…У

Э

В

Я

Э

Я

В

Т

Э

В

«В

Н

М

П

М

В

В

П

Т

П

Н

«Б

Т

П

Е

Д

Н

В

С

Я

Н

В

В

В

В

Т

С

Е

В

Т

В

Н

С

О

Ш

К

Н

П

Т

В

Э

Т

«В

З

З

О

/div>

дин из эффектов обещания Иисуса явиться
вновь во славе ещё при жизни некоторых из его слушателей заключается в том, что
его можно датировать без сколь угодно тщательного изучения. По-видимому, эти
строки записаны на веку современников Иисуса: то есть тогда, когда это его
обетование Второго Пришествия ещё могло сбыться. Смерть последнего человека,
жившего тогда, когда Иисус сказал: «Есть некоторые из стоящих здесь, которые не
вкусят смерти, как уже увидят Сына Человеческого, грядущего в Царствии Своём», — истребила последнюю возможность обещанного Второго
Пришествия и возродила недоверчивость Пилата и евреев. А поскольку Матфей пишет
как верующий во Второе Пришествие и, по сути, оставляет историю незавершённой, дабы оно послужило её завершением, он, по всей видимости,
должен был написать своё евангелие при
поколении, заставшем распятие. Кроме того, он должен был верить, что чтение
данной книги станет одним из наслаждений царствия небесного на земле.

 

дин из эффектов обещания Иисуса явиться
вновь во славе ещё при жизни некоторых из его слушателей заключается в том, что
его можно датировать без сколь угодно тщательного изучения. По-видимому, эти
строки записаны на веку современников Иисуса: то есть тогда, когда это его
обетование Второго Пришествия ещё могло сбыться. Смерть последнего человека,
жившего тогда, когда Иисус сказал: “Есть некоторые из стоящих здесь, которые не
вкусят смерти, как уже увидят Сына Человеческого, грядущего в Царствии Своём”, — истребила
последнюю возможность обещанного Второго Пришествия и возродила недоверчивость
Пилата и евреев. А поскольку Матфей пишет как верующий во Второе Пришествие и,
по сути, оставляет историю незавершённой, дабы
оно послужило её завершением, он, по всей видимости, должен был написать своё евангелие при поколении, заставшем распятие. Кроме того,
он должен был верить, что чтение данной книги станет одним из наслаждений
царствия небесного на земле».

Вся аргументация
этого параграфа оказывается основанной на совершенно дурном знании психологии
как автора евангелия, так и читателей, на которых оно было рассчитано. Будь Матфей
обеспокоен правдоподобием в обычном понимании этого слова, он не написал бы
многого из того, что вошло в его евангелие! Будь у нас возможность хоть немного
проникнуть в мысли Матфея, самая случайная и поверхностная оценка их показала
бы, что любой, кто привёл бы ему аргумент, подобный высказанному мистером Шоу,
вызвал бы в нём полнейшее недоумение. Проблемы со Вторым Пришествием Иисуса
отмечались довольно часто; и мне пока что не приходилось сталкиваться с
христианином, которого бы они заботили. Лишь немногие апологеты пошли так
далеко, чтобы взять на себя труд растолковать обещание Иисуса вернуться. Говоря
по правде, такое объяснение сделать совсем нетрудно, либо перенеся события на
мистический план, либо показав, что отчасти это обетование было исполнено
Преображением, отчасти — явлениями Стефану и Павлу; и так далее. (Мистер Шоу,
кажется, забывает, что прошли тысячи лет прежде, чем кто-либо усомнился в
Пятикнижии Моисея[66],
хотя там описана его собственная смерть и погребение.)

Этот аргумент
столь же недалёк. Нет никаких причин, по которым человек не должен описывать
собственную смерть и похороны. (Особенно если речь идёт о Моисее, которого похоронил
сам Бог, причём таким образом, чтобы ни единый человек не узнал места погребения
его (Втор. 34:5-6)!!!) Как назло, я сам сделал то же самое несколько лет
назад в своей «Книге Лжей» (глава 65)! Быть может, мистер Шоу сошлётся на неё
как на доказательство того, что она была написана не мною, а кем-то после моей
смерти? Религиозные авторы тех времён никогда не стремились защитить себя от
рациональной критики. Таковой и не было вовсе; и по сей день подавляющее
большинство христиан совершенно неспособно понять подобные аргументы, каковые
они попросту считают богохульными. Их совершенно не волнует, сколько бы кто ни
говорил, что текст испорчен или снабжён более поздними вставками, или, быть
может, прочитан каким-то не тем образом. Они просто проходят мимо, ничего не
замечая. Самые сильные доказательства даже не качнут их ладью. Иной тип
мышления, иная плоскость мышления. Нет никакой общей почвы для
интеллектуального диспута между Чарльзом Брэдлафом[67]
и Чарльзом Спердженом, поскольку Брэдлаф всё строит на помышлениях разума, а
Сперджен просто отмечает, что «плотские
помышления суть вражда против Бога».

Кроме того, все
попытки таких любителей датировать документы совершенно антинаучны. Документ
может быть составным и включать более древние элементы. Мы можем попытаться
датировать роман Марка Твена «Янки при дворе короля Артура», уверяя, что автор
демонстрирует столь глубокое знания личной жизни короля, что наверняка является
его современником или, самое меньшее, опирается на рассказы очевидцев. Можно
найти пять десятков всевозможных ошибок в любых документах подобного рода, и
мистер Шоу игнорирует их всех с упорством, достойным удивления.

Единственным
достоверным методом датировки книги может считаться наличие датированного
списка с неё. Если среди (или даже превыше) моих сокровищ есть «Листы журнала нашей
жизни в горной Шотландии»[68] и на этом экземпляре наличествует
достоверная подпись короля Эдуарда VII, проверенная сопоставлением с той же
подписью в государственных архивах, — это одно может послужить основанием для
утверждения, что перед нами подлинник. Обычная дата на титульном листе не доказывает
ровным счётом ничего. Содержимое может быть нелегальной копией, сделанной много
лет спустя, и эта редакция книги может пестрить всякого рода вольностями.

Каждому, кто хоть
немного знаком с библиографической работой, хорошо известно, что это не только
возможно, но и вполне вероятно. Свидетельство тому — приключения «Тысячи и
одной ночи» в переводе Бёртона. У нас есть кодекс с Евангелием от Матфея,
который, без сомнения, относится к третьему или четвёртому столетию, но нет достоверных
свидетельств того, что список этот есть производное какого-либо предшествующего
кодекса. Не исключено, что рукопись впервые появлялась именно в этом виде.

Классовый
типаж матфеевского Иисуса

 

ледует обратить внимание ещё на одно
обстоятельство, имеющее место у Матфея. Несмотря на то, что он начинает свой
рассказ напоминанием о том, что Иисус принадлежал к привилегированным классам,
позднее он упоминает, что, когда тот пытался проповедовать в своём отечестве и
не возымел там успеха, люди говорили: «Не плотников ли Он сын?» Но манеры
Иисуса — манеры аристократа или, самое меньшее, сына богатого буржуа, но никоим
образом не человека малообразованного. Вероятно, наиболее верно будет
рассматривать Иосифа не как нынешнего пролетарского плотника, трудящегося за
еженедельную зарплату, но как старшего мастера царского происхождения. Иоанн
Креститель, возможно, и был Кейром Харди[69]; но иисус
Матфея — кем-то класса Рёскина-Морриса[70].

Эта надменная характеристика обозначена
столь явственно, что, не будь у нас иных свидетельств об Иисусе, кроме
Евангелия от Матфея, мы бы не чувствовали в отношении него того, что чувствуем.
Мы сказали бы без особого отвращения: «Был тут один мужчина, который был нормальным,
пока Пётр не назвал его христом, но потом свихнулся». Мы должны были бы
отметить, что его заблуждение — вполне обычная для сумасшедших навязчивая идея,
и что в рамки подобного умопомешательства вполне укладывается та изощрённость и
проникновенность аргументации, каковую явил Иисус в Иерусалиме, когда идея эта
поглотила его целиком. Мы точно так же почувствовали бы ужас от бичевания, и
насмешек, и распятия, как если бы Рёскина, когда он тоже сошёл с ума, подвергли
подобной экзекуции вместо того, чтобы отнестись к нему как к инвалиду. И у нас
не было бы чёткого понимания того особого значения, которое он вкладывал,
называя Сына Божьего Сыном Человеческим. Мы должны обратить внимание на то, что
он был коммунистом; что он считал большую часть того, что мы зовём законом и
порядком, аппаратом для ограбления бедных на законных основаниях; что он
относился к семейным узам как к силкам для души; что он был согласен с
выражением «чем ближе к церкви, тем дальше от Бога»; что ему казалось
совершенно очевидным, что хозяевами общества должны быть слуги, а не угнетатели
и нахлебники; и что он, тем не менее, заповедовал нам не бороться с нашими
врагами, он учил нас любить их и предрекал, что они, взявшие меч, мечом и
погибнут. Всё это показывает великую
силу, проглядывающую сквозь пошлые иллюзии, и возможность для более высокой
нравственности, чем до сих пор существовавшая в любом цивилизованном обществе;
но это не ставит Иисуса выше Конфуция или Платона, не говоря уж о более
современных философах и моралистах.

 

ольшинство позиций, высказанных в этом
разделе, отмечались и в некоторых местах прежде, однако мы должны обратить ваше
внимание на последнее предположение мистера Шоу. «Всё это показывает великую
силу, проглядывающую сквозь пошлые иллюзии, и возможность для более высокой
нравственности, чем до сих пор существовавшая в любом цивилизованном обществе;
но это не ставит Иисуса выше Конфуция или Платона, не говоря уж о более
современных философах и моралистах». «Всё это», как было показано ранее, совершенно
недопустимо. Но нам придётся подождать дальнейших откровений в одном из оставшихся
евангелий, которые поставят-таки Иисуса выше Конфуция и Платона. Мы ещё увидим,
действительно ли оправдаются наши ожидания или все доказательства окажутся того
же сорта, что и относительно Второго Пришествия. Обратим же теперь наши взоры к
Евангелию от Марка.

 

МАРК:

Женщины-ученицы
и Вознесение

 

авайте рассмотрим, найдём ли мы что-то
большее у Марка, евангелие от которого, между прочим, считается более древним,
чем от Матфея. Марк краток; и нетрудно заметить, что не он добавляет к Матфею
ничего, кроме окончания истории вознесением Христа на небо, и новости, что в
Иерусалим с Иисусом пришли многие женщины, включая Марию Магдалину, из которой
он изгнал семь бесов. С другой стороны, Марк не говорит ничего о рождении
Иисуса и не рассматривает его карьеру до крещения Иоанном в зрелости. По всей
видимости, он считает Иисуса коренным назарянином, как Иоанн, а не уроженцем
Вифлеема, как Матфей и Лука, Вифлеем — город Давида, от которого, по словам
Матфея и Луки, Иисус происходит. Он описывает учение Иоанна как «крещение
покаяния для прощения грехов»; то есть, как разновидность сальвационизма. Он
сообщает нам, что Иисус входил в синагоги и учил не как книжники, но как власть
имеющий: исходя из этого, мы можем сделать вывод, что он проповедует собственную
доктрину как сторонник оригинальной морали взамен приевшейся, о которой
говорится в книгах. Он описывает чудесное деяние Иисуса, который добирается до
лодки, идя по морю, но ни словом не обмолвливается о Петре, попытавшемся
сделать то же самое. Марк полагает, Иисус реагирует живее, чем у Матфея, и
отмечает малозначительные детали, помогающие более отчётливо донести события до
читателя. Например, он рассказывает, что, идя по волнам к лодке, Иисус хочет
пройти мимо, когда ученики начинают взывать к нему. Он как будто чувствует, что
исцеление Иисусом женщины-хананеянки требует некоторых извинений, и потому
сообщает, что она была гречанкой из рода сирофиникиян, что, по всей видимости,
извиняло в глазах Марка всякую неучтивость к ней. Он описывает отца отрока,
исцелённого Иисусом от эпилепсии, который перед своим обращением заявил:
«Верую, Господи! помоги моему неверию». Он приводит историю о лепте вдовы,
опущенную Матфеем. Он объясняет, что Варавва был «был в узах… со своими
сообщниками, которые во время мятежа сделали убийство». Иосифа Аримафейского,
похоронившего Иисуса в своей могиле и названного у Матфея учеником, Марк
описывает как «того, кто и сам ожидал Царствия Божия», что даёт основание
полагать, чтобы искателем он был независимым.

Марк заслуживает нашей признательности
тем, что не даёт никаких ссылок на древних пророков и тем самым не только
экономит наше время, но и избегает нелепого вывода, будто бы Христос просто
собирался подобно часам благодаря преопределённому
ритуалу, а не был человеком из плоти и крови. Наконец, Марк рассказывает, как
после своего воскресения Христос говорит, что тот, кто будет веровать в него,
спасётся, а кто нет — будет осуждён; но
невозможно представить, будто бы он считал проклятие воздаянием за ошибки.
Палеографы относятся к этому отрывку как к дописке, сделанной последующими
переписчиками. В целом же Марк оставил современным читателям то же, что и
Матфей.

 

 этому разделу не так уж и много замечаний. Как
отмечает мистер Шоу, Марк — это резюме, причём резюме щадящее; кроме того, Шоу,
по всей видимости, согласен в общем мнением учёных, что Марк, в целом, ближе к истине, чем Матфей. И всё же
это сборник, по тем же причинам, которые мы рассматривали применительно к
Матфею. Для большинства цитат, которые мы можем рассматривать как подтверждение
этой точки зрения, имеются параллельные места в более раннем евангелии.

Нам стоит разве
что придраться к одной из интерпретаций. Шоу берёт определение Марка по
отношению к Иосифу Аримафейскому и не только неточно цитирует его, но и
довольно сомнительно интерпретирует. Шоу говорит, что Марк будто бы описывает
Иосифа в тексте просто как «того, кто и сам ожидал Царствия Божия»; на самом же
деле он «знаменитый член совета, который
также ожидал Царствия Божия»[71]
(Мк. 15:43). С чего это Шоу взял, что тот был «независимым» искателем?
Напротив, это вполне совместимо с утверждением Матфея, что он «также
учился у Иисуса». В своём предисловии мистер Шоу
акцентирует внимание на различиях между евангелиями, но, конечно же, он не стал
выдвигать на передний план вопроса об их авторитетности. Само слово «также»
имеется и у Матфея (27:57), и у Луки (23:51). Вполне очевидно, что Шоу —
человек восхитительной доверчивости, но отнюдь не совершенной памяти. Это очень
незначительный момент; но он доказывает куда большее: что мистер Шоу будет раз
за разом демонстрировать свою невнимательность, а потому мы имеем дело с
пособием, не заслуживающим доверия там, где такая исключительная точность была
бы крайне необходима.

Очередной пример
мы видим в следующем же абзаце мистера Шоу. «Марк заслуживает нашей
признательности тем, что не даёт никаких ссылок на древних пророков и тем самым
не только экономит наше время, но и избегает нелепого вывода, будто бы Христос
просто собирался подобно часам благодаря преопределённому ритуалу, а не был человеком из плоти и крови». На самом
же деле евангелие начинается как раз с исполнения пророчеств: «Как
написано у пророков: вот, Я посылаю Ангела Моего пред лицем Твоим, который
приготовит путь Твой пред Тобою. Глас вопиющего в пустыне: приготовьте путь
Господу, прямыми сделайте стези Ему»
(Мк. 1:2-3). Есть и другие ссылки на пророчества (Мк. 12:10,35-36 и
Мк. 15:27-28). В большинстве случаев это утверждение Шоу верно; но всё же
оно не настолько точно, как следовало бы в работе подобного рода.

Мы должны
возразить против последнего заявления, сделанного мистером Шоу в этом
предложении. Ритуал, посредством которого Иисус собирался «подобно часам»,
универсален. Это не так уж и абсурдно. Мы все поныне собираемся посредством
этого ритуала. Если бы это было не так, он никогда не смог бы поразить
воображение людей всех культур так, как это случилось. Ритуал этот — всего лишь
драматическая формулировка самых очевидных и важных законов природы.

Шоу заявляет, что
не может представить, будто бы Иисус «считал проклятие воздаянием за ошибки».
Действительно, из приведённого пассажа такое не следует; но ссылки на проклятие
в обычном христианском понимании регулярны в других частях евангелия.

Напоследок Шоу
говорит, что «в целом… Марк оставил современным читателям то же, что и
Матфей». Так что вовсе не здесь должны мы искать какие бы то ни было факты,
которые «ставят Иисуса выше Конфуция или Платона». Быть может, нам повезёт
больше с Лукой?

 

ЛУКА:

Лука
— художественный писатель

 

огда мы берём в руки Евангелие от Луки, мы
встречаемся уже с новым рассказчиком и с его крепким природным талантом в
повествовательном искусстве. Не успев прочесть и двадцати стихов Евангелия от
Луки, ты понимаешь, что перешёл от летописцев, пишущих ради увековечивания
важных фактов, к художнику слова, рассказывающему истории ради самого рассказа.
В самом начале он являет нам очаровательнейшую идиллию всей Библии: историю
Марии, которая из-за переполненности гостиницы пришла в хлев и положила своего
новорождённого сына в ясли, и пастухов, которые содержали на поле
ночную стражу у своих стад и пред которыми предстал Ангел Господень, и слава
Господня осияла их, и внезапно явилось с Ангелом многочисленное воинство
небесное. Эти пастухи приходят в хлев и сменяют царей из хроник Матфея. Этот
рассказ настолько всецело поглощает нас и поражает наше воображение, что обычно
мы полагаем, будто бы он записан во всех евангелиях; но это — повесть Луки и
его одного: ни один из прочих ни словом не намекает ни на что подобное.

 

ичего не меняет на счету мистера Шоу и
Евангелие от Луки. Однако, как может быть небесполезно добавить, многие
учёные-библеисты подозревают, что Лука был греческим врачом. Это евангелие
действительно весьма напоминает романы эллинистического декаданса. Значение
такой характеристики Луки в том, что его способна раскритиковать даже служанка,
способная придать подобной работе хоть какую-то историческую ценность. По всей
видимости, евангелие это было оставлено из-за своей апелляции к греческому
населению Малой Азии, где христианство имело огромный успех. Мы можем
согласиться с заурядным учёным, что Евангелие от Матфея изначально предполагалось
для убеждения евреев в том, что Иисус — тот самый Мессия, которого они ожидали.
Матфей сразу берёт быка за рога: «Родословие
Иисуса Христа, Сына Давидова, Сына Авраамова». Лука
разъясняет своим читателям в первой главе (ст. 5), что Ирод был царём
Иудейским, а когда подходит к родословию, не останавливается на Аврааме, но
заканчивает (3:38) словами «сын… Адамов, Божий».
Также стоит отметить, что Евангелие от Луки адресуется персонально некоему

Феофилу — несомненно, греку.

 

Очарование
повествования Луки

 

ука придаёт очарование сентиментального
романа каждому инциденту. Благовещение, как описано Матфеем, было адресовано
Иосифу и являлось всего лишь предупреждением, чтобы тот не разводился с женой
по причине её нечестивости. В Евангелии от Луки оно обращено к самой Марии и
происходит гораздо раньше, с ощущением экстаза невесты Святого Духа. Иисус делается
утончённее и мягче почти до неузнаваемости: непреклонный, безапелляционный
ученик Иоанна Крестителя, никогда не обращавшийся с фарисеем или книжником без
уничижительного эпитета, становится деликатным, мягким, общительным, почти
изысканным мужчиной; а иудей-шовинист превращается в сторонника иноверцев,
которого выгоняют из синагоги в его родном городе, когда он напоминает
прихожанам, что пророки порой предпочитали язычников иудеям. Более того, они
пытаются свергнуть его с некоего подобия Тарпейской скалы[72], которую они
используют для казней; но он, пройдя каким-то образом посреди них, удаляется:
единственный намёк на подобное деяние в евангелии. Нет ни слова о женщине из
рода сирофиникиян. В конце истории он кротко терпит все свои страдания; следует
по пути к месту казни с безмятежным спокойствием; не проявляет ни тени отчаяния
на кресте; и умирает с завидным достоинством, восхваляя в душе Бога, после
того, как молится о прощении своих преследователей на том основании, что они
«не знают, что делают». Согласно Матфею, частью его смертной муки стало то, что
даже воры, распятые рядом с ним, злословили на него. Согласно Луке, это делал
лишь один из них; и первого попрекает второй, который просит, чтобы Иисус
помянул его, когда придёт в царствие своё. На что Христос ответствует: «Ныне же
будешь со Мною в раю», — имея в виду, что три дня своей смерти он проведёт там.
Короче говоря, используются все доступные средства, чтобы преодолеть
безжалостный ужас хроники Матфея, облегчить напряжение Страстей в
соответствующих эпизодах и представить Христа как возвысившегося над
человеческими страданиями. Таков Иисус Луки, который и завоевал наши сердца.

