Самый
короткий путь к себе

идет вокруг
мира.

Герман Кайзерлинг

 

…Отак на
вітрі

Пожежа знищує
ліс.

Не зраджуй!

Тарас Мельничук

 

1

 

иевский
русскоязычный ежемесячник «Взгляд» (редактор — докт. хим. наук, писатель, происходящий
из Буквины Лесь Качковский) в выпуске 1-2 за 1997 г. предлагает в виде
редакционной статьи (без подписи) притчу о выходе из лесной чащи:

«Большую цель можно достигнуть. Мальчик заблудился в лесу. Он не знал, что делать и куда идти. Начал даже плакать. Но потом взял себя в руки, набрался храбрости, забрался на большое дерево и увидел свой путь. Где нам найти такое дерево, чтобы не плутать в жизни? Такое дерево есть. Это наша большая цель, но она должна быть действительно большая, как это дерево. А значит, лежать за пределами жизни. Большая цель — это цель, которую можно достичь. Но только после смерти… Большая цель помогает увидеть свой путь… Человек, не имеющий большой цели, не знает свой путь. Это непутёвый человек. Ведь он ставит только цели, достижимые при жизни».

Возникает вопрос: если ты овладел целью (вылез на дерево), тогда зачем искать путь? Не логичнее будет иное: мы залезаем на дерево именно для того, чтобы найти с его высоты цель — путь выхода из леса? Таким образом, авторы газеты «Взгляд» подменили средство на цель.

Да, тяжело увидеть путь, когда все деревья одинаковой высоты и одинаково закрывают обзор территории и сам путь, плетущийся где-то внизу, по земле, где «…коренится (grundet) каждое сущее как сущее»[1].

На это Г. Гегель предлагал утешение: что из того, если мешают листья или ветки! Лишь стремитесь к солнцу — и если устанете при этом, то и это хорошо, ведь тогда приятнее будет сон![2]

Но такая «заоблачная» перспектива мало кого соблазняет в наш посткоммунистический век (на гегелевской традиции, идущей от Платона,
основал своё «заоблачное» мировоззрение марксизм).

Тогда, по крайней мере, надо ожидать на листопад. Даже попытаться помочь ему. Для этого А. Камю в своей Нобелевской лекции упоминает другую притчу: после того, как Лу Андреас-Саломе отказалась выйти замуж за Ф. Ницше, он окунулся в полное одиночество, угнетённый и одновременно воодушевлённый перспективой своей великой работы, которую ему предстояло теперь выполнить без какой-либо помощи, он ночами скитался в горах, окружавших Генуэзский залив, и, разжигая гигантские костры из листьев и веток, смотрел, как их пожирает огонь[3], «…тот первичный огонь, который побеждает всё конечное и обыденное в человеческом Я»[4]. Как сказал М. Фуко, Ницше сжёг ради нас ещё до того, как мы родились, путанные обещания диалектики и антропологии[5].

Этим «огнём» для Ф. Ницше является «воля к власти», ради которой свершается отречение от «воли к жизни» в условиях нивелирующей личность (das Man) власти Массы[6]: задача состоит в том, чтобы расстаться с самой «волей к жизни», а для этого надо возвыситься и над её горечью, и над её одноцветностью, и над её пестротой[7].

Будучи преданным учеником А. Шопенгауэра, Ф. Ницше сделал так, как предписано учителем в «Идеях этики»: первым и самым важным шагом в отрицании воли к жизни является истинная и чистая безбрачность. То есть
не налагать на себя руки, ибо самоубийца отталкивается не от самой жизни, а
только от того, что делает её неприятной, и преграждает путь к наслаждению её радостями, и этим исключает все отравляющие жизнь события. Иными словами, «…поскольку воля сама по себе не имеет цели и поскольку всякое конкретное желание направлено только на то кратковременное состояние, которое рождает боль своего повторного возобновления, единственное счастье, которое нам суждено познать, состоит в отречении. Только тогда иллюзорные объекты желания прекращают волновать нас, и мы начинаем проникать взором под вуаль Майи к универсальной воле, лежащей в её основании. Самосознание, отличающее нас от животных, привносит только осознание разочарования, и если ей суждено стать нашим утешением, тогда оно должно быть направлено на демонстрацию иллюзорной природы желания. Отречение отличается от успокоения, оно имеет ценность только тогда, когда оно сменяет восприятие тщетности временных стремлений. Отсюда: его можно достичь, только добыв опыт, когда становишься мудрым. Именно это романтическое увлечение актом последнего (но не зрелого) отречения находиться в основании философии вагнеровского «Кольца нибелунгов»…»[8]

