на её изменение», Т. е. как потребность истины,
мифологема которой связана с божеством солнца и ритуалом вокруг него: хатт. istanus — «Бог солнца» / хетт. istanza — «душа», «сам» ← хатт. Estan — «Бог солнца» / аккад. isatu(m) — «огонь» / аккад. isum — «брат солнечного бога Шамаша, посол
и советник богов попечитель людей»[14]
/ шумер. izi — «огонь» + dum(-uzi) — «бог плодородия Думузи»
(букв. «истинный сын»), мать которого — дракон небес Амаушумгальанна[15].

Миф о боге Думузи аналогичен мифам об умирающем и
воскресающем боге. В греческой передаче этот теоним выступает как Даозос,
Даоннос, что даёт основания полагать, что в ионийско-фракийской передаче он мог
иметь форму именно как Диониса, а в среде семитов претерпел
«народноэтимологическое выравнивание» в Адонис (финик. dn «хозяин,
обладатель»). Однако собственно в Элладу Дионис-Адонис пришёл в качестве двух
разных этнических богов.

Для эллинов Дионис становится узнаваемым древним богом
Вакхом (лат. Bacchus — др.-инд. Bhaga — «судьба, счастье, собственность»
/ ст.-слав. БОГЪ[16] /
др.-инд. bhaga — «влагалище», bhagya — «сексуальное наслаждение» /
фрак. bachos — «одержимый» ,
«богатый», «быстрый»[17].

«…Познание
Вакха есть радость. В трагедии именно это — основная тема хоров. Радость танца
и пения, радость звучания флейты и веселья виноградных гроздьев, веселье Афродиты
и радость Муз — такова жизнь, которая открывается для тех, кто, отказавшись от
мудрости разумных, отдаётся Дионису в простоте сердца. Эта религия, обретающая
радость в общении с природой, которая, согласно античному пониманию, не есть
создание бога, но сама в целом божественна, эта религия для нас имеет
определённое название: это язычество»[18].

Поэтому
становится понятной дионисийская сентенция «in vino veritas» — «В вине — истина».
Само же слово «вино» выводится из финикийского «йайн» (yayn), которое сопоставляется
с санскр. yoni — «источник», «женские
гениталии» (букв. ya yoni — «которая
источник» наслаждения / англ. girl
«девушка» / укр. «жерло», «джерело»), поскольку индоарийские митаннийцы
Ближнего Востока в течение ХIV-ХIII вв. до н. э. находились в
непосредственном контакте с финикийцами, образовав вместе с семитами симбиотическое
государство на севере современной Сирии и юго-востоке Турции. Древнеиндийский
культ Йони является составной частью культа индуистских богинь Парвати-Сати.
Очевидно, что дошумерской параллелью Йони-Парвати является богиня Ин-анна
(«Ин-милостивая», «планета Венера», «обладательница неба»), покровительница
плодородия и любви, мужем которой был вышеупомянутый Думузи. У греков она
трансформировалась в богиню Хиону («Снежная»), которая родила от Диониса-Думузи
бога Приапа, покровителя садов, виноградников, овец и т. д. Как богиня
утренней зари Ин-анна тождественна этруско-италийской богине Венере (лат. venus — «любовь», venia — «милость»; исп. venero
— «источник», «вытекание», «начало» / санскр. yoni «источник», «женские гениталии»; слав. «жона»). Их аккадо-вавилонская
параллель — богиня Иштар (Астарта), она же — греческая Астрея («Звёздная»),
дочь Зевса и Фемиды. Астрея считалась воплощением справедливости (Дикеосине,
где Дике — «обычай»), сестра Стыдливости. Астрея в Золотом веке правила миром,
а когда нарушились обычаи и в 2774 г. до н. э. (по М. Чмыхову[19])
наступил Бронзовый век, Астрея-Иштар вернулась на небо и превратилась там на
созвездие Девы (др.-инд. devi —
«богиня» ← dev — «сиять»). В
мифологии индусов эта богиня известна как Тара («звезда»), которую похитил у
богов-девов бог Луны Сома. Брахма вернул Тару богам, но она уже была беременна
от Сомы и вскоре родила бога Будху («мудрый», «планета Меркурий»).

Люди
восприняли побег богини Астреи за свою собственную вину. Но реакция на постижения
вины — это не ненависть к самому себе, а стимул к тому, чтобы исправиться. Э.
Фромм чётко уловил мотив: когда мы грешим, а потом реагируем на грех — но не
страхом, а заботой о спасении, — мы можем стать людьми в полном смысле этого
слова (др.-инд. Manu, нем. Mann, англ. Man — «человек» ← man —
«мыслить»). В мышлении людей, центром которого является утверждение силы
человека, его достоинство Богу, именно опыт радости, а не горя, именно постижение
вины (грехов) означает полное признание человеческой силы, а не опыта бессилия[20].