 

истер Шоу мог бы подчеркнуть даже более,
чем он делает это, экстравагантность воображения Луки. Не ограничиваясь
чудесным рождением Иисуса, он передирает историю Авраама и Сарры в Книге Бытия
(главы 17 и 21), дабы превратить в чудо рождение Иоанна Крестителя! Шоу с
превосходным глубокомыслием и ясностью объясняет отличия в описании Иисуса,
приведённом Лукой, но он не говорит читателям о причине, которая проще
вышеприведённой версии о том, что текст рассчитан на другую аудиторию.

Эта причина
избавляет нас не только от придирок вольнодумцев к «противоречиям в евангелиях»,
но и от притязаний ортодоксов на богодухновенность. Вполне понятно, что
биография Кайзера, написанная судебным историком в Потсдаме, будет заметно
отличаться от составленной в офисе «Дейли
Мейл». Но если аргумент подобного типа использовать
для объяснения расхождений, правила истинности отменяются, а его место занимает
целесообразность. Если мы обнаружим панацею, которую «Дейли Кафдроп»
рекламирует как помогающую против истощения, а «Стрэнд Меркьюри» — как
исцеляющую от совсем иной болезни, многие усомнятся в том, что она вообще
что-то лечит. В самом лучшем случае читатели не обратят на рекламу никакого
внимания, но попытаются прояснить вопрос с помощью анализов и клинического эксперимента.
Таким образом, для ортодоксов слишком ненадёжный путь — выдвигать подобные
вышеприведённому объяснения противоречивости евангельских повествований.

 

Прикосновение
парижского романа

 

омантическое вымарывание Лукой всего
непривлекательного и его сентиментальность проиллюстрированы его версией
истории о женщине с мирровой мазью. Матфей и Марк указывают, что это случилось
в доме Симона прокажённого, где на неё вознегодовали за пустую трату денег. В
версии Луки прокажённый превращается в
богатого фарисея; женщина становится Дамой с камелиями; и ни слова не говорится
о деньгах и нищих. Женщина омывает ноги Иисуса слезами и отирает их волосами; и
его упрекают за то, что он позволяет грешнице касаться его. Это практически адаптация
неромантичного Матфея для парижской сцены. Перед нами несомненная попытка
пробудить женский интерес на всей протяжённости текста. Маленький толчок,
сделанный Марком, воспринят и разработан. Больше сказано о матери Иисуса и её чувствах. Следующие за Христом женщины, лишь мельком
упомянутые Марком как пришедшие ко гробу, появляются в повествовании раньше; и
некоторые из них названы по именам; поэтому перед нами предстают Иоанна, жена
Хузы, домоправителя Иродова, и Сусанна. Есть небольшой причудливый эпизод в
доме Марии и Марфы. Есть притча о блудном сыне, взывающая к романтике прощения,
ведомой Чарльзу Сэрфесу[73] и де Гриё[74].
Женщины следуют за Иисусом до креста; и он обращается к ним с речью,
начинающейся словами «дщери Иерусалимские». Эти отличия, вроде бы незаметные,
привносят огромные изменения в общую атмосферу. Христос Матфея никогда не стал
бы тем, что вульгарно называют дамским кумиром (истина, однако, в том, что
народный спрос на чувства, если они не общечеловеческие, скорее мужской, нежели
женский); но христос Луки сделал возможным те картины, которые сегодня нередко
вешают в своих покоях дамы: где Иисус представлен именно таким, каким его
изображают на киностудиях Лурда[75] в исполнении
статных актёров. Единственный налёт реализма,
который инстинктивно не удаляет Лука ради создания столь благородного образа —
осуждение, брошенное Иисусу за то, что тот садится за стол, не вымыв рук; и оно
сохранено лишь потому, что на нём зиждутся интересные рассуждения.

 

апиши мистер Шоу «греческий» вместо
«парижский», такая характеристика была бы довольно точной. И правда, больше и
не о чем говорить. Но Лука совершенно не придаёт значения ничему, кроме своего
искусства, а искусство любого рода всегда
несёт в себе зерно мистицизма. Чрезвычайно занятно
обнаружить, читая «Город ужасной ночи», как Джеймс Томсон развлекается
каббалистическими спекуляциями во второй части этого великолепного
стихотворения, в некотором роде величайшего среди всех написанных[76]. Однако теперь мы
желаем добавить ещё одно замечание: мистер Шоу признаёт здесь, что Лука может
писать о Царствии в мистическом понимании, тогда как сам продолжает рассуждать
о нём как о вполне материальном. Что же станется теперь с его аргументацией о
датировке Евангелия от Матфея?..

 

В
ожидании Мессии

 

щё одна новая характеристика в
повествовании Луки — что оно начинается в мире, где все ожидают прихода христа.
У Матфея и Марка Иисус приходит в обыденный мир филистимлян вроде нашего
сегодняшнего. Лишь предсказание Крестителя о том, что за ним идёт сильнейший
его, заставляет зашевелиться вновь старинные еврейские упования на Мессию; и
поскольку Иисус начинает как ученик Иоанна и крещён им, никто не связывает его
с этой надеждой, покуда Пётр не получает внезапное озарение, оказавшее на
Иисуса столь ошеломляющий эффект. Но в Евангелии от Луки умы мужчин — и
особенно умы женщин — полны энергичного ожидания Христа не только до рождества
Иисуса, но и до рождения Иоанна Крестителя, с которого Лука начинает свою
историю. Хотя Иисус и Иоанн ещё во чревах своих матерей,
Иоанн вздрагивает при приближении Иисуса, когда две матери навещают друг друга.
При обрезании Иисуса набожные мужчины и женщины называют младенца христом.

Сам Креститель не уверен в этом; ибо,
когда карьера его бывшего ученика в самом разгаре, он посылает к Иисусу двух
отроков спросить, он ли христос. Это заслуживает внимания, ибо Иисус тут же
приводит прекрасно продуманную демонстрацию чудес и велит им рассказать Иоанну
о том, что они видели, и поинтересоваться, что он думает теперь: это полностью
противоречит тому, о чём я говорил как о взгляде Руссо на чудеса, когда делал
выводы из Евангелия от Матфея. Лука демонстрирует в отношении чудес
романтическую неосмотрительность; он считает их «знамениями», — то есть,
доказательствами божественности человека, сотворяющего их, а не просто
проявлениями тауматургических сил. Он упивается чудесами точно так же, как и
притчами: в них — красная нить повествования. Он не может допустить призвание
Петра, Иакова и Иоанна от их лодок без комического чуда великого улова рыбы,
когда переполненная сеть чуть было не потопила их судно, заставив Петра воскликнуть:
«Выйди от меня, Господи! потому что я человек грешный» (что, вероятно, можно
перевести так: «Хватит с меня уже твоих чудес: обычного улова вполне достаточно
для моих лодок»).

Есть и иные новшества в версии Луки. Пилат
отсылает Иисуса к Ироду, которому в эти дни довелось быть в Иерусалиме, всего
лишь из-за того, что Ирод выказывал к нему некоторый интерес; но там ничего не
происходит: узник не разговаривает с ним. Когда Иисуса плохо принимают в
селении самарянском, Иоанн и Иаков предлагают призвать огонь с неба, чтобы
истребить его жителей; Иисус же отвечает, что пришёл не
губить души человеческие, а спасать их. Предубеждение Иисуса против законников
подчёркивается, как и его требование не относиться к своим родственникам лучше,
чем к чужакам. Он оскорбляет женщину, благословившую его мать. Поскольку это
противоречит традициям сентиментального романа, Лука старается по возможности
нивелировать это, уверяя, что Братство Людей и Отцовство Бога превыше даже
сентиментальных соображений. История о законнике, спросившем, каковы две
главные заповеди, изменена так, что теперь уже Иисус задаёт законнику вопрос, а
не отвечает на него.

Что касается доктрины, Лука ясен лишь тогда,
когда затронуты его чувства. Его логика слаба; ибо некоторые речения Иисуса
безосновательно соединяются, что немедленно обнаружит всякий, кто читал их в
должном порядке и контексте у Матфея. Он не привносит ничего нового в миссию
Христа и, подобно остальным евангелистам, полагает, будто главное здесь то, что
Иисус был долгожданным Христом и что скоро он вернётся на землю и установит
царствие своё, будучи должным образом умерщвлён и воскресши вновь на третий
день. Однако Лука определяет учение не только как коммунизм и отвержение
ненависти, которые, конечно же, не имеют ничего общего со Вторым Пришествием,
но и приводит одно весьма занимательное высказывание, несовместимое с таковым,
что на вопрос о том, где царствие небесное, люди не должны отвечать «вот,
здесь!» или «вот, там!», ибо царствие небесное — в них самих. Но Лука не
подозревает, что это явление совсем другого порядка, чем то, что он считает
своим христианством, и продолжает придерживаться взглядов на царствие как на
место столь же определённое, как Иерусалим
или Мадагаскар.

 

ИОАНН:

Новая
история и новый характер[77]

 

вангелие от Иоанна становится после
остальных сюрпризом. Матфей, Марк и Лука описывает одни и те же события в одной
и той же последовательности (изменения у Луки незначительны), и потому их
евангелия принято называть синоптическими. Они описывают, главным образом, ту
же историю бродячего проповедника, в конце жизни пришедшего в Иерусалим. Иоанн
же говорит о проповеднике, который практически всю свою взрослую жизнь провёл в
столице, с редкими визитами в провинцию. Обстоятельства призвания Петра и сыновей
Зеведеевых у него отличается от других евангелий; и он ни слова не говорит о
том, что они рыбаки. Он явственно утверждает, что Иисус, так же принявший
крещение от Иоанна, не стал практиковать крещение сам, и его ученики тоже. Муки
Христа, взывающего отвести погибель в Гефсиманском саду, становятся
хладнокровной просьбой, произнесённой в храме гораздо раньше. Иисус чаще
спорит; чаще сетует на неразумность и неприязнь, которыми его встречают; вовсе
не безмолвствует пред Каиафой и Пилатом; делает куда больший акцент на своём
воскресении и на поедании своего тела (растеряв в конце концов всех учеников,
кроме двенадцати); говорит много всего явно противоречивого и бессмысленного, к
чему никто из простых читателей не в силах уже найти никакого ключа; и создаёт впечатление образованного мужа, чтобы не сказать мудрого
мистика, совершенно не схожего характером и грамотностью ни с простым и
понятным проповедником Матфея и Марка, ни с учтивым и легкомысленным чародеем
Луки. Действительно, евреи говорят о нём: «Как Он знает Писания, не учившись?»

 

арактеристика, данная Иисусу мистером Шоу,
кажется довольно обоснованной. Он говорит, что тот «создаёт впечатление
образованного мужа, чтобы не сказать мудрого мистика». Однако это утверждение
замаскировано и перекрыто деталями несоответствий.

Как ни странно,
он не замечает куда большего несоответствия. Иоанн начинает вовсе не с Иисуса.
Он начинает с Логоса. Евангелие начинается в первой главе (ст. 1-4): «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было
Бог. Оно было в начале у Бога. Всё чрез Него начало быть, и без Него ничто не
начало быть, что начало быть. В Нём была жизнь, и жизнь была свет человеков». Далее мы узнаём вторую половину истории (ст. 9-13):
«Был Свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в
мир. В мире был, и мир чрез Него начал быть, и мир Его не познал. Пришёл к
своим, и свои Его не приняли. А тем, которые приняли Его, верующим во имя Его,
дал власть быть чадами Божиими, которые ни от крови, ни от хотения плоти, ни от
хотения мужа, но от Бога родились».

Вот два основных
момента. Есть вечный Свет или Слово, способное стать плотью. Иными словами,
Иоанн имеет дело с аватарой, совершенно такой же, как индийские или гностические.
Задача Иоанна, таким образом — всего лишь доказать, что Иисус и есть эта
аватара. Поэтому Иоанн Креститель представлен нам исключительно как пророк, а
вовсе не как религиозный реформатор. Прочтите у Иоанна (1:6-8): «Был человек, посланный от Бога; имя ему Иоанн. Он
пришёл для свидетельства, чтобы свидетельствовать о Свете, дабы все уверовали
чрез него. Он не был свет, но был послан, чтобы свидетельствовать о Свете».

«Иоанн свидетельствует о Нём и, восклицая, говорит: Сей
был Тот, о Котором я сказал, что Идущий за мною стал впереди меня, потому что
был прежде меня. И от полноты Его все мы приняли и благодать на благодать, ибо
закон дан чрез Моисея; благодать же и истина произошли чрез Иисуса Христа» (Ин. 1:15-17).

«И вот свидетельство Иоанна, когда Иудеи прислали из
Иерусалима священников и левитов спросить его: кто ты? Он объявил, и не
отрёкся, и объявил, что я не Христос. И спросили его: что же? ты Илия? Он
сказал: нет. Пророк? Он отвечал: нет. Сказали ему: кто же ты? чтобы нам дать
ответ пославшим нас: что ты скажешь о себе самом? Он сказал: я глас вопиющего в
пустыне: исправьте путь Господу, как сказал пророк Исаия. А посланные были из
фарисеев; И они спросили его: что же ты крестишь, если ты ни Христос, ни Илия,
ни пророк? Иоанн сказал им в ответ: я крещу в воде; но стоит среди вас Некто, Которого вы не знаете» (Ин. 1:19-26).

Здесь же Иоанн
Креститель видит Иисуса и свидетельствует, что он и есть эта аватара: «На
другой день видит Иоанн идущего к нему Иисуса и говорит: вот Агнец Божий,
Который берёт
на Себя грех мира. Сей есть, о Котором я сказал: за мною идёт Муж, Который стал впереди меня, потому что Он был прежде
меня. Я не знал Его; но для того пришёл крестить
в воде, чтобы Он явлен был Израилю. И свидетельствовал Иоанн, говоря: я видел
Духа, сходящего с неба, как голубя, и пребывающего на Нём. Я не знал Его; но Пославший меня крестить в воде сказал
мне: на Кого увидишь Духа сходящего и пребывающего на Нём, Тот есть крестящий Духом Святым. И я видел и
засвидетельствовал, что Сей есть Сын Божий. На другой день опять стоял Иоанн и
двое из учеников его. И, увидев идущего Иисуса, сказал: вот Агнец Божий» (Ин. 1:29-36).

Один из этих
учеников, сопровождавших Иисуса, стал распространять эту весть: «Он первый находит брата своего Симона и говорит ему:
мы нашли Мессию, что значит: Христос»
(Ин. 1:41). Этот стих великолепен. Два еврея беседуют; один из них
сообщает, что Мессия обнаружен; естественно, еврей не понял бы другого намёка.
Следует заметить, что Иоанн везде говорит о «евреях» как о чуждой расе. Автор
этого евангелия сам ни в коем случае евреем не был. Одного этого факта
достаточно, чтобы избавиться от идиотского отождествления его с «возлюбленным
учеником». Последний был изобретён Иоанном,
дабы потешить некоторые психологические черты, особым образом дорогие для
греков. Но Иоанн тут же сообщает своим читателям, что «Мессия» означает всего
лишь «Христос», что весьма напоминает объяснение, будто бы «принц Уэльский»
означает «Лысый Красавчик»[78].
Невозможно вложить в этот краткий очерк полное повествование об идее христа, но
она столь же отличается от идеи Мессии, как Парсифаль — от Горацио Нельсона.
Ошибка возникла из-за этимологической случайности, что оба слова означают
«помазанник». Христос — чисто мистическое понятие, которое есть не только
человек, но и духовное достижение. Оно пришло из гностицизма, а ещё раньше — из
Халдеи, Индии и Китая. Даже самые просвещённые
из еврейских пророков, занятых, как это и было, материальным процветанием своей
страны, и рядом не лежали с блистательной идеей христа. Вся теология, философия
и эсхатология, связанная с Христом, отлична от всего, что есть в иудаизме,
кроме разве что возвышенной Каббалы, которая никоим образом не постигается
обычным путём. Некоторые авторитеты (хотя и
далеко не лучшие) утверждают, что тогда она ещё не
была изобретена, но является средневековым подлогом или, в лучшем случае,
появилась никак не раньше Рабби Шимеона, которому приписывается авторство Книги
Зогар, датируемой первым веком н. э.[79]

Из всего этого
очевидно, что Иоанн писал для крайне специфичной категории лиц. Некоторые
прежние высказывания и деяния Иисуса сохранились; но черты восточного «святого»
практически исчезли. Синоптические притчи исчезают полностью и заменены
единственной притчей (Ин. 10:1-6), которая вообще скорее не притча, а
метафора. Речения Иисуса отличаются от таковых, записанных синоптиками. Даже
«Нагорная Проповедь» и «Отче наш» опущены. Нет там и ни одного практического
предписания о жизни. Речения Иисуса — всего лишь эллинский мистицизм, к
которому, скорее всего, ничего кроме этого не примешивается. Он почти такой же
антисемит, как Хилэр Беллок[80].
Он даже не соблюдает еврейскую пасху, как в остальных евангелиях. Его вечеря —
самый обыкновенный ужин (Ин. 13:1-2).

 

Иоанн,
бессмертный свидетель

 

роме того, Иоанн претендует на то, что
является не просто хронистом, но и свидетелем. Он заявляет, что он — тот самый
«из учеников Его, которого любил Иисус», и что он действительно припал к груди
Иисуса на последней вечере и шёпотом спросил, кто из них должен предать его.
Иисус, тоже шёпотом, ответил, что он подаст предателю кусок хлеба, а после
этого передал один из них Иуде, который съел его и тут же стал одержим сатаной.
Это больше похоже на правду, чем другие записи, в которых Иисус прямым текстом
указывает на Иуду, не вызвав никаких протестов и не возбудив никаких
комментариев. Здесь также можно найти намёк на то, что Иисус намеренно
околдовал Иуду, чтобы тот предал его. Позднее, по словам Иоанна, Иисус говорит
Петру: «Если Я хочу, чтобы [Иоанн] пребыл, пока приду, что тебе до того?»; и
Иоанн, с довольно явной ложной скромностью, добавляет, что не стоит считать его
бессмертным, как решили ученики; ибо Христос не говорил таких слов, но всего
лишь заметил: «Если Я хочу, чтобы он пребыл, пока приду».

Никто из других евангелистов не претендует
на личную близость с Христом и даже не притворяется его современником (нет
оснований для сопоставления Матфея-мытаря с Матфеем-евангелистом); Иоанн же —
единственный из евангелистов, чьё описание карьеры и характера Христа безнадёжно непримиримо с Матфеевыми. При этом он обычно столь же
неумело, как и Матфей, толкует действия Христа как не имеющие никакой иной
цели, кроме исполнения древних пророчеств. Впечатление тем более неприятное,
что Иоанн, в отличие от Матфея, образован, утончён и одержим нарочитыми
интеллектуальными мистификациями; предположение о том, что он глуп или поверхностен
в столь простых материях, вряд ли вызовет недоверие или недовольство, несмотря
на его великое литературное обаяние, хороший пример чего — сделанная им
переработка грубого эпизода о женщине-сирофиникиянке
в благодушную историю о женщине-самарянке. Возможно, именно поэтому его притязания
на то, что он был Иоанном-учеником или хотя бы современником Христа (или даже
кого-нибудь, оставшегося из поколения Христа), были оспорены и, наконец,
насколько мне известно, отвергнуты. Но повторю ещё раз, что я не собираюсь
обсуждать здесь разногласия экспертов о датировке евангелий, и не потому, что
не знаком с ними, а потому, что самые ранние списки — это греческие рукописи четвёртого века н. э., сирийские же — это переводы греческих,
благодаря чему палеографическим экспертам не составляет труда прийти к любым
выводам, соответствующим их вере или неверию; и они никогда не добьются успеха
в том, чтобы убедить других экспертов, кроме тех, кто верит или не верит в то
же, что и они сами. Поэтому я предполагаю, что даты исходных повествований не
могут быть определены и что нам следует наилучшим образом использовать отчёты самих
евангелистов.