Как резюмировал К. Ясперс, Ф. Ницше понял, что человек
не может достичь своей цели, где он желает только самого себя, «идти дальше»
(«в пути через лес»), но без Бога, и поэтому повторял всегда слова Г. Гёте о
том, что действительное уважение можно чувствовать только к тому, кто не ищет
самого себя, и что самоотверженные характеры такого рода встречаются только
там, где мы сталкиваемся с твёрдо укоренённой религиозной жизнью, основанной на
нерушимых фундаментах вероисповедания, самодостаточной в том смысле, что она не
зависит от времени с его духом и наукой. А следовательно, по Ф. Ницше, нужно не
искать самих себя, чтобы найти человека[9].

Позиция Ф. Ницше является мужественным
(«сверхчеловеческим») принятием индивидуумом приговора судьбы (в христианстве
говорят о «взятии своего креста»). Это — «путь огня через лес», «путь Рамы»,
«путь Пандавов», «путь андекавов».

Это, по Э. Юнгеру, своеобразная «партизанская война»
на духовном фронте, когда человек самостоятельно противостоит
(«не-антействует») враждебным ему обстоятельствам. Это приводит «идущего через
лес» к встречи с самим собой, вследствие чего он добывает «наследие», то есть
изначальную духовно-телесную родовую связь.

Как Зигфрид, идя через лес, встречает Дракона и
добывает Сокровище нибелунгов… Как Персей — победивший Дракона и получивший в
награду Андромеду и всю Эфиопию…

Но следует не бродить между деревьями, не искать путь
среди них. Нужно игнорировать их. Не «листья» и «ветви», но сами «деревья», то
есть не элементы сущего (предметы, окружающие человека, или безличностные
отношения), но само сущее, во власти которого человек (Das-Sein) и пребывает, а
следовательно — и не считается с требованиями бытия.

Ибо «…почему человек не видит сущего? Он сам стоит
на дороге и закрывает собой сущее»[10].

 

2

 

илософия
(«любомудрие») якобы является возвращением человека к самому себе, к изначальному
бытию (Sein, l’etre), сознательным установлением соответствия своего существования
с бытием, реализацией экзистенциальной человеческой сущности. Мышление, язык или
какие-либо другие интеллектуальные акты не могут прорваться к бытию сквозь
«чащи»-сущее (l’etant), они «застревают» в них. Бытие непознаваемо научными
методами, вещной сознательностью вообще, оно лишь имманентно (внутренне присуще)
сознанию как таковому.

Только осознавая, что всё это только сущее (и что
бытие есть и есть только как бытие всего сущего), мы прислушиваемся к «голосу
бытия», слушаем его, следуем за его зовом, превращаемся в сущее, которое
понимает своё бытие (Dasein).

Автор «Бытия и времени» дополняет, что ожидаемая нами
открытость зрению «…нам ещё просто не встретилась», то есть «…горизонт и
трансцендентность видны лишь с высоты предметов и нашего представления и
определяются лишь в отношении к ним»[11].

По мнению М. Хайдеггера, единственным ключом к бытию
как таковому есть поэтический язык, исследуемый феноменологическим методом
познания, что, по мнению В. Болюбаша, «…даёт нам беспристрастный подход к
познанию открытой мысли и пониманию человека как существа, существующего от
момента к моменту. Человеческое бытие (—) это экзистенциальный процесс, который
невозможно всеохватно раз и навсегда познать»[12]. Эта бесконечность, раскрывающая смысл
человека и человечества, и является тем «телосом», в свете которого существует
постоянное имманентное осмысление человеческого существования.