Иначе:
осознание греха (санскр. grah —
«схватывать», «брать», «получать») декларирует этим самым способность человека
осуществлять как разделение (греч. dia- —
«разделение» + boyle — «воля»,
«стремление», «размышление» = diabolos
— «дьявол»), так и воссоединение (греч. syn-/sym-
— «совместное действие», «соучастие», «одновременность», «завершённость» + boyle = symbole — «объединение», «сращение», «слияние», «край», «шов»,
«совет», «установка», «обобщение», «символ»).

Человек
попытался «стать как боги», присвоить себе верховную власть над миром и его
тайнами и сделать это без Бога. Бог стал «предметом зависти Богом-соперником»
для людей[21].

У
индоевропейцев эта мифологема выступает как восстание всех — богов и людей —
против верховного Бога-Громовержца. Мятежники потерпели поражение и были сброшены
на землю. Среди них — сын Громовержца, который превратился в одурманивающее
растение (мак — у балкано-балто-славянских народов, виноград — у греков, сома —
у индоариев, и т. п.). Однако, как единственный и истинный сын (ср.:
теоним Думузи — «истинный сын») Громовержца, он проходит обряд испытания
(инициации), воскресает в обновлённой ипостаси и получает власть над сезонными
изменениями в природе[22].

Считаем,
что праславянское имя сына Громовержца имело в себе доиндоевропейский фонетический
комплекс *es + *tan-, кодирующий
определённую семантему:

 

Иасиос Танатос	у греков
Езус Донн	у кельтов
Ас Один	у германцев
Аши Даена	у иранцев
Вишну Адити	у индусов
Ветус Оциум	у римлян
Вециас Тевс	у латышей
Авсень Таусень[23]	у вятичей
(Все)Вышний Тайный	у славян

Сущность
семантемы состоит в священном ужасе и в том, что чувство подчинения человека
этой безграничной силе рождает утешение (укр. «розрада», греч. «миф», лат.
«фабула») в высшем замысле (Dios noos как истолкование теонима Dionysos —
«Дионис»), в промысле (manteia) как присутствии Бога в мировом развитии на пути
к Истине. «…Всё это взятое вместе — наслаждения и горести жизни — и есть та
ослепительная тайна, которая повергает нас»[24].

Утешение в Боге — вполне христианское переживание:
Иисус (ст.-евр. Jehošua —
«бог-помощь», «спасение», «Спас») выступает как даритель истинного знания
(греч. pistis — «вера», «знание»,
«убеждение», «миссия») о том, что «сердце наше там, где сокровище наше» (Мф.
6:21), что означает, что у человека есть и нечто более глубокое, чем его сердце
— потому что именно сердце уже прикрепляется к тому, что дух человеческий
выбирает как свой клад[25]. А этим «кладом», «сокровищем»,
«сокровенным» является для человека скорбь, тоска как воспоминание о радостном
прошлом, о прошлой славе, о блаженном и безболезненном состоянии (поэтически:
утраченный рай, «золотой век» или «золотой род», «русальные времена» и
т. д.).

Образцом мистического общения с божественным и
аскетического уединения для этого общения является библейский Енох (ст.-евр. hanok — «учитель»), образ покаяния для
поколений. Енох, мужская ипостась Ин-анны-Астарты, выступает как первоверховный
правитель, правитель человечества, правление которого отображало «универсальное
и справедливое царство солнца»[26]. Он был взят на небо, как греческая
Астрея, и, согласно верованиям, непременно вернётся на землю. Скорбь порождает
движение к Богу, но через участие в церкви, то есть в общности, духовном
«трайбе», определённом в христианской мистике как «Тело Христово», ибо только
Церковь есть путь спасения через «освоение» и «приобщение» к искупительному
подвигу Спасителя[27]. Эта задача для каждой личности
толкуется христианством как «свой крест» (Мф. 16:29), как свободное участие в
«иге Христовом» (Мф. 11:29-30), в искупительном подвиге Его спасения и
преображения мира и людей, в чём следует человечеству проявить свою внутреннюю
«сродность», способность и решимость к овладению совершенством. Именно
использование христианами символа креста и помазания на крестный подвиг
подчёркивает их следование Закону-Этосу, который отобразился в том числе и у
славян (в летописях особенно этизируется племя полян). Во многих традициях
крест тоже является особым признаком, знаком творческого начала, как в индуизме
таким знаком выступает лингам (санскр. linga
— «характеристика» / лат. lingua —
«язык» ← lino — «мазать, натирать» /
греч. hristos — «помазанник,
освящённый» ← hrio — «мажу, натираю,
освящаю»). Созидание из человека путём крещения и миропомазания «нового человека»
воплощено в драме, атмосфера которой — пасхальная радость, ибо прошлое в этот момент
возникает чистым и светлым видением: всё есть круговорот, возвращение к
идеальному (Еккл. 1:9-10). Правда, это не «вечное возвращение», как в язычестве[28],
а однократное.

Но зато — навсегда.