Как мы видели, различия между ними столь
значительны, что несомненным остаётся лишь то, что мы имеем дело с четырьмя
совершенно разными авторами; но, в конце концов, в вопросе ожидания Второго
Пришествия они сходятся на том, что Иисус прямо и недвусмысленно обещал его при
жизни своих современников. Все верующие составляли евангелия после смерти
последнего из этих современников; но нельзя опровергнуть или опустить традицию
этого обетования на том основании, что оно так и не сбылось и теперь уже не
сбудется никогда, потому что в противном случае пришлось бы согласиться с
иудеями — непримиримыми критиками христиан — в том, что Иисус был или мошенником,
или жертвой заблуждения.

Все евангелисты, кроме Матфея, явственно
заявляют, что веруют; но даже изложение Матфея не слишком похоже на
скептическое. Поэтому я считаю вопросом здравого смысла, что, не считая заимствований,
евангелия восходят к повествованиям, написанным в первом веке н. э. Я говорю и
об Иоанне, поскольку, так или иначе, можно заявить, что он защитил свои
позиции, уверяя, что Христос, возлюбивший его более других, одарил его чудесной
жизнью до Второго Пришествия, и сделать вывод, что Иоанн жив по сей день;
однако я не могу поверить, что литературный фальсификатор мог бы надеяться
спасти ситуацию столь возмутительными притязаниями. Кроме того, в истории
Иоанна есть много эпизодов, более близких к реальной общественной жизни, чем
простая хроника Матфея или сентиментальный роман Луки. Возможно, это связано с
тем, что Иоанн, по всей видимости, был более мирским человеком, чем прочие, и
знал, как не может знать простой летописец или романист, что на самом деле
исходит из книг и с церковных кафедр. Но это может быть и потому, что он видел
и слышал случившееся, а не собирал предания о нём. Палеографы и датировщики
первых цитат могут говорить всё, что им заблагорассудится: притязания Иоанна на
то, что он пишет как очевидец (тогда как другие всего лишь компилировали
истории), подтверждаются определённым правдоподобием, с которым может
обращаться ко мне тот, кто проповедовал новое учение и спорил о нём, равно как
и записывал рассказы. Это правдоподобие может быть драматическим искусством,
созданным при помощи знания общественной жизни; но даже в этом случае мы не
должны забывать, что лучшее драматическое искусство есть управление пророческим
инстинктом истины. Быть может, Иоанн вовсе не был человеком, верующим во Второе
Пришествие и, тем не менее, называющим его дату после того, как она прошла. На
самом деле, нет никаких оснований отказываться от вывода, что подлинники всех
евангелий датируются периодом, когда ещё сохранялась возможность того, что
Второе Пришествие случится в назначаемый час.

 

истер Шоу принимает как данность, что
Иоанн хоть в какой-то степени является автором евангелия, носящего его имя, но
подтверждение этой точки зрения почти до смешного косвенное. Во главу угла
ставится 24-й стих 21-й главы: «Сей
ученик и свидетельствует о сём, и написал сие; и знаем, что истинно
свидетельство его». Соотнесение с Иоанном делается на
основании того, что ученик, который «свидетельствует о сём» — это ещё и ученик, которого любил Иисус (Ин. 21:20). Но нет никаких, кроме церковной
традиции, подтверждений тому, что этот ученик был именно Иоанном, если мы
признаем первостепенным литературный факт, что автор евангелия как раз старается
не отождествлять себя с ним.
Считается, что это из-за скромности Иоанна. Но основание для действительного
сопоставления на удивление несущественно. С такими доказательствами добрый
народ Джорджии вряд ли вынесет приговор негру за кражу курицы.

Далее можно
отметить, что этот аргумент в пользу авторства Иоанна отчасти опровергается им
самим. В стихах, приведённых выше, подразумевается, скорее всего, что книга
была записана кем-то, кто заявлял, что является учеником Иоанна, а при
подготовке документа, по всей видимости, использовались как беседы с ним, так и
его рукописи. Это евангелие является смесью из более противоречивых элементов,
чем другие евангелия. Ибо в нём пытаются соединить с более или менее еврейскими
историями не речения бродячего аскета, но гностические или ессейские спекуляции.

Ортодоксы
соотносят этого Иоанна с автором Откровения, и здесь мы вновь погружаемся в
невероятнейший водоворот противоречий. Конечно, вполне вероятно для писателя
переходить от более ранней манеры к более поздней, менять взгляды, увеличивать
познания; но редко можно найти подобное развитие у простого рыбака. Крайняя
сложность интеллекта свойственна, скорее, грекам или финикийцам. Ничего
подобного не найти ни в каких еврейских документах этого периода. Скорее уж,
это напоминает папирус Брюса[81].

Представляется
вполне очевидным, что евангелие — весьма неуклюжая попытка согласовать
некоторые рукописи общего направления вроде Евангелия от Марка с обычным мистическим
трактатом. Эффект подобен тому, как если использовать очаровательный сборник
цитат «Мудрость Бернарда Шоу» для заполнения пробелов в диалоге «Киппса»[82]. Кажется
совершенно невероятным — и для примитивнейших умов, и для умов вроде моего —
относиться к этому евангелию как-то иначе.

Шоу игнорирует
взгляды экспертов на датировку евангелий на том основании, что эксперты
грызутся между собой. По его мнению, этого достаточно, чтобы склониться в
пользу того, что, каким бы старым ни был документ, никто не сможет с точностью
утверждать, что он хотя бы отчасти не скопирован с ещё более раннего документа,
написанного, быть может, современником описанных в нём событий. Единственным
исключением из этих правил должны быть случаи простой исторической констатации,
точность которой доподлинно подтверждена другими источниками.

Забавный пример
датировки последнего рода — «пророчества аббата Иоганна»[83].
Здесь этапы войны в Европе описаны простейшей системой символов. Вплоть до
битвы на Марне отчёт демонстрирует похвальную точность. После же неё всё идёт
наперекосяк. Из этого нетрудно сделать вывод, что пророчество — не древнее, но
написанное сразу после того, как немцы были изгнаны из Парижа. Это тем более
несомненно, что человек, ответственный за «пророчества», долгие годы известен
как шарлатан, литературный фальсификатор и шут выдающихся способностей. Как
можно заметить, до некоторой степени подобный аргумент лежит в основе заключений
мистера Шоу о датировке евангелия. Он довольно многословен, чтобы приводить его
дословно, но главное в нём то, что Иоанн якобы надеется прожить до Второго
Пришествия Христова; и в нём утверждается, что «Иоанн вовсе не был человеком,
верующим во Второе Пришествие и, тем не менее, называющим его дату после того,
как она прошла». Из этого делается вывод, что Иоанн был жив, а не мёртв, когда
писал евангелие.

Мистер Шоу весьма
наивен, если предлагает нам своё личное впечатление как человека, изучающего
литературу, что это евангелие было написано очевидцем. Он говорит: «Притязания
Иоанна на то, что он пишет как очевидец (тогда как другие всего лишь
компилировали истории), подтверждаются определённым правдоподобием, с которым
может обращаться ко мне тот, кто проповедовал новое учение и спорил о нём,
равно как и записывал рассказы. Это правдоподобие может быть драматическим
искусством, созданным при помощи знания общественной жизни; но даже в этом случае
мы не должны забывать, что лучшее драматическое искусство есть управление
пророческим инстинктом истины». Не много ли я потребую от мистера Шоу, если
попрошу его увидеть во сне победителя Дерби в трёх забегах? Это замечание может
показаться безосновательно гневным, но тут уж действительно почти не остаётся
выбора.

Браунинг[84] интересуется, как
нам различить «Зуд в локте Сладжа и Оракул Вашингтонский, // Когда он в висте
нам приносит козыря́». Как нам отличить рассказ очевидца от рассказа
талантливого художественного писателя, пытающегося убедить нас в том, что он
очевидец? Сколько военных рассказов написано на Флит-стрит и в Нью-Йорк Сити
людьми, слыхом не слыхавшими звука выстрелов? Как правило, «поддельные» истории
читаются гораздо убедительнее, чем подлинные, ибо лжец, понятное дело, куда
тщательнее работает над правдоподобием. «Впечатление» литературного критика —
слабейший из всех аргументов, которые только могут быть высказаны.

Но мы может
продвинуться несколько дальше. Кое-кто может с лёгкостью заметить, что пассаж,
на который мистер Шоу ставит столь многое, может быть интерпретирован с
точностью до наоборот. Давайте приведём его полностью: «Его увидев, Пётр говорит Иисусу:
Господи! а он что? Иисус говорит ему: если Я хочу, чтобы он пребыл, пока приду,
что тебе до того? ты иди за Мною. И пронеслось это слово между братиями, что
ученик тот не умрёт. Но Иисус не сказал ему,
что не умрёт, но: если Я хочу, чтобы он
пребыл, пока приду, что тебе до того?» (Ин. 21:21-23). По крайней мере,
этот отрывок вполне можно интерпретировать как попытку избежать тех
последствий, которых опасается мистер Шоу: «Поэтому я считаю вопросом здравого
смысла, что, не считая заимствований, евангелия восходят к повествованиям,
написанным в первом веке н. э. Я говорю и об Иоанне, поскольку, так или иначе,
можно заявить, что он защитил свои позиции, уверяя, что Христос, возлюбивший
его более других, одарил его чудесной жизнью до Второго Пришествия, и сделать
вывод, что Иоанн жив по сей день; однако я не могу поверить, что литературный
фальсификатор мог бы надеяться спасти ситуацию столь возмутительными
притязаниями».

Некоторым может
показаться, что мы переливаем из пустого в порожнее. Давайте же представим
вполне простую и естественную сцену и увидим, что она практически неизбежна.
Сцена происходит, позвольте предположить, в одной из Семи Церквей, находящихся
в Асии: вероятно, в Ефесской. Рыбачья лодка возвращается с Патмоса, и один из
моряков, христианин, заходит в дом «ангела» церкви, оцепеневший и убитый горем.
«Я принёс ужаснейшие новости, — сообщает он “ангелу”. — Иоанн мёртв; а Христос так и не
вернулся!» Все присутствующие словно громом поражены. Иисус не выполнил своего
обетования. Вся их вера уходит у них из под ног. Это духовное землетрясение. «Falsus in uno, falsus in omni»[85]. Вся христианская теория разрушена. Надежда, в которой
проходила вся их жизнь, ради которой принимали они изгнание и даже
мученичество, уничтожена одним ударом. К счастью, здесь присутствует молодой
человек, в мирской своей жизни обучавшийся в школе риторики у софистов. «Всё
прекрасно, Братья! — восклицает он. — Иисус же никогда не говорил, что Иоанн
пребудет, пока он не придёт вновь. Иисус не говорил такого: “Он не умрёт”, но:
“Если Я хочу, чтобы он пребыл, пока приду, что тебе до того?”» Сколько плюсов в
этом «если»! Братья тут же одобряют его. Инструкции проясняют смысл этих строк
для всей церкви, и всё продолжается так же
задорно, как и прежде. Не это ли требовалось доказать?

Согласиться с
палеографами, что Евангелие от Иоанна — композитный документ с более поздней
датировкой, — и все проблемы исчезают. С другой стороны, какие у нас есть доказательства
противоположного, кроме «предчувствия» мистера Шоу, что евангелие написано очевидцем?

Вряд ли можно
говорить о том, что мистер Шоу осторожен от и до! «Поэтому я считаю вопросом
здравого смысла, что, не считая заимствований, евангелия восходят к
повествованиям, написанным в первом веке н. э.». Удалите «заимствования», под
которыми может подразумеваться практически всё что угодно, и для мнения, что
был некий современный событиям документ, использованный в компиляции, не
останется никаких оснований, кроме «здравого смысла».

Давайте проделаем
то же самое с «Макбетом». Макбет и Банко должны быть, несомненно, отброшены,
ибо они связаны откровенно невероятными элементами вроде ведьм; удаляем леди
Макбет как обычную художественную попытку возбудить женский интерес к истории;
удаляем Дункана и его танов как «простые заимствования», необходимые для того,
чтобы позволить Макбету кого-нибудь убить, и, наконец, сообщаем, что «определённые намёки на правдоподобие и здравый смысл показывают, что Шекспир
был свидетелем тех сцен, которые он описывает».

 

Особая
теология Иисуса

 

есмотря на подозрения, пробуждаемые
идиосинкразией Иоанна, его повествование имеет огромное значение из-за того,
что оно привносит в евангелия ради правдоподобия современной религии. Ибо
именно Иоанн добавляет к прочим запискам такие изречения как «Я и Отец — одно»;
«Бог есть дух»; он говорит, что цель Иисуса — не только в том, чтобы люди
«имели жизнь», но и чтобы имели её «с избытком» (отличие, весьма необходимое
людям, полагающим, что человек может быть либо жив, любо мёртв, и никогда не
затрагивающим важнейшего из вопросов: насколько он жив); и люди эти должны
учитывать то, о чём им было сказано в 82-м псалме[86]: что они боги
и ответственны за дела милосердия и суда Божия. Евреи собрались побить его
камнями за такие речи, и, когда он увещевал их, что глупо побивать камнями
того, кто не сделал им ничего, кроме добра, ответили: «Не за доброе дело хотим
побить Тебя камнями, но за богохульство и за то, что Ты, будучи человек,
делаешь Себя Богом». Он настаивает (см. 82-й псалом), что, раз уж их
собственная религия гласит, что они — боги по обетованию Всевышнего, это не
может являться богохульством для того, кого Отец предназначил в жертву и
отправил в мир, дабы провозгласить: «Я Сын Божий». Но они не потерпят этого ни
за какие коврижки; и ему приходится бежать от их гнева. Это место довольно
трудно для понимания из-за того различия, которое делает Иисус между собой и
остальными. Он говорит, по сути, вот что: «Если вы боги, тогда я тем более
бог». Иоанн заставляет его произнести это точно так же, как он заставляет его
говорить «Я свет миру». У Матфея же он обращается к людям: «Вы — свет мира».
Иоанн не придаёт никакого значения тем пассажам, из которых составлена его
подборка: значительно более заинтересован он в собственном понимании того, что
человек может избежать смерти и творить куда более невероятные чудеса, чем сам
Христос; в самом деле, ему кажется, что Иисус недвусмысленно обещает именно это
и, в конце концов, дерзко намекает, что он, Иоанн, и сам бессмертен во плоти.
Так или иначе, он не пропускает ни одного из значительных изречений. Однако
противоречия, в которые вступают они с доктриной, он вводит осознанно: они
обращаются к некоему подсознательному инстинкту в нём, что
принуждает его навешивать их повсюду, подобно ребёнку, навешивающему мишурные звёздочки на платье игрушечного
ангела.

Иоанн не упоминает вознесения; и в конце
его истории Иисус воскресает из мёртвых и появляется время от времени среди
учеников. В качестве одного из подобных случаев поминает Иоанн чудесный улов,
описанный Лукой совершенно в противоположной точке карьеры Христа, при
призвании сыновей Зеведеевых.

 

ало что можно сказать по этому разделу,
касающемуся, главным образом, позиции Иисуса, хотя мистер Шоу мог бы зайти и
гораздо дальше удручающе постоянного цитирования мистической банальности,
звучащей в каждой второй строке, на все лады склоняя повторяющиеся притязания
Иисуса на то, что он есть христос, аватара Вишну или, как вы ещё любите
называть его, Отца.

Но есть одна
поразительная фраза. «Иоанн не придаёт никакого значения тем пассажам, из
которых составлена его подборка: значительно более заинтересован он в
собственном понимании того, что человек может избежать смерти и творить куда
более невероятные чудеса, чем сам Христос; в самом деле, ему кажется, что Иисус
недвусмысленно обещает именно это и, в конце концов, дерзко намекает, что он,
Иоанн, и сам бессмертен во плоти. Так или иначе, он не пропускает ни одного из
значительных изречений». Неимоверная наглость этого высказывания вышибает дух.
Иоанн наполняет этими изречениями главу за главой. Он размещает их даже в самых
неожиданных местах. Например, между уходом Иуды и завершением Вечери у нас есть
не менее четырёх глав, состоящих из 117-и стихов. Около 20 % всего евангелия! И
Иоанн не придаёт «никакого значения тем пассажам, из которых составлена его
подборка»! Уму непостижимо!

Безусловно, эти
мистические пассажи совершенно несовместимы с другими идеями, упоминаемыми
такими мыслителями как Шоу. Но это — всего лишь аргумент в пользу композитной
природы евангелия. В некоторой степени аналогичный случай можно, тем не менее,
наблюдать и сегодня. Возьмём Дао Дэ Цзин, мистический трактат, одновременно
непонятный и простой, самый великолепный из всей древней сокровищницы
мистицизма. Однако практика даосов сего дня — обыкновенный фетишизм. Можно
доказать, что Иоанн был таким же человеком, что он ссылался на собственную
классику ради проформы, не вникая в неё. Но документ всё ещё остаётся
композитным в любом разумном значении этого слова.

 

Иоанн
согласен с описаниями суда и распятия

 

отя Иоанн, держась своей практики показать
Иисуса умелым оратором, заставляет его играть не столь пассивную роль во время
суда, он, тем не менее, придерживается в значительной степени тех же взглядов
на это, что и остальные. И вопрос, который должен задать любой современный
читатель, никогда не адресуется ему в большей степени, чем Матфею, Марку или
Луке. Вопрос этот таков: Почему, будучи на земле, Иисус не защищал себя, а
предоставлял спасать его от первосвященника другим? Он был столь популярен, что
никто не помешал ему изгнать меновщиков из храма или не арестовал. Когда
позднее они таки решаются задержать его, им приходится делать это ночью в саду.
Он мог бы вступить с ними в диспут, как нередко делал в храме, и оправдать себя
как перед иудейским законом, так и перед кесарем. И у него была возможность
добиться поддержки своим аргументам: всё, что от
него требовалось — это речь, воодушевляющая его последователей; и его бы не
заставили замолчать. Евангелисты могли бы ответить, что все эти вопросы
напрасны, ибо, пожелай Иисус спастись, он смог бы защитить себя всеми
средствами, которые вменяет ему Иоанн: то есть повергнув своих стражей наземь
своей чудодейственной силой. Если бы вы спросили Иоанна, почему он позволил
нарядить в багряницу, и истязать, и казнить его, Иоанн ответил бы, что Иисус
принял участь Бога, которого следовало убить и похоронить, дабы он восстал
вновь, и отказаться от такой судьбы значило бы отречься от своей
божественности. И это единственное несомненное объяснение. Верите вы так же,
как и евангелисты, что Христос мог спасти себя с помощью чуда, или же, как
современный атеист, полагаете, что он мог бы эффективно защитить себя обычными
средствами, фактом остаётся то, что ни в одном из повествований он не сделал
ничего подобного. Ему приходится умирать, как подобает богу, а не спасать себя,
«как всякий из князей[87]».