К. Ясперс считал, что для достижения «безусловного
бытия» нужно пройти три этапа трансцендирования: 1) ориентация в мире
(осознание ограниченности только вещественного его истолкования); 2) прояснение
экзистенции (осознание души); 3) читание шифров «трансценденции». Этими
«шифрами» является имеющееся бытие природы и человека. Зашифрованными
выражениями трансценденции является также искусство (от классики до авангарда,
фотореализма и поп-культуры), которое одновременно есть и особый тип
интенциональности: оно обращено к духовному миру личности. Искусство, как
указывает М. Дюфрен, не только возвращает человека к самому себе, но и
открывает «человеческий лик» вещей, выражая этим гармоническое единство
человека и природы (которые, как говорилось выше, являются шифрами
трансценденции), и разрешает человеку вернутся к изначальному,
непотребительскому отношению к природе.

Наиболее успешно читать «шифры» трансценденции может
тот, кто стоит ближе к мифологической эпохе. «…Миф — это постоянная,
стабильная и одновременно внутренне подвижная образно-сюжетная модель,
выражающая, толкующая и частично проектирующая самые универсальные особенности
и закономерности человеческого бытия»[13].

 

3

 

 ситуации «недобывания к Бытию» определённые
традиции обращаются к Небытию. Например, буддизм настаивает на тленности всего
существующего, мирообразующим началом объявляется великое Ничто (Шунья,
Пустота), «…ибо оно единое в мире есть неуничтожимое…: оно является некой
органической целостностью, что отзеркаливает и вместе с тем втягивает в себя
все существующие и возможные смыслы. Поэтому оно осуществляется и как Сансара —
непрерывный и нескончаемый поток превращений, и как Нирвана — абсолютная
сердцевина поглощения и погружение смыслов в вечное успокоение. В…
буддистской философии была развита своеобразная “негативная диалектика” — метод
опровержения бытия как изначальной определённости мира. Это было как бы
зеркальное отражение диалектики греков (Зенон, Платон, и другие), направленной,
наоборот, на опровержение истинности небытия и утверждения бытия»[14].

Собственно? в борьбе с буддизмом индуистская
«контрреформация» стала на позицию, что без бытия само Небытие не могло бы быть
как таковое, а поэтому есть Изначальное Бытие и мы имеем все основания говорить
о его первичности («ади-ти») касательно Небытия («а-дити»)[15].

В европейской традиции Бытие (Трансценденция, Абсолют,
Бог) есть «тайна», «несубстанцированный абсолют» (Г. Марсель), «Ничто» (Ж.-П.
Сартр), что отождествляется со «Свободой». Э. Фромм конкретизирует
трансценденцию как спонтанную активность цельной, интегрированной личности, а
Э. Кехлер — как «жизненную силу» («продукт цельной органической конституции»).
У Ф. Ницше жизнь являет собой специфическую волю к аккумуляции «силы» (Macht —
«сила», «власть»), и эта самая «воля к власти» есть только «пафос» — самый
элементарный факт, из которого только и возникает становление, действие.

Человеческое бытие, по Г. Марселю, есть
«бытие-против-смерти» (по П. Тиллиху и А. Камю — это «мужество быть»), то есть
«бытие-против-небытия», отказ подчиниться диктату Небытия (с его декларацией
«Зачем жить, если всё равно умирать!»), заявив: «Нет! По-вашему — не будет!»
Нужно различать провозглашение отрицания только определённым формам бытия, как
это видим у М. Шеллера (и одной из таких форм отрицания, по А. Шопенгауэру,
является самоубийство), и Великое «Нет» — Небытию.

Воинами Бытия (Warrior of Being), пассионариями
становились как Чингисхан и Аттила, так и Богдан Хмельницкий: у первого
отобрали табун, у второго и третьего, соответственно — священные могилы предков
и родной хутор… В «пограничных ситуациях», «у черты» человеку с особенной
силой открывается экзистенция как бытийное ядро личности, как бытийственная характеристика
человеческой реальности. «Пограничная ситуация» (война, борьба, соревнование,
страдание, смертельная болезнь, смерть и т. п.) в каждом человеке осуществляет
неотвратимой осознание собственной конечности, вырывая его из мира обыденности,
озабоченности, пристрастия и горечи, которое обнаруживают теперь свою
несущественность. И только действительно переживя хрупкость и конечность своей
экзистенции, человек может открыть для себя «трансцендентный мир» как особый
род Бытия, конкретнее даже — его существование, тайным образом связанное с его
собственным. Только «знаки трансцендентного», обнаруженные в этом имманентном
мире, могут осветить новым смыслом человеческое существование, указав в то же
время всю глубину и значимость экзистенциального общения с другими/другим —
«пред лицом трансцендентного»[16]. Именно в «пограничной ситуации»
переживание связывает человека с бытием теснее, чем рефлексия, ибо «…эмоция,
совпадающая с реальностью, не только есть выразитель познания, но и само
Познание, готовое к действию, даже само действие»[17], она — расовая реакция человека, когда
для спасения жизни перед угрозой смерти выступает извечный инстинкт[18].