Согласие в этом вопросе архиважно, ибо оно
доказывает абсолютную искренность утверждения Иисуса о том, что он был богом.
Ни один мошенник не сможет принять таких чудовищных последствий, не попытавшись
спастись. Ни один мошенник не сможет упорствовать в убеждении, что воскреснет и
восстанет из гроба через три дня. Если мы принимаем всю историю в целом, нам
придётся поверить в это, равно как и в то, что его обещание вернуться во славе
и установить царствие своё на земле при жизни своих современников было тем,
что, как верил он сам, могло и на самом деле должно было случиться. Двое
евангелистов утверждают, что во время своей последней агонии он отчаялся и
упрекнул Бога в том, что тот оставил его. Двое других показывают, что он умирал
в непоколебимой убеждённости и благодарности с простым замечанием, что тяжкое
испытание завершилось. Но все четверо свидетельствуют, что его вера не была
обманута и что он в самом деле восстал из мёртвых через три дня. И я считаю
безрассудством усомниться в том, что все четверо записывали свои истории в
полной уверенности, что и другое обетование должно исполниться сполна и что
сами они смогут дожить до Второго Пришествия, дабы свидетельствовать о нём.

 

одержимое этого раздела с трудом
соотносится с названием. Мистер Шоу, по большей части, озабочен вопросом о том,
почему Иисус не защищал себя, и даёт очевидный ответ, что Иисус верил, что он
есть Джон Ячменное Зерно. Шоу отмечает, что все евангелия сходятся в этом.
«Согласие в этом вопросе архиважно, ибо оно доказывает абсолютную искренность
утверждения Иисуса о том, что он был богом. Ни один мошенник не сможет принять
таких чудовищных последствий, не попытавшись спастись. Ни один мошенник не
сможет упорствовать в убеждении, что воскреснет и восстанет из гроба через три
дня». К счастью, он подстраховался, продолжив: «Если мы принимаем всю историю в
целом, нам придётся поверить в это».

Но с какой стати
нам принимать всю историю в целом? Что неестественно для человека, особенно для
человека воинствующего, изгоняющего меновщиков из храма, будет вполне естественным
применительно к Солнцу или к Семени. Если слова и дела Иисуса — всего лишь таковые
главного актёра
в драме Джона Ячменное Зерно, это не более заслуживает нашего удивления, чем
ежели мы услышим, как дама сомнительной репутации объясняет негодяю, что предпочитает
смерть бесчестию (а именно это не менее четырёх раз произносилось со сцены в старые
недобрые времена лет сто тому назад).

Шоу повторяет
свою точку зрения относительно датировки: «И я считаю безрассудством усомниться
в том, что все четверо записывали свои истории в полной уверенности, что и
другое обетование должно исполниться сполна и что сами они смогут дожить до
Второго Пришествия, дабы свидетельствовать о нём». Но все четверо никоим
образом не согласны друг с другом в вопросе о Втором Пришествии. Матфей
(гл. 24) приводит всевозможные предзнаменования, по всей видимости,
развивающие описанные Марком, причём оба уверяют, что «не прейдёт род сей, как всё сие будет». Но формулировка Луки уже заметно отличается. Слово «род»
может означать не только «поколение», но и «народ». Иоанн же и вовсе опускает
этот эпизод. Так или иначе, совершенно ясно, что если церковь смогла принять
евангелия, несмотря на эту кажущуюся проблему, евангелисты, значительно менее
критичные и сообразительные, чем Отцы Церкви (многие из тех выдающихся
греческих учёных, хорошо разбирающихся в диалектике, которые составляли канон
Священного Писания), могли просто не заметить этого. Нет причин полагать, что
авторы евангелий хоть в какой-то степени постигли проблемы, которые они вызвали
в окрестностях Тиволи[88],
не говоря уже о берегах озера Паскуани, Нью Гемпшир, США, несколькими тысячами
миль дальше![89]

Кстати, мы
подошли к концу Евангелия от Иоанна, но так и не смогли обнаружить, как мистер
Шоу исполнит своё обещание поставить Иисуса выше Конфуция или Платона.

Правдоподобие
евангелий

 

ак могут заметить старейшие из моих
читателей, ещё не забывшие большей или меньшей одержимости среди пожилых людей
перебранками о том, заслуживают ли евангелия доверия как документальные
повествования, я лишь поднял этот вопрос и тут же принял правдоподобие и
невероятность с равным удовольствием. Я поступил так, поскольку правдоподобие —
состояние субъективное, как ясно показывает эволюция религиозных верований.
Вера не зависит от доказательств и причин. В пользу того, что чудеса имели
место, можно привести столько же доказательств, сколько в пользу реальности
битвы при Ватерлоо или того, что армия русских проходило через Англию в 1914-м,
чтобы принять участие в войне на западном фронте. Причины верить в гибель Помпей
точно такие же, что и в воскрешение Лазаря. И в то, и в другое верят люди
равного интеллекта. Чудеса как явления, которые мы не можем объяснить, окружают
нас на каждом шагу; сама жизнь — чудо из чудес. В чудесах как событиях,
нарушающих, согласно нашему опыту, нормальный ход вещей, клянутся каждый день:
процветающая Церковь Христианской Науки зиждется на множестве подобных чудес.
Никто не верит во все чудеса сразу: все верят в некоторые из них.

Я не могу сказать, почему люди, которые
никогда не поверят, что Иисус когда-либо существовал, твёрдо убеждены, что
Шекспир — это Бэкон. Я не могу сказать, почему те, кто верит, что ангелы
появились и сражались на нашей стороне в битве при Монсе и что чудеса частенько
случаются в Лурде, бывают, тем не менее, шокированы чудом кроветочения святого
Януария[90]
и отрицают его как уловку духовенства. Я не могу сказать, почему те, кто не
верит рассказу Матфея о трёх царях, подносящих драгоценные дары к колыбели
Иисуса, верят в историю Луки о пастухах и о хлеве. Я не могу сказать, почему
люди, приученные верить Библии как непогрешимому свидетельству и откровению старинным
буквальным способом и отвергающие эту точку зрения впоследствии, начинают
отрицать Ветхий Завет и отбрасывают веру в дышащий серою ад (если делают это
вообще) прежде, чем в небеса арф, венцов и престолов. Я не могу сказать, почему
те, кто ни при каких обстоятельствах не поверит в крещение, продолжают верить в
прививки с суровым фанатизмом инквизиторов. Я уверен, что, если дюжина
скептиков возьмётся раскидывать по параллельным столбцам список описанных в
евангелиях событий, которые они считают правдоподобными и невероятными
соответственно, их списки будут различаться некоторыми из пунктов. Воистину,
вера — дело вкуса.

 

 этом разделе мистер Шоу развлекается свойственными
ему чудачествами. Он приводит всевозможные примеры того, во что обычно верят из
небывалого, и того, во что обычно не верят, но что, тем не менее, случалось. Он
замечает в восхитительнейшей манере, что сама жизнь есть чудо из чудес, а под
конец заявляет с полнейшим скептицизмом, что нет причин, по которым каждый
конкретный человек верит в каждую конкретную вещь. Его раздел завершается
следующим образом: «Я уверен, что, если дюжина скептиков возьмётся раскидывать
по параллельным столбцам список описанных в евангелиях событий, которые они
считают правдоподобными[91]
и невероятными соответственно, их списки будут различаться некоторыми из
пунктов. Воистину, вера — дело вкуса».

Вопрос мистера
Шоу очень похож на знаменитое «Перестали ли Вы бить свою тёщу?» Ни один скептик
с крупицей здравомыслия не попадётся в такую дурацкую ловушку. Все сочинения
мистера Шоу показывают, что он совершенно неспособен понять научный склад ума.
Гексли определил Канон Веры столь великолепно, что с моей стороны будет наглым
высокомерием пытаться сделать это лучше. Следует просто отослать мистера Шоу к
работам этого великого мужа, равно преуспевшего и в философии, и в науке. Но
можно вкратце заметить, что научное мышление всецело заинтересовано в оценке
весомости доказательств. Шоу заявляет, что «вера не зависит от доказательств и
причин». Всякий человек науки, когда-либо оценивающий результаты, отвергнет эту
позицию начисто. Она истинна только в отношении веры непосвящённого и
нетренированного ума.

Далее он
заявляет: «В пользу того, что чудеса имели место, можно привести столько же доказательств,
сколько в пользу реальности битвы при Ватерлоо или того, что армия русских проходила
через Англию в 1914-м, чтобы принять участие в войне на западном фронте». Это утверждение
(без сомнения, совершенно точное) демонстрирует прискорбное состояние ума.
Мистеру Шоу ни на минуту не приходит в голову проверить весомость аргументации.
В историю о русских ни на секунду не поверил никто, кому довелось знать, что
Архангельск обслуживается единственной железнодорожной линией. В неё не поверил
никто, кто располагал фактами. В неё поверили те, чьи разумы были готовы к
тому, что, попадись им на глаза железнодорожный состав с опущенными шторами,
естественным выводом для них было бы решить, будто эшелон перевозит несколько
сот тысяч русских.

В других частях
этой статьи даны примеры современной веры в чудеса. Легковерие — исключительно
вопрос образования: кстати, порою — весьма специализированного образования.
Было множество так называемых образованных людей, полагающих, что самолёты
невозможны. Но инженеры, изучившие предмет тщательно, были не из их числа.
Поскольку каждый такой человек недоверчив, его недоверие будет полностью
открыто для изменений. Он сможет сказать: «Проблема не может быть решена, пока
мы не получим двигателя, вырабатывающего необходимый для данного веса
коэффициент мощности и не найдём материала с должным соотношением прочности и
веса; и я сильно сомневаюсь, что мы в состоянии найти всё это». Такого рода
скептицизм вполне разумен и немедленно устраняется новыми доказательствами.
Обычное недоверие или легковерие невежественных и предубеждённых слоёв общества
просто не стоит обсуждения. «Воистину, вера — дело вкуса»; но лишь среди людей
со столь низким уровнем интеллекта, что они так и не научились мыслить.

 

Особенности
веры

 

егодня делом вкуса является, по большей
мере, ещё и вопрос особенностей. Нам известны различия между средневековыми
особенностями веры и современными. В частности, мы всё-таки более легковерны,
нежели средневековые люди, и нас развлекают такие толпы гадалок, фокусников,
чудотворцев, спиритов, изобретателей эликсира жизни, преобразователей металлов,
целителей всех мастей, которых в Средние века и представить не могли, но мы не
преподносим наши чудеса в той форме, которая была убедительной для
Средневековья. Арифметические числа были для Средневековья тем же, чем и для
нас, поскольку с ними трудно иметь дело и поскольку величайшие мастера чисел,
Ньютон и Лейбниц, числятся среди величайших из мужей. Но и у чисел есть свои
особенности. Средневековью нравились некоторые хорошо известные числа вроде
семи; а поскольку число это было нечётным[92],
то и мир был сотворён за семь дней, и в Большой Медведице — семь звёзд, и
дюжина других моментов: они были готовы поверить чему угодно, лишь бы там было
чего-нибудь семь или семь раз по семь. Семь смертных грехов, семь мечей скорби,
пронзающих сердце Девы Марии, семь поборников христианства, — казалось бы, и
так вполне очевидные и разумные вещи, чтобы верить в них только потому, что их
семь. Для нас, напротив, число семь — знак предрассудков. Мы не поверим ни во
что меньшее, чем миллионы. Средневековый доктор заслуживал доверие своего
пациента, сообщая ему, что его жизненные силы пожирают семь червей. Такой
диагноз погубит современного врача. Современный врач скажет пациенту, что он
болен из-за того, что в каждой капле его крови роится миллион микробов; и
пациент поверит ему смиренно и немедленно. Скажи епископ Вильгельму Завоевателю,
что Солнце удалено от Земли на семьдесят семь миль, и Вильгельм тут же поверит
ему не только из почтения к Церкви, но и потому, что почувствует: семьдесят
семь миль — самое подходящее для этого расстояние. Кайзер, разбирайся он об
этом столь же плохо, как и Завоеватель, отправил бы этого епископа в дурдом.
Тогда как, полагаю, он без колебаний принял бы число девяносто два и девять
десятых миллионов миль[93] или что-то в
этом духе, каким бы огромным ни было это число.

 

истер Шоу разрабатывает свой тезис
чрезвычайно забавным способом, вдвойне забавным из-за того, что тем самым он
иллюстрирует ещё один изъян своего мышления. Он не изучал Средневековье, и у
него нет ключей к языку, на котором они писали. Чтобы объяснять это, нам
придётся совершить достаточно длительный экскурс в науку и философию этого
исторического периода.

Прежде всего,
необходимо отметить, что система, которую мы можем назвать числовыми
иероглифами и о которой мы собираемся говорить, датируется много более ранней
эпохой, нежели то, что мы зовём Средними веками. Истоки её сокрыты в глубинах
времён. В Откровении Иоанна Богослова полно числового символизма. Тому
свидетельство — проблема «числа зверя», над решением которой свихнулось
множество людей. Обратите также внимание на четырёх животных, и на семь
печатей, и на двадцати четырёх старцев, и на семь глав, и на десять рогов, и на
четвероугольный град Божий с его двенадцатью воротами и двенадцатью
основаниями, с длиной, широтой и высотой, равными двенадцати тысячам стадий, и
со стеной в двенадцать раз по двенадцать локтей. Всякий, что посчитает, что
Иоанн относился к этим числам просто как к числам, ничего не знает о числах.

Но, в конце
концов, Иоанн жил гораздо позже Даниила, книга которого почти так же пестрит
числами. У него тоже есть четыре зверя, непохожих один на другого и означающих
каждый свою сторону света, и у него тоже есть мистические периоды, как то
семьдесят седмин, и шестьдесят две седмины, и тысяча двести девяносто дней, и
тысяча триста
тридцать пять дней.

В истории
профанной мы так же разрабатываем системы чисел, как и Пифагор, и у нас есть каббала
еврейская и каббала греческая, и эта последняя столь важна, что не кто иной как
сам доктор С. Х. Перри[94]
заметил: «Ничто так не важно, как греческая каббала». Старейшая в мире книга, И
Цзин, целиком и полностью зиждется на в полной мере числовом основании: на комбинации
двух сущностей, взятых сперва по три, а затем по шесть раз.

Воображение
древнейших философов волновал один вопрос: Что есть Числа? Простые отношения
чисел весьма будоражили их. Они считали «магические квадраты» на самом деле магическими.
Им казалось очень важным, что число 9 всегда остаётся результатом сложения цифр
любого числа, которое делится на 9. В одном из «Оракулов Заратустры» говорится,
что «число девять божественно… и
достигает вершин богопознания»[95], и ещё: «Разум Отца повелел, дабы натрое всё
разделилось; тотчас же всё разделилось, покорное Отческой Воле»[96].

Попробуем теперь
рассмотреть, что древние вкладывали в число 4. Они обратили внимание на то,
что, как бы ты ни пытался, тебе не удастся сделать магического квадрата из четырёх чисел, как ты можешь
сделать это с одним, или с девятью, или с шестнадцатью, или с двадцатью пятью
последовательными числами. Они обратили внимание и на четыре стороны света, и,
конечно же, на сотни других особенностей. Руководствуясь всеми этими соображениями,
они получили идею четырёх как выражения
наиглавнейшей власти, и ограничения, и противодействия, и так далее, пока, в
конечном итоге, число 4 не стало чрезвычайно сложным понятием, в котором
определение его как на единицу большего, чем 3, и на единицу меньшего, чем 5,
было лишь малой толикой. Таким образом, «четыре животных у престола Божия»
означают, что сила его простирается во все стороны. Это вовсе не означает, что
их именно четыре.

Мы выбрали
исключительно простой случай, дабы проиллюстрировать общую истину. Мистер Шоу
называет лишь малую долю истины, утверждая, что семёрки популярны. Все числа популярны, но у
каждого есть своё особое значение. 7 считалось совершенным числом или, точнее,
одним из совершенных чисел, ибо объединяло духовное 3, которое можно назвать первым
раскрытием или истолкованием единицы, и 4, первое раскрытие или истолкование
двух.

Единица, конечно
же, первое среди совершенных чисел, ибо сколько бы ты ни умножал его на самоё
себя, оно останется единицей, тогда как 2 — первое из несовершенных чисел, ибо
оно подразумевает конфликт. Поэтому 1 — это дух, 2 же представляет материю; и
потому 7 становится гармонизацией духа и материи, числом, в котором они
объединяются вновь. По той же причине «совершенным» является число 12 как ещё
одна форма гармонизации трёх и четырёх.

Был в семёрке и
негативный аспект, поскольку число 10 было завершением единиц измерения и
картой вселенной, созданной на основе этих десяти чисел, и первые три из них
отводились Троице, остальные же семь назывались Низшими. Потому в Каббале мы
имеем «десять адов», собранных в семь дворцов!

Поэтому следует
понимать, что, если средневековый философ говорил о семёрке чего-то или дюжине
чего-то, он не имел в виду, что ты смог бы насчитать семь или двенадцать этих
предметов. Он описывал их в чрезвычайно сложной и тонкой манере, которую не
смогло бы выразить ни одно другое слово. Он передавал идею, скрытую за словами,
как это делает всякий великий поэт. Точно так же критика, обрушенная
вольнодумцами на догмат о Троице, была всего лишь примером ignoratio elenchi[97];
христиане же были не в состоянии защитить его, ибо они не имели ни малейшего
представления о тех идеях, которые вкладывали в него Отцы Церкви. Критика
христианами других культов с их странными обрядами была, по большей части,
столь же нелепой. Основатели благоразумно окутывали свои истины священными
символами.

Схоласты оставили
в этих иероглифах невообразимую мудрость. Вместо того, чтобы потешаться над
ними, мы должны пытаться понять их. Возьмём для примера строки, начинающие со
слов «Barbara, Celarent, Darii, Ferio que
priores». Это даже не латынь, но в них содержится практически весь
свод законов, известных на сегодняшний день. Каждая отдельная буква в современной
стихотворной форме представляют важнейшую истину[98]!
Мы слишком часто готовы считать, что наши предки были дураками.

Но вернёмся к
«особенностям веры» мистера Шоу; он сообщает нам: «Число семь — знак
предрассудков». Быть может, это верно для людей суеверных, но это совсем не так
для мужей науки, категории людей, с которыми мистеру Шоу не мешало бы
познакомиться. Слышал ли он когда-нибудь о Периодическом законе, датируемом
1828 годом и классифицирующим химические элементы на семеричной основе[99]? Он заявляет, что
«мы не поверим ни во что меньшее, чем миллионы». Действительно, в астрономии и
бактериологии мы имеем дело с миллионами, но у нас по-прежнему две руки и две
ноги. В наших головах по-прежнему семь отверстий, и количество основных
объектов Солнечной системы не увеличилось с семи до миллионов, но только с семи
до девяти[100].

 

Правдоподобие
и истина

 

 тут
я хочу вам напомнить, что наша доверчивость не должна измеряться истинностью
того, во что мы верим. Когда люди верили, что Земля плоская, они не были
легковерны: они пользовались здравым смыслом и, если бы их попросили доказать
это, ответили бы просто: «Взгляни на неё». Те, кто отказывался верить, что она
кругла, руководствовались здоровым скептицизмом. Современный человек, верящий в
то, что Земля круглая, весьма легковерен. Сторонники плоской Земли повергают его
в ярость, опровергая его с величайшей лёгкостью, когда он берётся доказать это.
Выдвиньте ему теорию, что Земля цилиндрическая, или кольцевидная, или имеющая
форму часового стекла — и он будет сбит с толку. То, во что он верит, может
быть истинным, но он верит в него не поэтому: он верит в него потому, что неким
таинственным образом обращается к своему воображению. Если вы спросите его,
почему он верит, что Солнце находится от нас в девяноста с чем-то миллионах
миль, ему придётся либо признать, что он не знает этого, либо сказать, что
Ньютон доказал это. Но он не читал монографию, в которой Ньютон доказывал это,
и даже не в курсе, что она была написана на латыни. Если вы поинтересуетесь у
ольстерского протестанта, по какой такой причине он считает Ньютона надёжным
авторитетом, а святого Фому Аквинского или Папу — суеверными лжецами, за
поджариванием которых на вечном пламени он (после своей смерти) с удовольствием
понаблюдает из своего уголка на небесах, или если вы спросите меня, почему я
принимаю всерьёз соображения сэра полковника Элмрота Райта[101], подсчитавшего
число стрептококков в данном объёме сыворотки, но только рассмеюсь над подсчётом
количества ангелов, способных разместиться на кончике иглы, я не смогу дать
никакого разумного ответа, кроме как сказать, что семёрки и ангелы устарели, а
миллиарды и стрептококки вошли в моду. Не скажу я вам
и о том, почему доверчивость Бэкона, Монтеня и Сервантеса совершенно иного
рода, чем легковерие и недоверчивость Беды Достопочтенного, или Петра-пахаря[102],
или докторов богословия школы Аквинского-Аристотеля, которые, несомненно, были
вовсе не глупы и располагали теми же фактами. Ещё менее способен я объяснить,
почему (если мы допускаем, что эти предводители умов придерживались тех убеждений,
которые провозглашали) они казались непререкаемыми авторитетами для одного поколения
и святотатцами для другого, равно как и почему ни одно поколение не поддалось
увещеваниям и не вникло в факты по всем этим вопросам самостоятельно.

Как и следовало ожидать, начался спор с
читателем о том, чему он должен верить в евангелиях, а чему не должен. Он верил
в то, во что мог, а не в то, во что должен. Если он выбирает какие-то стихи из
всех, выбор этот будет совершенно произвольным. Святой Иоанн рассказывает нам,
что, когда Иисус недвусмысленно сообщил о божественной славе таинства его плоти
и крови, многие из его учеников отошли от него, дабы число их уменьшилось до
двенадцати. Многие современные читатели не продвинутся так далеко: они уйдут
при первом же чуде. Другие будут разборчивее. Они примут чудеса исцеления и
отвергнут умножение хлебов и рыб. Для некоторых прогулки по воде — это всего
лишь преувеличенное легендой плавание, завершившееся простым спасением Петра; а
воскрешение Лазаря — только подобного же рода превозношение банальнейшего
применения навыка искусственного дыхания, тогда как другие лишь посмеются над
ним как над преднамеренным шарлатанством, в котором Лазарь выступает
соучастником. Между отбрасыванием историй как совершенно невероятных и принятием
их так, как того желали сами евангелисты, найдётся
множество оттенков веры и неверия, сочувствия и насмешки. Это не значит быть
христианином или не быть им. Араб-магометанин примет буквально и без вопросов
часть повествования, которую отвергнет или истолкует аллегорически Архиепископ
Кентерберийский; а многочисленные теософы и любители индийской мудрости, ни
разу не бывавшие в христианской церкви иначе, чем в качестве туристов,
возрадуются тем частям Евангелия от Иоанна, которые ничего не значат для
набожного и лишённого фантазии предпринимателя из Бредфорда. Каждый читатель
вынесет из Библии то, что сможет. Проверяя евангельские повествования на
точность, я вовсе не имею в виду оценку их правдоподобия или истинности. Я
просто рассказываю читателю или напоминаю ему (в зависимости от обстоятельств)
о том, что сообщают данные повествования о своём герое.

 

 этом разделе мистер Шоу продолжает свою хулу.
Он заявляет: «Современный человек, верящий в то, что Земля круглая, весьма
легковерен. Сторонники плоской Земли повергают его в ярость, опровергая его с
величайшей лёгкостью, когда он берётся доказать это». Знакомые мистера Шоу,
надо полагать, очень простые люди. Обаяние их речей должно умилять. Большинство
школьников знает астрономическое доказательство, экспериментальное
доказательство, доказательство с помощью затмений, доказательство через
исчезновение судов в море[103];
доказательство можно обнаружить даже в экспериментах в Бедфордском канале[104]. «То, во что он
верит, — продолжает Шоу, — может быть истинным, но он верит в него не поэтому: он
верит в это потому, что неким таинственным образом обращается к своему
воображению». Воображение не имеет с этим ничего общего; если он знает всё это,
так это потому, что его этому научили, а если его учили правильно, он должен
помнить и аргументацию, которую ему тогда приводили.

Шоу полагает, что
он «только рассмеётся над подсчётом количества ангелов, способных разместиться
на кончике иглы». Это означает лишь то, что познания мистера Шоу в этом предмете
полностью проистекают из сообщений какого-то журнального борзописца. Если бы он
обратился к первоисточникам, он узнал бы, что вопрос этот был не просто серьёзным, но и жизненно
важным для философии. Во всех таких разговорах нет ничего от легковерия или недоверчивости.
Это целиком и полностью вопрос знания и невежества. Как отмечал Гексли, вера —
патологическое состояние ума. Или ты знаешь, или не знаешь, и если нет, так
лучше и скажи. Если приходится говорить обо всех тех предметах, где существуют
сомнения, ты должен привести аргументы каждой из сторон от и до, и если твоё
решение склоняется в одну сторону, а не в другую, тебе следует со всей
тщательностью разъяснить свои причины, и даже в этом случае ты должен быть
весьма осторожен.

Позднее в том же
разделе Шоу высказывает мысль, что «араб-магометанин примет буквально и без
вопросов часть повествования, которую отвергнет или истолкует аллегорически
Архиепископ Кентерберийский». Мыслимо ли, что Шоу не видит причины этого? Она
заключается в том, что английский архиепископ воспитан определённым образом,
который делает для него невозможным принять за истину некоторые несомненные
побасенки. У магометанина подобных познаний нет, и поэтому он просто верит в
то, что ему говорят. Мы знаем, что Иисус Навин не заставлял Солнце остановиться
над долиною Аиалонскою. Мы не можем спасти ситуацию, даже если скажем, что он
остановил Землю, поскольку, как замечательно показал мистер Уэллс в рассказе о
человеке, который мог творить чудеса, остановка Земли должна была бы отправить
всё, что есть на её поверхности, в полёт сквозь пространство, и даже удержи его
на поверхности ещё одно чудо, нам потребовалось бы и третье чудо, чтобы
удержать астрономов от обнаружения следов подобной пертурбации. Но араб, ничего
не смыслящий в механике, ничуть не удивится. Он может остановить верблюда; в
самом деле, чаще труднее заставить его идти; и он не видит причин, почему
нельзя столь же просто остановить Солнце.

Можно подумать,
что Шоу сам пилит сук, на котором осмелился сидеть. Его заключительная мысль
такова: «Каждый читатель вынесет из Библии то, что сможет. Проверяя евангельские
повествования на точность, я вовсе не имею в виду оценку их правдоподобия или
истинности. Я просто рассказываю читателю или напоминаю ему (в зависимости от
обстоятельств) о том, что сообщают данные повествования о своём герое». Первая
сентенция великолепна! Он запинается о палец собственной ноги и допускает, что
любой другой критик может тоже оказаться прав, считая Иисуса ведантистом или фансигаром[105], как он сам пытается сделать его социалистом. Второе
высказывание куда осторожнее; но Шоу строит свою аргументацию на истинности
конкретных — тщательно отобранных — разделов Библии. Бессмысленно пытаться
облекать свои высказывания в форму «этот (возможно, воображаемый) человек
сказал невесть что, имея в виду то-то и то-то». Убедительность его
доказательств (во всяком случае, для большинства его читателей) весьма сильно
зависит от достоверности некоторых частей евангельской истории.

Последнее
предложение в приведённой выше цитате, как можно заметить, является одним из
самых удобных для опровержения мест. Как мы и пытались показать, мистер Шоу
никоим образом не даёт точного отчёта о том, что евангелия сообщают нам об
Иисусе.

Христианская
иконолатрия и опасность иконоборчества

 

еперь я оставлю эту позицию и возьмусь за
более серьёзные с точки зрения читателя дела, вплотную подобравшись вплотную к
вопросу о том, почему, несмотря на неудачу, которую потерпела средневековая и
методистская вера в сальвационизм и чудесную сторону евангельского
повествования в моих глазах, равно как и в глазах ведущих умов современности,
кое-что всё-таки остаётся от миссии Иисуса; в общем, почему, несмотря на всё
это, мы не сможем выкинуть евангелия в урну или поставить их в наших
библиотеках на полке с фантастической литературой. Осмелюсь ответить, что мы,
напротив должны подходить с позиции того человека в загадке Баньяна, который
обнаружил, что «чем больше он отбрасывает, тем больше у него остаётся». Мы
отказываемся, во-первых, от идолослужительского, или иконографического,
почитания Христа. Под этим я подразумеваю как буквальное поклонение, которым
одаряют его изображения и статуи, так и закоснелые и непогрешимые истории о
нём. Это свойство нетрудно обнаружить: если вы скажете или напишете об Иисусе
как о настоящем живом человеке (или даже как о ныне действующем Боге), такие
почитатели ужаснутся более, чем Дон Жуан при виде статуи Командора, сошедшей со
своего пьедестала и явившейся к нему на ужин. Вы можете отрицать божественность
Иисуса; вы можете сомневаться в том, что он вообще когда-либо существовал; вы
можете отвергнуть христианство в пользу иудаизма, ислама, синтоизма или
огнепоклонничества; но иконопочитатель, надменно-презрительный, определит вас
всего лишь как вольнодумца или язычника. Но стоит вам задаться вопросом, как бы
выглядел Христос, если бы побрился или подстригся, или какой он носил размер
обуви, или ругался ли он когда-нибудь, наступив на гвоздь в плотницкой
мастерской, или мог ли второпях выскочить в распахнутом халате, или смеялся ли
он над остроумным ответом, сбивая с панталыку священников, когда те пытались
поймать его на подстрекательстве и богохульстве; стоит вам даже пересказать
любую часть его истории живыми словечками современного разговорного сленга, — и
вы посеете чрезвычайное смятение и ужас среди иконопочитателей. Вы уже заставляете
картину покидать свою рамку, памятник сходить с пьедестала, рассказ становиться
реальностью, со всеми неисчислимыми последствиями, проистекающими из этого
ужасающего чуда. Вот они, те моменты, благодаря которым вы можете понять, что
иконопочитатели ни на единый миг не задумывались о Христе как о реальном
человеке, который думал о том, о чём говорил, как о факте, как о силе, подобной
электричеству, только требующей создания подходящего политического
инструментария, который следует приложить к делам человеческим с революционным
эффектом.

Поэтому не неверие опасно для нашего
общества: вера. Вот что гнетёт вас (и так бывает каждый день): что Христос — не
безжизненный, безобидный образ, каким он был для вас до сих пор, но
сплачивающий эпицентр революционного воздействия, с которым испокон веку
боролось всякое существующее государство и церковь, и что вам придётся
взглянуть вглубь себя; ибо вы несёте образ в жизнь; и чернь не в силах стерпеть
подобного ужаса.

 

еперь же мистер Шоу задаётся вопросом: «Почему,
несмотря на неудачу, которую потерпела средневековая и методистская вера в
сальвационизм и чудесную сторону евангельского повествования в моих глазах,
равно как и в глазах ведущих умов современности, кое-что всё-таки остаётся от
миссии Иисуса». Он — один из ведущих мыслителей современности, и, по всей видимости,
этот вопрос чрезвычайно волнует его. Он отбрасывает поклонение Иисусу, он
отбрасывает истории об Иисусе — и он уверяет, что отвлечённость, которую придали
Иисусу идолослужители, сделала того нереальным и незначительным. Он предлагает
поиграть в Пигмалиона, превратив этот образ в политическую силу, в
«сплачивающий эпицентр революционного воздействия».

Здесь сказывается
путаница в мыслях. Почему бы не использовать Шелли, или Карла Маркса, или даже
самого Шоу? Вот реальные люди, пострадавшие за свою веру. Зачем же тогда выбирать
Иисуса, просто из-за Иисусова престижа, целиком и полностью зависящего от того
самого поклонения ему и тех самых историй о
нём, которые мистер Шоу столь несомненно отверг ради
того, чтобы нести его образ в жизнь! Проведу параллель: я признаю, что совет
Полония ни лучше, ни хуже других, ибо заметил (будучи занудой), что Шекспир не
написал об этом; и когда меня спрашивают, почему я должен забивать себе голову
этим советом, я благоговейно заявляю: «Так написано у Шекспира».

Ненавижу пинать
дохлую лошадь, — но что делать, если мистер Шоу уверяет, будто бы это Пегас?

 

Альтернатива
для Вараввы

 

о с чернью должно встретиться лицом к
лицу, если необходимо спасти цивилизацию. Не нужно настоящей войны, чтобы
доказать, что ни иконографический христос, ни христос святого Павла не добился
успеха в деле спасения человеческого общества. Говорят, что, пока я пишу эти
строки, турки вырезают армянских христиан в беспрецедентных масштабах; но
Европа не в том положении, чтобы упрекать; ибо её христиане истребляют друг
друга всяким приспособлением, вложенным им в руки цивилизацией, столь же
прилежно, как и турки. Варавва празднует победу повсюду; и в конце концов он
восторжествует, приведя нас всех к самоубийству с героической лживостью жестов
и звуков. Теперь те, кто, как и я, рассматривает вараввистскую социальную
организацию как ошибку и убеждён, что Жизненная Сила (или что бы вы так ни
называли) не должна быть в конечном итоге погублена какой-нибудь ошибкой и что
человечество в ходе эволюции может даже быть вытеснено более высокоразвитым
видом, если мы не сумеем совладать с проблемами, связанными с ростом нашей численности,
всегда помнят, что у Иисуса было подлинное послание, и вдохновляются его характером
и учением. Не тем, что мы должны по сей день грезить о притязаниях
какого-нибудь сверхъестественного авторитета во имя его или, тем более, о
техническом руководстве для современного образованного философа и законника. Но
тем, что, всецело избавившись от христианства сальвационистского и даже
приглуша предубеждение против Иисуса, вызванное его непреднамеренной связью с
оным, мы возьмёмся за чисто научное исследование экономики, криминологии и биологии
и обнаружим, что наши практические выводы фактически совпадают с таковыми
Иисуса; мы, несомненно, возрадуемся и постараемся понять, что поступили с ним
несправедливо и что нимб, окружающий его главу на иконах, сможет когда-нибудь
быть истолкован как свет науки, а не как декларация чувств или символ идолопоклонства.

Доктрины, подтверждающие подобный статус
Иисуса, в общих чертах таковы:

1. Царствие небесное — внутри тебя. Ты
есть сын Божий; Бог же есть сын человеческий. Бог есть дух, поклоняться
которому следует в духе и истине, а не пожилой джентльмен, которого нужно
задабривать и умолять. Мы — соучастники один другому; поэтому ты не можешь
помочь или навредить ближнему своему, не помогая или не причиняя вреда себе
самому. Бог — твой отец: ты здесь для того, чтобы творить дела Божьи; и — ты и
твой отец едины.

2. Избавься от собственности, раздав её на
общественные нужды. Всецело отдели свою работу от денежного вознаграждения.
Если ты позволяешь голодать ребёнку, ты позволяешь голодать Богу. Перестань
беспокоиться о завтрашнем обеде и одеяниях, ибо ты не можешь служить двум
господам: Богу и Маммоне.

3. Избавься от суда, наказания и отмщения.
Возлюби ближнего твоего, как самого себя, он — твоя часть. И возлюби врагов
твоих: они — твои ближние.

4. Избавься от своих семейных
привязанностей. Каждая встречная мать — настолько же мать твоя, как и женщина,
породившая тебе. Каждый встречный мужчина — настолько же брат твой, как и тот,
кого она породила вслед за тобою. Не трать своё время на семейные похороны,
скорбя о своей родне: оставайся в жизни, не в смерти; это подобно самой лучшей
рыбе, когда-либо пойманной тобой, и даже куда лучше. В царствии небесном
(которое, как сказано выше, внутри тебя), ни женятся, ни замуж не выходят, ибо
ты не можешь посвятить свою жизнь двум божествам: Богу и человеку, с которым ты
вступаешь в брак.

Сейчас эти предложения весьма интересны; и
они становятся всё интереснее с каждым днём, по мере
того, как опыт и наука заставляют нас рассматривать их всё более и более благосклонно.
Изучая их, мы просто потратим время зря, если не найдём им разумного
применения. Следует признать, что человек, разглядевший путь Иисуса сквозь всю
массу народных страстей и иллюзий, которые стоят между нами и пониманием
ценности этого учения, вполне сознаёт всё возражения, с которыми приходится
столкнуться средней руки брокеру в первые же пять минут. Воистину, миром
правят, по большей мере, соображения, с которыми приходится столкнуться средней
руки брокеру в первые же пять минут; но поскольку в результате этого миром
правят так дурно, что знающие истину с трудом способны жить в нём, возражения
средней руки брокера становятся, по сути, серьёзным прецедентом для любой
социальной реформы.

 

так, мы добрались до точки, когда
аргументы отринуты и petitio principii — в самом разгаре:

«Теперь те, кто, как и я, рассматривает
вараввистскую социальную организацию как ошибку и убеждён, что Жизненная Сила
(или что бы вы так ни называли) не должна быть в конечном итоге погублена
какой-нибудь ошибкой и что человечество в ходе эволюции может даже быть
вытеснено более высокоразвитым видом, если мы не сумеем совладать с проблемами,
связанными с ростом нашей численности, всегда помнят, что у Иисуса было
подлинное послание, и вдохновляются его характером и учением. Не тем, что мы
должны по сей день грезить о притязаниях какого-нибудь сверхъестественного
авторитета во имя его или, тем более, о техническом руководстве для
современного образованного философа и законника. Но тем, что, всецело
избавившись от христианства сальвационистского и даже приглуша предубеждение
против Иисуса, вызванное его непреднамеренной связью с оным, мы возьмёмся за
чисто научное исследование экономики, криминологии и биологии и обнаружим, что
наши практические выводы фактически совпадают с таковыми Иисуса; мы,
несомненно, возрадуемся и постараемся понять, что поступили с ним несправедливо
и что нимб, окружающий его главу на иконах, сможет когда-нибудь быть истолкован
как свет науки, а не как декларация чувств или символ идолопоклонства».

Следует ли нам
ответить перво-наперво, что существует значительное число людей (от Лао-цзы до
Чарльза Брэдлафа), которые вполне наслышаны о Варавве или о Жизненной Силе, но,
тем не менее, не ведают и не чувствуют того, что о них тут говорится? Да и
подавляющее большинство студентов экономической (как и любых других) специальности
вряд ли согласится с тем, что их практические выводы фактически совпадают с
таковыми Иисуса или Бернарда Шоу.

Что касается
притягательности его характера и учения, хочу обратить самое пристальное
внимание читателя на то, что чисто литературные свойства «евангелия» того или
иного вида или его перевода имеют такое же значение, какое имеет яркость блесны
для ловли лосося. Как показали Фрэзер и полсотни других авторов, величайшая
религиозная классика редко выходит за пределы родного климата; но она никогда
не выходит далеко за пределы родного языка. Коран на английском — по большей
части всего лишь сточная канава; на арабском же он — возвышенная поэзия. То же
самое истинно для большей части индийской и китайской классики.

Таким образом,
протестантизм является следствием случайности, благодаря которой перевод,
названный авторизированным, был сделан учёными в период поразительного расцвета
английской речи, подарившей нам не только Марло[106],
Шекспира и Мэлори[107],
но и таких мастеров перевода, как Норт[108]
для Плутарха, Флорио[109]
для Монтеня, Уркварт[110]
и Мотт[111]
для Рабле, и дюжину других. Предшествующие переводы, вроде сделанного Уиклифом[112], будучи далеко не
лучшими с литературной точки зрения, никогда не покоряли сердец и не волновали
воображения людей. Говорят, что немецкий перевод тоже в высшей степени
прекрасен; что и считается причиной популярности лютеранства в этой стране.

Шоу считает
Библию устаревшей точно так же, как видит себя пришедшим на смену Шекспиру. Как
посмеётся двадцать первый век!

Нет; Библия —
великое литературное произведение (местами); и пребудет таковой, покуда
держится Шекспир.

Но эта доктрина
никогда не пересилит ислам, покуда не появится переводчик, который сможет
потягаться с Мухаммедом в звучности и изысканной сбалансированности прозы, с её
внутренними рифмами и несравненным ритмом, похожим сразу и на гром, и на самум[113], и на шёпот
пустынного ветра. И такими достоинствами обладает эта во многом безнравственная
и порочная книга; что нам остаётся только восхищаться формой столь
предосудительного для нас содержимого.