Сущность пассионария состоит в преодолении им тех или
иных явлений, стереотипов, метанарративов, претендующих на абсолютную ценность.
Воин Бытия, обнаруженный на поле битвы «мощного духа», — одержим, и только за
ним, в конце концов, человечество соглашается признать (после многих неудачных
попыток урезонить) право на уклонение от «обыденного мира», на отказ от боязни
потерять самоё себя, если одно из собственных действий, внезапно вырвавшееся
из-под контроля, свершится и заведёт субъекта дальше, чем он хотел или рассчитывал[19]. Он убегает от «обыденности» в
«необычные» события (андеграунд, субкультуру, «пограничные ситуации», эмиграцию
или революцию), в неизвестность следующего дара судьбы с реальным предвидением
своего определённого психологического состояния.

В этом бегстве и проступает «страх» (der Angst),
охватывающий всю сущность человека (просто страшно, страшно «быть», когда у
тебя отбирают табун, хутор, зарплату, депозит, жену, личность) как особое
«нахождение» человеческого существования, освобождающее экзистенцию от
«распада» (это удачно проиллюстрировано в украинской литературе Ю. Издрыком в повести
«Воццек»). Именно этот страх, говорит М. Хайдеггер, заставляет человека сосредоточится
на своём собственном бытии и сделать неважной окружающую «вещественность»,
противопоставить себя ситуации, когда происходит превращение его в вещь,
предметность. Иными словами, вырвавшись из «вещеподобного» недействительного
существования, человеческое бытие обретает своё настоящее в качестве
возможности и этим «экзистирует» в модусе будущего, обозначенного М.
Хайдеггером как «забегание вперёд» (Vorwegsein). Вот здесь, обретая своё настоящее
(«аутентичное») существование в качестве свободной, экзистенция становится
«своим-бытием-вперёд», то есть способной уяснить свои возможности и осуществить
выбор[20].

Выбор человеком экзистенциального (сартровского)
принципа существования — это сознательное вхождение его в жизнь «на
удовольствие», в то время как эсхатологический принцип есть игра со смертью «в
бессмертие души». Но если человек разделяет идеи эволюционизма, тога он играет
с бытием «на усовершенствование»[21].

Только настоящая трагедия — это война между Воинами
Бытия. Только их воспевает эпос: ахейцы и троянцы, пандавы и кауравы, бургунды
и гунны, франки и мавры, русичи и половцы, племена богини Дану и фоморы… Это
— война (греч. «Полемос»), которая, по Гераклиту Тёмному, «…есть отец всего и
всего царь — одним она назначила быть богами, другими — людьми, одним — рабами,
другим — свободными».

Эпос обнажает первосозданную реальность, состоящую в
борьбе между силами хаоса и космоса.

Не удивительна отсюда и популярность современной формы
эпоса — литературы жанра «фэнтези», где личность поднимается над обыденными
императивами, сковывающими, сдерживающими человеческую свободу, устремляется к
«утверждению воли к власти/силе» над собой, своими проблемами,
обстоятельствами, страхами и окончательно реализуется в идее/архетипе
«ипостасирования межиндивидуальных целей», решении по свободному выбору
подчинится созданному для себя правопорядку, находящему своё символическое
выражение в «личности главы державы» (по О. Вейнингеру)[22], или в «Боге Света» (по Р. Желязны), он
же — иудейский Магед, шиитский Махди, персидский Митра, буддистский Майтрейя,
индуистский Калки, космонацистский Хельги…