Далее мистер Шоу
продолжает формулировать доктрины, которые он решил считать учением Иисуса. Мы
разделаемся с ними простой записью параллельных мест, иногда позволяя себе
краткое резюме. Как можно будет заметить, почти каждое высказывание,
приведённое Шоу, категорически противоречит тому или иному изречению самого
Иисуса.

1. «Царствие
небесное — внутри тебя».

«Ещё подобно Царство Небесное неводу, закинутому в море
и захватившему рыб всякого рода, который, когда наполнился, вытащили на берег
и, сев, хорошее собрали в сосуды, а худое выбросили вон. Так будет при кончине
века: изыдут Ангелы, и отделят злых из среды праведных»
(Мф. 13:47-49). Из этого пассажа явствует, что это понимание царствия
соответствует таковому в банальнейшем протестантизме.

«Подвизайтесь войти сквозь тесные врата, ибо, сказываю
вам, многие поищут войти, и не возмогут. Когда хозяин дома встанет и затворит
двери, тогда вы, стоя вне, станете стучать в двери и говорить: Господи!
Господи! отвори нам; но Он скажет вам в ответ: не знаю вас, откуда вы. Тогда
станете говорить: мы ели и пили пред Тобою, и на улицах наших учил Ты. Но Он
скажет: говорю вам: не знаю вас, откуда вы; отойдите от Меня все делатели
неправды» (Лк. 13:24-27).

«В доме Отца Моего обителей много. А если бы не так, Я
сказал бы вам: Я иду приготовить место вам. И когда пойду и приготовлю вам
место, приду опять и возьму вас к Себе, чтобы и вы были, где Я» (Ин. 14:2-3). Нет ни единого намёка на духовное царствие ни в
одном из этих отрывков. Можно привести и дюжину других цитат, но я ограничусь
двумя из них как примерами буквального толкования словосочетания «царствие
небесное».

2. «Ты есть сын
Божий; Бог же есть сын человеческий».

«Змии, порождения ехиднины! как убежите вы от осуждения
в геенну?» (Мф. 23:33). Если верить мистеру Шоу,
Бог на самом деле — ехидна.

«Ибо извнутрь, из сердца человеческого, исходят злые
помыслы, прелюбодеяния, любодеяния, убийства, кражи, лихоимство, злоба,
коварство, непотребство, завистливое око, богохульство, гордость, безумство» (Мк. 7:21-22). Вряд ли это совместимо с
высказыванием мистера Шоу.

«Никто не восходил на небо, как только сшедший с небес
Сын Человеческий, сущий на небесах» (Ин. 3:13).
В этом месте Иисус настаивает, что он — единственный сын Божий. Есть и
множество других подобных пассажей.

«Он сказал им: вы от нижних, Я от вышних; вы от мира
сего, Я не от сего мира» (Ин. 8:23): ещё один
стих в том же ключе, отличающий Иисуса от других людей.

«Вы делаете дела отца вашего. На это сказали Ему: мы не
от любодеяния рождены; одного Отца имеем, Бога. Иисус сказал им: если бы Бог
был Отец ваш, то вы любили бы Меня, потому что Я от Бога исшёл и пришёл; ибо Я
не Сам от Себя пришёл, но Он послал Меня… Ваш отец диавол; и вы хотите
исполнять похоти отца вашего. Он был человекоубийца от начала и не устоял в
истине, ибо нет в нём истины. Когда говорит он ложь, говорит своё, ибо он лжец
и отец лжи» (Ин. 8:41-42,44). Ни одно
опровержение не может быть красноречивее этого.

3. «Бог есть дух,
поклоняться которому следует в духе и истине, а не пожилой джентльмен, которого
нужно задабривать и умолять».

«Хлеб наш насущный дай нам на сей день» (Мф. 6:11).

«Итак если вы, будучи злы, умеете даяния благие давать
детям вашим, тем более Отец ваш Небесный даст блага просящим у Него» (Мф. 7:11).

«Потому говорю вам: всё, чего ни будете просить в
молитве, верьте, что получите, — и будет вам»
(Мк. 11:24).

«Если пребудете во Мне и слова Мои в вас пребудут, то,
чего ни пожелаете, просите, и будет вам»
(Ин. 15:7).

«И в тот день вы не спросите Меня ни о чём. Истинно,
истинно говорю вам: о чём ни попросите Отца во имя Моё, даст вам» (Ин. 16:23). Ни слова о мздоимстве, но
сопричастность неизменно необходима для поддержания добрых отношений с Богом.
Предложение мзды — неизменная вера Иисуса.

4. «Мы —
соучастники один другому; поэтому ты не можешь помочь или навредить ближнему
своему, не помогая или не причиняя вреда себе самому».

«И тогда объявлю им: Я никогда не знал вас; отойдите от
Меня, делающие беззаконие» (Мф. 7:23).

«Я о них молю: не о всём мире молю, но о тех, которых
Ты дал Мне, потому что они Твои». В последнем
высказывании следует обратить внимание на то, что Иисус вполне довольствуется
«избранными» (Ин. 17:9). Он даже не использует своё, несомненно, значительное влияние на Отца, дабы спасти
какую-нибудь другую душу.

5. «Бог — твой
отец: ты здесь для того, чтобы творить дела Божьи; и — ты и твой отец едины».
Это лишь парафраз сентенции, приведённой выше под номером 2.

6. «Избавься от
собственности, раздав её на общественные нужды».

«Ибо можно было бы продать это миро за большую цену и
дать нищим. Но Иисус, уразумев сие, сказал им: что смущаете женщину? она доброе
дело сделала для Меня» (Мф. 26:9-10). Здесь мы
видим прямой запрет политики, предписанной Иисусом мистера Шоу.

«Иисус сказал в ответ: истинно говорю вам: нет никого,
кто оставил бы дом, или братьев, или сестёр, или отца, или мать, или жену, или
детей, или земли, ради Меня и Евангелия, и не получил бы ныне, во время сие,
среди гонений, во сто крат более домов, и братьев и сестёр, и отцов, и матерей,
и детей, и земель, а в веке грядущем жизни вечной»
(Мк. 10:29-30).

«Он сказал им: истинно говорю вам: нет никого, кто
оставил бы дом, или родителей, или братьев, или сестёр, или жену, или детей для
Царствия Божия, и не получил бы гораздо более в сие время, и в век будущий
жизни вечной» (Лк. 18:29-30). Эти отрывки
явственно показывают, что ученики должны заботиться о материальном
вознаграждении.

7. «Целиком
отдели свою работу от денежного вознаграждения». Здесь вообще неясно, на каких
именно евангельских эпизодах основывается мистер Шоу.

8. «Если ты
позволяешь голодать ребёнку, ты позволяешь голодать Богу». Опять же трудно
найти источник, на который опирался Шоу[114].

9. «Перестань
беспокоиться о завтрашнем обеде и одеяниях, ибо ты не можешь служить двум
господам: Богу и Маммоне». Это отчасти противоречит приведённым выше текстам, касающимся
материального вознаграждения. Отрывки, из которых мистер Шоу берёт эту доктрину,
разъяснялись ранее как часть обычной практики странствующего аскета.

10. «Избавься от
суда, наказания и отмщения».

«Говорю же вам, что за всякое праздное слово, какое
скажут люди, дадут они ответ в день суда: ибо от слов своих оправдаешься, и от
слов своих осудишься» (Мф. 12:36-37).

«Горе миру от соблазнов, ибо надобно придти соблазнам;
но горе тому человеку, через которого соблазн приходит. Если же рука твоя или
нога твоя соблазняет тебя, отсеки их и брось от себя: лучше тебе войти в жизнь
без руки или без ноги, нежели с двумя руками и с двумя ногами быть ввержену в
огонь вечный» (Мф. 18:7-8).

«Иисус же сказал им: истинно говорю вам, что вы,
последовавшие за Мною, — в пакибытии, когда сядет Сын Человеческий на престоле
славы Своей, сядете и вы на двенадцати престолах судить двенадцать колен
Израилевых» (Мф. 19:28).

«Истинно говорю вам: будут прощены сынам человеческим
все грехи и хуления, какими бы ни хулили; но кто будет хулить Духа Святаго,
тому не будет прощения вовек, но подлежит он вечному осуждению» (Мк. 3:28-29).

«Кто будет веровать и креститься, спасён будет; а кто
не будет веровать, осуждён будет» (Мк. 16:16).

«Ниневитяне восстанут на суд с родом сим и осудят его,
ибо они покаялись от проповеди Иониной, и вот, здесь больше Ионы» (Лк. 11:32).

«Бог ли не защитит избранных Своих, вопиющих к Нему
день и ночь, хотя и медлит защищать их? сказываю вам, что подаст им защиту
вскоре. Но Сын Человеческий, придя, найдёт ли веру на земле?» (Лк. 18:7-8).

«Верующий в Сына имеет жизнь вечную, а не верующий в
Сына не увидит жизни, но гнев Божий пребывает на нём»
(Ин. 3:36).

«Ибо, как Отец имеет жизнь в Самом Себе, так и Сыну дал
иметь жизнь в Самом Себе. И дал Ему власть производить и суд, потому что Он
есть Сын Человеческий. Не дивитесь сему; ибо наступает время, в которое все,
находящиеся в гробах, услышат глас Сына Божия; и изыдут творившие добро в
воскресение жизни, а делавшие зло — в воскресение осуждения» (Ин. 5:26-29).

«И сказал Иисус: на суд пришёл Я в мир сей, чтобы
невидящие видели, а видящие стали слепы»
(Ин. 9:39).

«Ныне суд миру сему; ныне князь мира сего изгнан будет
вон» (Ин. 12:31).

«Отвергающий Меня и не принимающий слов Моих имеет
судью себе: слово, которое Я говорил, оно будет судить его в последний день» (Ин. 12:48). Мистер Шоу может возразить, что пассажи
эти отсылают обычно к суду божьему, но, несомненно, это — куда более страшное
оружие против грешников, чем какие бы то ни были обычные человеческие казни и
беззакония.

11. «Возлюби
ближнего твоего, как самого себя, он — твоя часть».

«А если кто не примет вас и не послушает слов ваших,
то, выходя из дома или из города того, отрясите прах от ног ваших; истинно
говорю вам: отраднее будет земле Содомской и Гоморрской в день суда, нежели
городу тому» (Мф. 10:14-15). Вот вам и любовь к
ближнему! Профессор Гексли, часто имея дело с Гадаринскими свиньями, показал, что, люби своих ближних сам Иисус, он, по крайней
мере, не относился бы столь пренебрежительно к их собственности, которая была в
данном случае их единственным средством существования.

12. «И возлюби
врагов твоих: они — твои ближние».

«Тогда станете говорить: мы ели и пили пред Тобою, и на
улицах наших учил Ты. Но Он скажет: говорю вам: не знаю вас, откуда вы;
отойдите от Меня все делатели неправды. Там будет плач и скрежет зубов, когда
увидите Авраама, Исаака и Иакова и всех пророков в Царствии Божием, а себя
изгоняемыми вон» (Лк. 13:26-28). Нет смысла
убеждать нас, что Иисус предлагал нам возлюбить врагов своих в этом мире,
обрекая их на вечное проклятие в мире ином. Доктрина сверхъестественного
наказания врагов есть не что иное как изобретение труса и раба[115].

13. «Избавься от
своих семейных привязанностей. Каждая встречная мать — настолько же мать твоя,
как и женщина, породившая тебе. Каждый встречный мужчина — настолько же брат
твой, как и тот, кого она породила вслед за тобою. Не трать своё время на
семейные похороны, скорбя о своей родне: оставайся в жизни, не в смерти; это
подобно самой лучшей рыбе, когда-либо пойманной тобой, и даже куда лучше. В
царствии небесном (которое, как сказано выше, внутри тебя), ни женятся, ни
замуж не выходят, ибо ты не можешь посвятить свою жизнь двум божествам: Богу и
человеку, с которым ты вступаешь в брак».

Трудно найти
высказывания, противоречащие утверждениям мистера Шоу, но он тонко искажает
значение стихов, на которых строит свою доктрину. Возьмём недвусмысленный отрывок
из Луки (14:26): «Если кто приходит ко Мне
и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестёр, а
притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником». Очевидно, из этого следует, что нужно «возлюбить
ближнего твоего» кроме себя самого и своей семьи. Такая формулировка может
интерпретироваться разумно исключительно в свете восточного аскетизма. Это
характерная формула отречения, которую всякий «святой» предлагает своему
ученику. Даже в часы величайшего умопомрачения мистер Шоу вряд ли на полном
серьёзе предложит нам отправить наших матерей пинком за двери и попросить
остальных жителей города занять их место. Кроме того, мы можем обнаружить, что
сам Иисус позаботился о том, чтобы его мать принял его возлюбленный ученик
(Ин. 16:25-27). Что же до самой темы предполагаемого противостояния
интересов личности и государства, можно заметить, что таковыми были законы
развращённых христианством цивилизаций, пользующиеся доктриной, под которой бы
мистер Шоу подписался безо всяких колебаний. Сошлёмся здесь на авторитет
доктора Дж. Дж. Фрэзера:

«Греческое и римское общество строилось на подчинении
личного начала общественному, гражданина — государству: это ставило
благополучие и безопасность государства в качестве высшего мерила поведения,
превыше потустороннего (или посюстороннего) благополучия индивида. Граждане,
воспитанные на этих идеалах, посвящали свою жизнь бескорыстному служению
обществу и готовы были отдать свою жизнь ради общего блага. Если же они
уклонялись от принесения этой высшей жертвы, им и в голову не приходило, что,
предпочитая свою жизнь интересам общественного организма, они поступают как
должно.

С распространением восточных
религий, которые внушали мысль о том, что единственно достойной целью жизни
является соединение с богом и личное спасение, а благоденствие и даже само
существование государства в сравнении с ними ничего не значат, ситуация резко
изменилась. Неизбежным следствием принятия этого эгоистичного и аморального
учения был всё возрастающий отход верующих от служения обществу, концентрация
на личных духовных переживаниях и появление у них презрения к окружающей жизни,
в которой они начинают видеть не более как временное испытание перед жизнью
вечной. Высочайшим идеалом человека в народном представлении стал святой
отшельник, полный презрения ко всему земному и погружённый в экстатическое
религиозное созерцание; этот идеал пришёл на смену древнему идеалу
самозабвенного героя-патриота[116],
готового пожертвовать жизнью на благо своей родины. Людям, чьи взоры были
устремлены к заоблачному граду божьему[117], град земной стал
казаться низменным и жалким. Центр тяжести, так сказать, переместился с
настоящей жизни на будущую, и, насколько от этого перемещения выиграл один мир,
настолько проиграл другой. Начался процесс всеобщей дезинтеграции общества:
государственные и семейные связи ослабли, общественная структура стала
распадаться на составляющие фрагменты, над обществом вновь нависла угроза
варварства. Ведь цивилизация возможна только при условии активного содействия
со стороны граждан, при условии их готовности подчинить свои частные интересы
общему благу. Между тем люди отказывались защищать свою родину и даже
продолжать свой род. В стремлении спасти свою душу и души других людей они
равнодушно смотрели на то, как гибнет окружающий мир — мир, который стал для
них символом греховности. Это наваждение длилось целое тысячелетие. Возврат
европейцев к исконным принципам их жизненной ориентации, к трезвому,
мужественному взгляду на жизнь отмечен возрождением в конце средневековья римского
права, философии Аристотеля, античной литературы и искусства. Долгому застою в
развитии цивилизации пришёл конец. Волна восточного нашествия наконец
захлебнулась и стала идти на убыль. Отлив этот продолжается до сих пор». (Д-р Дж. Дж. Фрэзер. «Адонис, Аттис, Осирис», т. I,
стр. 300[118]).

Мы оставляем этот
материал на ваше рассмотрение. Мы отрицаем, что высказывания, приведённые выше,
были характерны для Иисуса, поскольку в состоянии привести изречения самого
Иисуса, дабы их опровергнуть; но так как они интересуют мистера Шоу, который
считает, что «опыт и наука» заставляют его рассматривать их всё более и более
благосклонно, нам стоит отнестись к ним как к достойным самого пристального
анализа.

Шоу умеряет ветер
для стриженой овцы[119],
утверждая: «Мы просто потратим время зря, если не найдём им разумного
применения». Далее он заявляет: «Следует признать, что человек, разглядевший
путь Иисуса сквозь всю массу народных страстей и иллюзий, которые стоят между
нами и пониманием ценности этого учения, вполне сознаёт все возражения, с
которыми приходится столкнуться средней руки брокеру в первые же пять минут».

В изречениях
Иисуса нет ничего, что указывало бы на то, что он видел свой путь сквозь
какую-то массу народных страстей и иллюзий. Всё, что он говорил, было вполне обыкновенно для тех людей его
времени, которые знали толк в мистицизме любого рода. Но тайная доктрина, более
или менее дремавшая на западе, несмотря на таких людей как Бёме[120] и Уильям О’Нил (в
котором те, кто не подкован в генеалогии, были бы рады признать Уильяма
Блейка), вплоть до Великого Возрождения, запущенного через Элифаса Леви, Анну
Кингсфорд и Е. П. Блаватскую некими лицами, коих я не стану называть, и весь
мир, в котором родился мистер Шоу, находился, вне всякого сомнения, в
бездуховном рабстве, на которое он сетует.

Человеком, который
мог рассмотреть как на ладони все вехи пути, был не Иисус, но сам Шоу, и,
несомненно, он отдаёт себе отчёт обо всех
возражениях, с которыми сталкивается средней руки брокер. Но как он поступает с
этим? «Воистину, миром правят, по большей мере, соображения, с которыми
приходится столкнуться средней руки брокеру в первые же пять минут; но
поскольку в результате этого миром правят так дурно, что знающие истину с
трудом способны жить в нём, возражения средней руки брокера становятся, по
сути, серьёзным прецедентом для любой социальной реформы». Это уж явно не ответ
брокера, который, в конце концов, такой же человек, как и мистер Шоу, и,
наверное, вполне в состоянии помыслить о другом мире (быть может, в чём-то
менее приятном, чем тот, в котором живёт мистер Шоу). Впрочем, в следующем
разделе мы назовём некоторые из этих возражений.

 

Сведение христианства к современной практике

 

днако если мы хотим как бы то ни было
использовать этические советы и предложения Иисуса, нам придётся свести их к
современной практике. Если мы попросим нашего брокера поступать в точности так,
как Иисус советовал собственным ученикам, он вполне справедливо ответит: «Вы
предлагаете мне стать бродягой». Если мы станем уговаривать состоятельного
человека продать всё, что у него есть, и раздать нищим, он скажет, что эта
операция невыполнима. Если он продаёт свои акции и свои
земли, их покупатель продолжит всю ту деятельность, которая угнетает бедных.
Если все богачи последуют этому совету одновременно, акции упадут до нуля, а
земли обесценятся. Если распродаст имущество и разбросает деньги в трущобах
кто-то один, единственным результатом этого станет то, что он и его подчинённые
пополнят список нищих, и это даже не принесёт ничего хорошего, кроме
возможности пьяного кутежа для некоторых из них.

Мы должны учитывать это, поскольку во
времена Иисуса и в века, которые становились всё мрачнее и мрачнее после его
смерти, пока тьма (после краткого лжерассвета Реформации и Возрождения) не
достигла своего апогея в коммерческой ночи девятнадцатого столетия, мы
убедились, что нельзя сделать людей хорошими указом Парламента; теперь мы
знаем, что нельзя сделать их хорошими и любым другим способом и что человек,
превосходящий своих товарищей, будет только помехой. Не только сам богач должен
распродать всё, но и весь его класс; а это может быть сделано только через
министра финансов. Апостол не сможет получать свой хлеб бесплатно, покуда не
будет бесплатного хлеба для всех и каждого; а это требует сложной муниципальной
системы продовольственных поставок, порядка распределения. Быть соучастниками
друг друга — значит «Один Мужчина — Один Голос» и «Одна Женщина — Один Голос»,
и всеобщее избирательное право, и равенство доходов, и все прочие современные
политические средства в том же духе. Даже в Сирии времён Иисуса его учение не
могло быть реализовано серией независимых вспышек личной праведности со стороны
отдельных слоёв населения. Иерусалим не мог сделать того, на что не была
способна даже сельская община, и то, чего не сделал бы сам Робинзон Крузо, если
бы не совесть и не строгое принуждение Природы, не стало бы общим правилом для
полудюжины робинзонов, боровшихся в нём ради удовлетворения совершенно несовместимых
устремлений. А то, что не могло свершиться в Иерусалиме или на Хуан-Фернандес,
не может быть сделано ни в Лондоне, ни в Нью-Йорке, ни в Париже, ни в Берлине.
Иными словами, христианству — доброму ли, дурному ли, правому или неправому —
придётся волей-неволей оставить вопросы о делах людских, пока оно не станет
применимым на практике к сложному политическому механизму человечества; а чтобы
делать вид, что бродячий проповедник с подвластных Понтию Пилату земель (или
даже сам Пилат, заручившийся поддержкой всей мудрости Рима) смог приспособить
христианство или любую иную систему морали к реалиям двадцатого века,
необходимо отстранить его от дел куда более эффективно, чем это удавалось
Нерону и прочим гонителям. Личная добродетель и представления о том, что ты не
сделаешь людей нравственными указом Парламента, есть, по сути, излюбленная
защита для тех, кто — сознательно или бессознательно — не совсем ещё решил
принять вмешательство Иисуса или любого другого реформатора.

 

 данном разделе мистер Шоу (в испытанной манере
всех утопистов) расправляет крылышки и летит. Он боится, что на жёстком грунте
реалий жизни покажется таким же неуклюжим, как бодлеровский альбатрос,
поставленный на палубу. Здесь, сообщает Шоу, есть пара проблем; и одним взмахом
крыла оставляет их в миллионе миль под собою. «Апостол не сможет получать свой
хлеб бесплатно, покуда не будет бесплатного хлеба для всех и каждого; а это
требует сложной муниципальной системы продовольственных поставок, порядка распределения».
Не думаю, что эта система мистера Шоу не подразумевает, что кто-то будет думать
о завтрашнем дне.

«Даже в Сирии
времён Иисуса его учение не могло быть реализовано серией независимых вспышек
личной праведности со стороны отдельных слоёв населения». Сколько я ни читал
евангелия, Иисус не был ни дураком, ни социалистом; единственное подтверждение,
которое я могу принять за некую склонность к социализму — его нежелание
умываться; и он ни на миг не думал о том, что всё население должно удариться в
религию. Он был вполне в курсе незабываемого восточного различия между
домовладельцем и аскетом, и услышь он точку зрения мистера Шоу, он бы понял её
почти так же плохо, как я. Когда Шоу заявляет, что «человек, превосходящий
своих товарищей, будет только помехой», он сам — одна большая помеха! Ибо кто
столь явственно превосходит своих товарищей, как не мистер Шоу!

Современный коммунизм

 

осмотрим же на то, что современный опыт и
современная социология могут поведать об учении Иисуса, как оно представлено
здесь. Прежде всего, избавься от своей собственности, раздав её на общественные
нужды. Послушаем, что говорят фарисеи Иерусалима, Хоразина и Вифсаиды: «Мой
добрый товарищ, если Вы сегодня же разделите всё среди жителей Иудеи поровну,
ещё до конца года у Вас снова появятся богатые и бедные, нищета и изобилие,
точно такие же, как и сегодня; ибо всегда есть ленивые и прилежные, бережливые
и расточительные, пьяницы и трезвенники; и, как Вы сами весьма справедливо
заметили, нищих мы всегда имеем с собою». И выслушаем ответ: «Горе вам, лжецы и
лицемеры; ибо сегодня же разделил я всё в этой стране средь вас так, как и
должно быть тому всякий день (ибо живёт человек не иначе как от рук своих до
уст своих, и ни яиц, ни рыбы не хватит навеки); вы же поделили всё неправедно;
также приняли вы упрёк мой к вам, что нищих всегда имеете с собою, за закон для
вас, дабы зло сие упорствовало и распространяло зловоние пред ноздрями
Господними во веки вечные; потому думается мне, что узрит вас Лазарь в аду
вместе с богачом». Современный капитализм сделал непродолжительный труд простым
оправданием неравенства. Фарисеи устроили себе коммунизм посреди капитала.
Совместное пользование стало повседневной нормой. Попытка вернуться к частной
собственности как основе нашего производства уничтожит цивилизацию вернее
десятка революций. Сегодня вы не сможете вспахать поля, покуда фермер не станет
кооператором. Отдайте акционеру его железную дорогу и попросите его выбрать
конкретную протяжённость рельсов, конкретное место в железнодорожном составе,
конкретный рычаг в двигателе, который станет его и только его собственностью; и
он (весьма благоразумно) сбежит от вас как от безумца. И если, как Анания и
Сапфира, вы попытаетесь утаить свою маленькую лавчонку или что-то ещё от
предоставления на общественные нужды, предписанные трестом, или комбинатом, или
картелью, трест вскоре заморозит ваше состояние и арестует вас, сделав вас индустриальным
покойником столь же неумолимо, как сам святой Пётр. Ни один практический вопрос
не оставался открытым так долго, как коммунизм в производстве: борьба сегодня
ведётся за распределение продукции, то есть за каждодневную раздачу, которая
есть первейшая необходимость организованного общества.

 

тождествление апофеоза капитализма с
трестом — знакомая ошибка. Сотрудничество — это одно, а коммунизм — совершенно
другое. Единственная цель создания трестов — увеличить неравенство в
распределении общих богатства, не менее того; и если этот стимул будет
уничтожен, вся ткань расползётся. Задача концентрированной власти не в том,
чтобы заключать честные сделки. Маленький человечек будет арестован просто
потому, что он может создать помехи для игр в разорение людей. Есть, без
сомнения, и экономика, которую мистер Шоу ошибочно называет «коммунизмом в
производстве». Но это экономика волков, охотящихся стаями, чтобы загнать
добычу. Такая софистика, превращающая политэкономику в болото, нам хорошо
известна. И, как можно заметить далее, этот «коммунизм в производстве», над
которым злорадствует мистер Шоу, был тем самым средством, при помощи которого
уважающий себя подмастерье с защищённым будущим превращался в то, что блестящий
молодой «Ангел Революции», Герда фон Котек[121], называла «фабричным кормом».

Перераспределение

 

егодня уже не нужно никакого Христа, дабы
убедить кого-нибудь, что наша система распределения дико и чудовищно
несправедлива. У нас есть дети — долларовые миллионеры — бок о бок с нищими, потрёпанными
долгой жизнью непрестанного кропотливого труда. Каждый пятый умирает в тюрьме,
в общественной больнице или в сумасшедшем доме. А в городах вроде Лондона —
чуть ли не каждый второй. Разумеется, столь возмутительное распределение порождено
насилием, откровенным и незамысловатым. Если ты против, ты будешь продан. Если
ты сопротивляешься продаже, тебя отдубасят и бросят в тюрьму, процесс будет
назван для приличия служением закону и порядку. Беззаконие не может зайти
дальше этого. На этот раз никто, кому известны цены распределения, не защитит
его. Самый фанатичный из британских консерваторов постесняется сказать, что его
король куда беднее Рокфеллера, или объявить нравственный приоритет проституции
перед шитьём на том основании, что первая прибыльнее. Потребность в решительном
перераспределении доходов во всех цивилизованных странах теперь столь же
очевидна и первостепенно важна, как и потребность в санитарии.

 

 этом разделе почти ничего критиковать, кроме
его риторических и гротескных формулировок.

 

Кто это делает?

 

 этого следует начинать дискуссию, когда мы
задаёмся вопросом пропорций, в которых нам следует вести перераспределение. Нас
ставит в тупик нелепо непрактичное заявление, что (тем или иным путём)
жалованье человека должно предоставляться ему не как средство поддержания
жизни, но как своего рода Премия Воскресной Школы за примерное поведение. И эта
глупость осложнена не столь нелепым, но таким же непрактичным убеждением, что,
вероятно, каждому человеку следует присуждать ровно ту часть национального
дохода, которую он или она произвёл.

Ребёнку может показаться,
что, если кузнец выковал подкову, то подкова ему и принадлежит. Но кузнец-то
знает, что подкова будет принадлежать не ему одному, но и его хозяину, и его
инкассатору, и сборщику налогов, и людям, у которых он купил железо, наковальню
и уголь, и только сухой остаток этой величины пойдёт ему самому; и с этого
сухого остатка ему придётся выменивать у мясника, пекаря и портного (оплатив им
всю причитающуюся стоимость) те вещи, которые на самом деле станут частицей его
живых тканей или гардероба; ибо у этих торговцев, его товарищей, тоже есть
хозяева и ростовщики, требующие своей доли.

Если даже такие простые и прямолинейные
деревенские примеры чисто индивидуального производства оказываются (в ходе несложного
исследования) результатами сложной общественной организации, то что, в таком
случае, можно сказать о такой продукции как дредноуты, булавки и иглы фабричного
производства и перьевые ручки? Если Бог возьмёт дредноут в одну ладонь, а ручку
— в другую, и спросит Иова[122], кто произвёл
их и кому они должны принадлежать как изготовителю, Иов озадаченно поскоблит
макушку глиняной черепицей и промолчит, если только до него не дойдёт, что настоящий
изготовитель — Бог, и что у всех нас есть право на то, что он создал, дабы
прокормить своих ягнят.

 

 этом разделе повторяются элементарные трюизмы
Джона Стюарта Милля[123].
Некто удивляется тому, что следует разрушить теорию «права изготовителя».
Раздел завершается следующим образом: «Если Бог возьмёт дредноут в одну ладонь,
а ручку — в другую, и спросит Иова, кто произвёл их и кому они должны
принадлежать как изготовителю, Иов озадаченно поскоблит макушку глиняной
черепицей и промолчит, если только до него не дойдёт, что настоящий
изготовитель — Бог, и что у всех нас есть право на то, что он создал, дабы прокормить
своих ягнят». Пожалуйста, не числите меня среди ягнят! Моя конституция, уже
порядком подпорченная ответами на прежние возражения, может смертельно
пострадать от долгих диет на тех продуктах, о которых тут может идти речь!

 

Рабочее время

 

оэтому право изготовителя не может служить
альтернативой принятию совета Иисуса. На практике в этом вопросе нельзя
придумать ничего иного, кроме как платить рабочему за рабочее время, в
зависимости от затраченных часов, или дней, или недель, или лет. Но по сколько?
Когда бы ни возникал этот вопрос, на него давался единственный ответ: «Так мало,
сколько можно, чтобы он не умер с голоду», — с нелепыми результатами, уже
упомянутыми выше, и той дополнительной аномалией, что наибольшую долю получают
те, кто не работает совсем, а наименьшую — кто вкалывает как лошадь. В Англии
девять десятых богатств попадают в карманы одной десятой населения.

 

 данном разделе мистер Шоу излагает доктрины
Манчестерской школы так, словно они неизбежны. Наверное, не стоит приводить все
доводы по этому поводу на столь ограниченном пространстве, имеющемся в нашем
расположении. Но вполне очевидно, что некоторый установленный государством
минимальный размер заработной платы — альтернатива, хотя и не в полной мере, но
всё же приемлемая.

Мечта о распределении в соответствии с качеством

 

а это теоретики воскресной школы могут
возразить: «Почему бы не заниматься распределением в соответствии с качеством?»
Тут так и представляешь, как Иисус (улыбка которого постепенно исчезала с
каждым веком, когда попытки раз за разом отбросить его учение приводили к всё
более и более глубокой катастрофе) сгибается от хохота. Не слишком ли идиотский
проект — спорить об оценке добродетели деньгами? Лондонская школа экономики,
надо полагать, существует как раз для того, чтобы разрабатывать экзаменационные
листы с вопросами вроде такого: «Взяв денежную величину добродетели Иисуса за
100 %, а Иуды Искариота — за 0 %, укажите верные величины для Понтия Пилата,
хозяина Гадаринских свиней, вдовы, положившей последнюю лепту в коробку для
подаяний, мистера Горацио Боттомли[124], Шекспира,
мистера Джека Джонсона[125], сэра Исаака
Ньютона, Палестрины[126], Оффенбаха[127],
сэра Томаса Липтона[128], мистера Поля
Чинкевалли[129], вашего семейного
врача, Флоренс Найтингейл[130], миссис
Сиддонс[131], вашей
уборщицы, Архиепископа Кентерберийского и общественного палача соответственно»!
Или: «Ныне покойный Барни Барнато[132] получал доход
в три тысячи раз больше, чем английский крестьянин доброго нрава. Назовите
главные добродетели, благодаря которым мистер Барнато превзошёл крестьянина в
три тысячи раз; и покажите в цифрах ущерб, понесённый цивилизацией, когда
Барнато впал в отчаяние и покончил с собой, разделив его показатели на тысячу».
Идея воскресной школы с её принципом «каждому тот доход, который он заслужил»,
воистину, слишком нелепа для обсуждения. Гамлет избавился от них триста лет
тому назад: «Если обходиться с каждым по заслугам, кто уйдёт от порки?»[133] Иисус остаётся непоколебимо практичен; а мы стоим, беззащитные, как
дурни, как растяпы, как непрактичные фантазёры.
В миг, когда вы попытаетесь свести идею воскресной школы к цифрам, вы обнаружите,
что это приведёт вас к безнадёжному плану платить человеку за время; и в своём
экзаменационном листе вы прочтёте: «Время Иисуса не имело ценности (он сетовал,
что лисицы имеют норы, и птицы небесные — гнёзда,
а ему негде приклонить голову). Время доктора Криппена[134] стоило, как
утверждают, триста пятьдесят фунтов в год. Критически разберите такое положение
дел; и, если Вы не согласны с его правомочностью, оцените в фунтах, долларах,
франках и марках, какова должна быть их повремённая заработная плата». Вы
можете сказать в ответ, что вопрос этот дурно пахнет и что вы отказываетесь на
него отвечать. Но найдутся ли у вас возражения на вопрос, скольки минутам
букмекера равняется стоимость двух часов астронома?

 

десь мистер Шоу становится предельно
забавен; и мы почти расположены посмеяться вместе с ним. Жизнь — не воскресная
школа, но поле боя; и конфликт между эволюцией и этикой ещё не решён окончательно в
пользу последней. Кое-кто из нас даже готов полагать, что этого не случится
никогда. Ибо прогресс, сделавший этику возможной, есть результат эволюционных
изменений, а результатом этики (при проверке её законами эволюции) являются
определённые способы противодействовать изменению и вызывать стагнацию
общества.

Посредственность
неизбежно выгодна для сохранения общественного порядка; и это создаёт причину
для атрофии человеческих достоинств. Искусственной альтернативой войне стал спорт
— весьма выхолощенная подмена! — точно так же, как религия лишилась азарта и
страсти, когда на смену человеческим жертвоприношениям пришли символические
подношения. Однако спорт лучше, чем ничего; и когда общество в опасности, его
спасает спортсмен. Битва при Ватерлоо выиграна на спортивных площадках Итона; и
те, кто бросается в бой на войне, свирепствующей ныне — крикетисты, гольфисты и
футболисты: любители, не профессионалы. Тех, чьи умы забиты деньгами, торговлей
и пивом, приходится призывать.

Живое распределение

 

 конце концов, нам приходится вернуться к
вопросу, который вы могли бы задать в самом начале. Зачем обеспечивать человека
жалованьем? Очевидно, чтобы поддерживать его жизнь. Поскольку не вызывает
сомнений, что первое условие, благодаря которому он смог бы поддерживать свою
жизнь, не порабощая никого другого, — в необходимости производить эквивалент
необходимого ему для поддержания жизни, совершенно разумным будет удержать его
от тунеядства теми же способами, которые мы применяем, дабы удержать его от
убийства, поджога, подлога или любого иного преступления. В высшей степени
глупо мириться с тем, кто ничего не делает; то есть пребывает в праздности, лени,
и бездушен в делах с собой точно так же, как и в делах с нами. Даже если мы
будем работать за него вместо того, чтобы (как это делаем мы) разъяснить ему
всю систему нашей индустрии, с её чередованием конкурентных пиков сверхурочной
работы и впадин безработицы, нам должно ещё накрепко воспрепятствовать ему
считать тунеядство альтернативой; ибо в результате он должен стать нищим и
привести к нищете своих детей, если они у него есть; нищие же — раковая опухоль
на сообществе, обходящаяся куда дороже, чем если бы она получала добротный уход
как неоперабельная.

Иисус предложил нам гораздо большее, чем
какое бы то ни было разделение. Действительно, он заповедовал своим ученикам:
«Творите дела свои ради любви; и пусть другие привечают, и кормят, и одевают
вас ради любви». Или, как принято говорить сегодня, «за просто так». Весь
человеческий опыт и все некоммерциализированные человеческие стремления
указывают на это как на верный путь. Как говорили греки, «сначала обеспечь себя
доходом; потом берись за добрые дела». Все мы стремимся к самостоятельному
заработку. Все мы знаем не хуже Иисуса, что если мы вынуждены заботиться о еде
или питье на завтра, мы не можем думать о чём-то более благородном или жить
более возвышенной жизнью, чем крот, существование которого от начала и до конца
есть исступлённые поиски пищи. Пока общество не
будет организовано таким образом, чтобы страх перед истощением можно было забыть
столь же тотально, как сейчас — страх перед волками в столицах развитых стран,
у нас не будет нормальной светской жизни. Действительно, вся притягательность
нашей нынешней системы в том, что она освобождает от этого страха большинство
из нас; но поскольку облегчение это производится бездумно и дурно, избранной
кучкой паразитирующих на других нахлебников, охваченных вырождением (которое
кажется неизбежной биологической расплатой за полный паразитизм) и разлагающих
культуру и искусство государственного управления вместо того, чтобы их
развивать, их чрезмерный досуг столь же порочен, как и чрезмерный труд рабочих.
Так или иначе, мораль ясна. Две основные проблемы организованного общества —
как обеспечить средствами к существованию всех своих членов и как избежать
разграбления этих средств бездельниками — должны быть полностью размежёваны; а
неудача в решении одной из них сама собой должна привести к осознанию другой и
воздействию на неё. Мы все без какого-либо изучения более поздних экономических
явлений не можем обладать присущей Иисусу психологической силой видения,
что такие попытки обречены на провал; но перед нами жестокий факт, что это так.
Единственные, кто цепляется ещё за вялое заблуждение, будто бы можно добиться
правильного распределения, действующего без посторонних усилий — те, кто
провозглашает некое революционное преобразование вроде национализации земель,
которое само по себе может привести лишь к ещё более серьёзным проблемам,
нежели распределение продуктов с этих земель среди всех индивидуумов данного
общества.

 

 конце концов, нам приходится вернуться к
вопросу, который вы могли бы задать в самом начале. Зачем обеспечивать человека
жалованьем? Очевидно, чтобы поддерживать его жизнь. Поскольку не вызывает
сомнений, что первое условие, благодаря которому он смог бы поддерживать свою
жизнь, не порабощая никого другого, — в необходимости производить эквивалент
необходимого ему для поддержания жизни, совершенно разумным будет удержать его
от тунеядства теми же способами, которые мы применяем, дабы удержать его от
убийства, поджога, подлога или любого иного преступления». Не будет ли великим
дерзновением попросить мистера Шоу написать краткий очерк о различиях в
значении между его высказыванием «Мы должны удержать его от тунеядства» и
другим, «Мы должны поработить его»?[135]

Мне придётся
заявить, что лично я считаю свободный[136]
класс единственным возможным полем для взращивания самых высоких сортов
пшеницы. Социалистическая идея о том, что каждый обязан батрачить по часу в
день, задержит развитие всего народа. Всякий механический труд отупляет; его
необходимо кому-то делать, поэтому работать на производстве всегда будет низшее
сословие. Уравнивание людей в этом опустит их всех до уровня докового грузчика.

Мои родители
потратили несколько тысяч фунтов, обеспечивая меня школьным и университетским
образованием. По его окончании я обнаружил, что ничего не знаю. После этого я
истратил на самообразование пятьдесят тысяч фунтов из собственных сбережений;
но так ничего и не узнал. Однако это неплохое начало; и у меня большие надежды.
Но, несомненно, я не добрался бы даже до своей нынешней ступени, если бы мне
приходилось тратить по паре часов в день на чистку чьего-нибудь сортира. Прежде
всего, все более возвышенные виды деятельности требуют от силы рук и разума
утончённости и деликатности, поэтому досуг жизненно необходим для их должного
функционировании. Руки хирурга или пианиста безвозвратно погибнут, если ему
придётся целый месяц рубить деревья. (Кстати, как общество может «заставлять»
людей без того, чтобы сперва их «судить»?)

Когда это
касается творческого элемента и мистер Шоу первым готов согласиться, что человек
творчества есть соль земли, события доходят до своего апогея. Праздность
воистину необходима подавляющему большинству художников как особое состояние
ума, позволяющее в конечном итоге производить идеи. Лично я знаком с одним
художником, который может заставить себя работать лишь унынием продолжительного
безделья. Если вы подарите ему хоть немного целебного труда, он станет
человеком совершенно заурядным. Все утончённые качества человечества зависят от
досуга. «Заставлять» художников «работать» столь же разумно, как сеять зёрна в
поле и продолжать его вспахивать круглый год.

Эти факты
прекрасно знакомы и мистеру Шоу. Действительно, он говорит: «Все мы знаем не
хуже Иисуса, что если мы вынуждены заботиться о еде или питье на завтра, мы не
можем думать о чём-то более благородном или жить более возвышенной жизнью, чем
крот, существование которого от начала и до конца есть исступлённые поиски пищи».
Однако одно из требований к благородному мыслителю — воздержаться от мыслей
неблагородных. Нельзя по-настоящему ценить литературу, если ты гноишь свой ум
регулярным чтением газет. Как менее стоящая валюта вытесняет более дорогую, так
и в жизни следует обзавестись абсолютным золотым стандартом, иначе же падение
твоё за ужасающе короткий срок станет необратимым. Стремления ума должны быть
непрерывными, неутомимыми, неодолимыми, ибо потерянного времени не вернуть никогда.

Мистер Шоу, по
всей видимости, не признаёт чрезвычайного пристрастия к возвышенному, которое
демонстрируют девять десятых не обделённых досугом выходцев из хороших семей.
Неудобства, на которые он сетует, проистекают обычно из плутократии; а
предпринимаемые меры должны не мешать мужчине вроде лорда Дансени[137] посвящать всё
своё время своему искусству, но возрождать в аристократии стандарты чести и
благородных амбиций.

Шоу заявляет:
«Пока общество не будет организовано таким образом, чтобы страх перед истощением
можно было забыть столь же тотально, как сейчас — страх перед волками в столицах
развитых стран, у нас не будет нормальной светской жизни. Действительно, вся
притягательность нашей нынешней системы в том, что она освобождает от этого
страха большинство из нас; но поскольку облегчение это производится бездумно и
дурно, избранной кучкой паразитирующих на других нахлебников, охваченных
вырождением (которое кажется неизбежной биологической расплатой за полный
паразитизм) и разлагающих культуру и искусство государственного управления
вместо того, чтобы их развивать, их чрезмерный досуг столь же порочен, как и
чрезмерный труд рабочих».

Я попытался в
меру сил решить эту проблему девять лет назад в очерке под названием «Тяньдао».
Простите ли вы меня, если самодовольство возьмёт во мне верх и я сошлюсь на важные
моменты оттуда?[138]

 

*

«Состояние Японии
было в то время (в какое время? Тут мы не оберёмся проблем с историками. Но
позвольте заметить, что никто из всех этих нудных и важных людишек не помешает
моему рассказу. Я приступлю прямо к делу, и если рецензенты будут
неблагожелательны, я с радостью помогу им убить себя об стену) опасно
неустойчивым. Военная аристократия Старшего Дома была столь разбавлена
удачливыми сыроторговцами, что подлог стал достоинством столь же высокочтимым,
как и прелюбодеяние. В Младших Домах ум всё ещё ценился, но он рассматривался
как сноровка в проходящих испытаниях.

Давешний рост
привилегий для женщин подарил Ёсиваре[139]
ужаснейшую из политических организаций, тогда как физическое состояние
населения страны было порядком подорвано последствиями закона, который,
гарантируя им в случае травмы или болезни долгую жизнь в почёте и праздности
(каковых в противном случае они не добились бы никогда, даже самым кропотливым
трудом), поощрял всех тружеников к полному пренебрежению собственным здоровьем.
Действительно, подготовка слуг стала состоять теперь исключительно из
тщательных практических инструктажей на случай падения со ступенек; а самым
богатым жителем страны стал бывший дворецкий, который, сломав ногу никак не
менее тридцати восьми раз, заслужил пенсию, дающую сто очков вперёд
фельдмаршальской.

Страна, однако,
не была ещё безнадёжно обречена. Система интриги и шантажа, вознесённая
правящими классами до самых вершин эффективности, служила мощным противовесом.
В теории все были равны; на практике же неизменные чиновники, подлинные хозяева
страны, являлись людьми безупречными и надёжными. Они были заинтересованы в
добротном правлении, ибо всякая неприятность внутри страны или за её пределами могла,
несомненно, раздуть искры недовольства, превращая их в ревущее пламя революции.

А недовольство
было. Неудачливые сыроторговцы точили зуб на Старший Дом; а те, кто провалил
испытания, исторгали потоки брани на тупость образовательной системы.

Беда была в том,
что они были правы; правительство было достаточно толковым на деле, но в теории
— ни в зуб ногой. Нарастающая шумиха будоражила чиновничество; ибо многие из их
числа были достаточно умны, чтобы разглядеть, что нарочито иррациональная
система, как бы прекрасно ни работала она на практике, не может вечно
противостоять нападкам тех, кто умеет выдвигать неоспоримые доказательства
(которые можно, однако, между нами говоря, заклеймить как доктринёрские). У
людей была сила, но не благоразумие; потому и оказались они столь склонны к
ошибкам, в которые впадали, следуя благоразумию, а не силе, казавшейся им
тиранией. Интеллигентный плебс послушнее; образованное быдлождёт логики от
всего. Мелкие софизмы социалиста понятнее; их нельзя опровергнуть глубокими и
потому тяжеловесными предложениями тори.

Чернь смогла бы
понять поверхностные сравнения ребёнка; но она не доросла до осознания того, что условия
воспитания и среды создавали лишь малую толику оснащения для осмысленного
бытия. Резкое и правдивое «из дерьма конфетку не сделать»[140]
было забыто ради гладких и правдоподобных заблуждений авторов вроде Ки Ра Ди[141].

Ситуация стала,
по правде говоря, настолько серьёзной, что правящие классы оставили все догматы
Божественного Права и иже с ними как несостоятельные. Теория наследственности
рухнула, а облагородившиеся сыроторговцы сделали её не только ложной, но и
нелепой.

Потому и находим
мы их бестолковые тяжбы аномалией, осточертевшей всему народу своей искромётной
и корыстной софистикой. Последняя не смогла никого обмануть и только раздула
презрение (по всей видимости, вполне безобидное) в ненависть, грозящую
погрузить общество в пучину чудовищнейших потрясений.

Таким и было то
лезвие бритвы, по которому ступали шаткие ножки республики, когда после бурного
плавания (за несколько лет до моего визита) в Нагасаки с материка прибыл философ
Коу».

 

*

Теперь взгляните
на это решение!

 

*

 «— О великое Дао, — спросил Дзюдзю, — что
посоветуете Вы как средство от недуга, терзающего мою несчастную страну?

Мудрец же
ответствовал:

— О
могущественный и помпезный даймё, ваша аристократия не есть аристократия, ибо
это не аристократия. Тщетно пытаетесь Вы изменить сие обстоятельство, платя
докучливым короедам из “Дэй Ли Пэй Пар”[142]
за написание бессмысленного вранья, что ваша аристократия есть аристократия,
ибо это и есть аристократия.

— Как Гераклит[143] преодолел
антиномию Ксенофана и Парменида, Мелисса и Зенона Элейского[144],
Бытие и Небытие своим Становлением, так позвольте же и мне поведать Вам; аристократия
будет аристократией, если станет аристократией.

— Ки Ра Ди и его
чумазые приятели жаждут опустить добрую практику до дурной теории; Вам следует
в пику ему возвысить дурную теорию до доброй практики.

— Ваши завистники
бахвалятся, что Вы ничем не лучше их; докажите им, что они так же хороши, как и
Вы. Они талдычат о благородстве глупцов и плутов; покажите им мудрых и честных
мужей, и социалистический имбирь растает на индивидуалистических устах.

Дзюдзю согласно
прихрюкнул. Он погрузился в дремоту, но Коу, захваченный предметом своих речей,
даже не заметил этого. Он продолжал с напористостью парового катка и прямой,
целенаправленной бодростью зачарованной бабочки:

— Человек
становится совершенным благодаря своему тождеству с великим Дао. Вдобавок к
этому да уравновесит он в полной мере Инь и Ян. Проще всего управлять
шестиконечной звездой Интеллекта; тогда как первейший шаг для начала —
управление телом и чувствами.

— Равновесие есть
великий закон, а совершенное равновесие увенчано тождеством с великим Дао.

Он подчеркнул это
величественное утверждение точно рассчитанным ударом в выпирающее пузо
достойного Дзюдзю.

— Молю Вас,
продолжайте Вашу досточтимую речь! — воскликнул полупроснувшийся даймё.

Коу продолжил, и
мне кажется весьма уместным заметить, что продолжал он довольно долго и что,
раз уж вам хватило дури дочитать до этого места, вы не сможете отбрехаться от того,
что дурны достаточно, чтобы прочесть и далее.

— Фенацетин[145] — превосходное
лекарство от лихорадки, но горе тому пациенту, кто проглотит его при коллапсе.
Хотя каломель[146]
весьма опасна при аппендиците, нам не возбраняется применять её при простом
несварении.

— “Что наверху,
то и внизу!” — изрёк Гермес Триждывеличайший. Законы физического мира в
точности параллельны таковым в сфере нравственной и интеллектуальной. Блуднице
я даю подготовку, которая учит её святости секса. Целомудрие есть часть такой
практики, и я надеюсь увидеть в ней однажды счастливую жену и мать. Скромнице я
всё равно даю подготовку, которая учит её святости секса. Разнузданность есть
часть такой практики, и я надеюсь увидеть в ней однажды счастливую жену и мать.

— Фанатику
посоветую я путь Томаса Генри Гексли; неверному — практическое изучение
церемониальной магии. Затем, когда фанатик обретёт знание, а неверный — веру,
каждый сможет без предубеждения следовать естественным своим наклонностям; ибо
не погружён он более в прежнюю свою чрезмерность.

— Тогда та, что
была блудницей из прирождённой страсти, сможет бестрепетно наслаждаться
удовольствиями любви; та, что была холодна от природы, сможет возрадоваться
девственности, не вкусив порока в своём учебном курсе разнузданности. Но каждая
будет понимать и любить другое.

— Я плачу свою
дань захватчику, коего именуют обычно добродетелью. Воистину; я ненавижу его,
но лишь в той же степени, как ненавижу я то, что именуют обычно пороком.

— Посему должно
признать, что тот, кто неуравновешен лишь слегка, нуждается в более мягкой
коррекции, чем тот, кого гложут предубеждения. Есть люди, сотворившие кумира из
чистоты; им следует поработать в слесарной мастерской и познать, что грязь есть
знак достойного труда. Есть те, чья жизнь есть жалкий страх перед инфекцией;
они видят микробов всех мастей на каждом предмете, не обработанном раствором
карболовой кислоты и сулемы[147],
при помощи которых исступлённо сражаются они со своим незримым противником;
таковых я отправляю жить на базар в Дели, где им посчастливится узнать, что
грязь, в общем-то, не так уж и важна.

— Есть люди
медлительные, нуждающиеся в нескольких месяцах суматохи на скотных дворах; есть
деловые мужи, охваченные спешкой, и таковым должно отправиться в странствия по
Центральной Азии, дабы обресть искусство отдохновения.

— Это всё, что касается
равновесия, и за два месяца в год каждый член ваших правящих классов должен
пройти эту подготовку под квалифицированным наблюдением.

— Но что есть
Великое Дао? В год по месяцу каждому из этих людей полагается самозабвенно
искать Философский Камень. Уединением и постом для общественного и роскошного,
пьянством и дебошем для чопорного, бичеванием для страшащегося телесной боли,
отдохновением для беспокойного и трудом для праздного, боем быков для
человеколюбивого и заботой о малых детях для бессердечного, обрядами для
рационального и философией для легковерного станут они, неуравновешенные ныне,
коли будут искать единства с великим Дао. Но для тех, чей разум очищен и
сосредоточен, для тех, чьи тела пребывают во здравии, а страсти одновременно
энергичны и управляемы, станет оно законом, дабы избрать свой собственный путь
к Единой Цели; videlicit[148], тождество с этим
великим Дао, кое превыше противостояния Инь и Ян.

Даже Коу
почувствовал усталость и приложился к сакэ с содовой. Освежённый, он продолжил:

— Те, кто
добровольно воспользуется этими средствами, чтобы стать спасителями своей
страны, да назовутся они Синагогою Сатаны, дабы уберечь себя от дружбы глупцов,
путающих имя с предметом. Да будут средь них мастера Синагоги, но да не
попытаются они господствовать. Да воздержатся они со всей тщательностью от
потугов всякого человека искать Дао любым другим путём, нежели то самое равновесие. Да будут развивать
они собственный гений, невзирая на то, к добру ли, ко злу ли для их страны и
мира приведут их старания; ибо кто они, чтобы препятствовать душе, чьё
равновесие увенчано святым Дао?

— Да будут
мастера лучшими средь людей; но средь величайших да будут они друзьями.

— Когда станет
равновесие совершенным, да явится больший, чем Наполеон, и миролюбивые
возрадуются; больший, чем Дарвин, и священники на кафедрах своих возблагодарят
Бога.

— Обученный
неверный не станет более насмехаться над прихожанином, ибо принуждён будет
посещать церковь, покуда не разглядит там доброе так же, как и дурное; и
обученный верующий не будет более ненавидеть богохульника, ибо сам воссмеётся
ныне с Инджерсоллом и Саладином.

— Дайте льву
сердце агнца, и агнцу — силу льва; и возлягут они в мире рядом.

Коу закончил, и тяжёлое, ровное дыхание
Дзюдзю было ему свидетельством того, что слово его не пропало втуне; наконец
эта мятущаяся и суетная душа обрела высочайшее отдохновение».

*

Есть, конечно, и
другое решение проблемы человеческих печалей, и именно о нём знали
странствующие аскеты по всему свету. Кто бы ни сказал «царствие небесное —
внутри тебя», он, без сомнения, знал об этом.

Человек лишь
самую малость ниже ангелов. Он куда менее зависим от обстоятельств, чем считает
большинство людей. Счастье не так далеко от него, как полагают те, кто никогда
не имел удовольствия подниматься в горы.

Но есть средства
более доступные, нежели могучая пирамида Чогори и усеянный палатками шатёр
массива Канченджанги. Ты можешь втянуть в ноздри дорожку гипохлорида кокаина[149] — и наполнишься
глубокой зрелостью и энергией, сметающей препятствия; выкурить несколько трубок
опиума — и вознесёшься к безоблачному и бесстрастному блаженству философа;
принять немного гашиша — и узришь фантастическое великолепие легенд, и
тысячекратно большее; или открыть флягу эфира, вдыхая его, точно душу
Возлюбленной, — и поймёшь всю Красоту всех банальных и хорошо знакомых вещей.

Каждое из этих
снадобий дарует совершенное забвение всех несчастий; нет, ты можешь считать
страшнейшие катастрофы неизбежными или уже обрушившимися на тебя; и это будет
волновать тебя не более, чем Саму Природу.

Единственный
недостаток в потреблении наркотиков — что скоро наступает привыкание и эффект
затухает; однако для слабаков всегда есть риск попадания в зависимость, когда
слуга-предатель становится хозяином и сбирает дань за блаженство своих
эфемерных небес отравою вечного ада. Эти замечания сделаны лишь для того, чтобы
подчеркнуть, что счастье — состояние внутреннее; ибо каждый из этих наркотиков
дарует счастье высочайшее и чистое, совершенно независимое от внешних условий,
в которых находится человек. Глупостью будет наполнять квартиру опиумного
курильщика шедеврами Рембрандта или Сётэцу[150],
когда грязной колоды или разбитого стула будет вполне достаточно, чтобы
затопить его душу большим великолепием, чем он способен вынести; когда он понимает,
что свет прекрасен сам по себе, на что бы он ни падал; и когда, спроси ты его,
что он будет делать, если вдруг ослепнет, ему придётся снизойти с небес, дабы
ответить, что тьма всё же прекраснее, что свет есть не что иное как нарушение
душевного спокойствия, сирена, сбивающая его с пути блаженного стремления к собственной
невыразимой святости.

Но к чему все эти
разглагольствования о наркотиках? Они — лишь фальшивые векселя или, в лучшем
случае, банкноты разорившегося государства, мы
же ищем золото.

Это чистое золото
— цель наших исканий; оно называется мистицизмом.

Начнём же,
приободрившись. Воистину, золото находится в хранилищах Казначейства.
Мистические поиски — не химера. Наркотики обещают нам это. Они не привносят в
нас ничего сверхъестественного; они не открывают в нас ничего, чего бы уже там
не было. Они просто являются для нас стимулом. Они дарили нам всё спокойствие,
всю радость, всю любовь, всю красоту, всё понимание; всё это уже было в нас,
кость нашей кости, плоть нашей плоти и душа нашей души. Всё это в нашей
сокровищнице, под надёжной защитой; и главная причина, почему нам не стоит
взламывать её, используя отмычки вроде морфия, в том, что, делая так, мы, скорее
всего, повредим замок.

Теперь мы видим,
что мы — не что иное как крохотные ангелочки; что самый пустяковый стимул может
вознести нас до уровня, где мы получаем наслаждение, не ведая даже, что дарует
нам его. Поднимите человечество процентов на пять — и проблема решена! Все наши
беды коренятся в законе, что действие и противодействие равны и противоположно
направлены. За удовольствие нам приходится расплачиваться болью. Мы просидели
вчера всю ночь, а теперь должны лечь спать пораньше; мы выпили слишком много
шампанского, а теперь пора хлебнуть минералки.

Вопрос всегда
заключался в том, можно ли преодолеть этот закон дуализма, можно ли подняться —
единственным шагом — на эти высочайшие планы, где всё в наших руках. Ответ
даёт мистицизм.

Мистическое
достижение можно определить как Союз Души с Богом, или как самореализацию, —
или ещё пятью десятками наименований того же самого опыта. Состояние это — будь
ты христианин или буддист, теист или (как, слава богу, я сам!) атеист[151] — достижимо для
тебя так же, как кошмар, или безумие, или отравление. Религиозный люд похоронил
этот факт под грудами догм; но сравнительное религиоведение позволяет осознать
его. Достаточно всего лишь записать параллельные высказывания мистиков всех
времён и религий, дабы увидеть, что они говорят об одном и том же; порою
получаются даже словесные тождества, как например: «Дао, которое есть Дао, не
есть Дао» у китайского, «Ни То, Ни Это» у индуистского, «Глава, что над всеми
Главами, Глава, что не есть Глава» у каббалистического, «Бог есть Ничто» у
христианского и «То есть, чего нет» у современного атеистического или
пантеистического мистика[152].

Мистицизм (если
это не обычная пустая интеллектуальная доктрина) всегда включает некий
личностный религиозный опыт подобного рода; и потому подлинная сила любой
религии соответствует числу её мистиков. Ощущение истины, получаемое при каждом
значительном духовном переживании, столь велико, что оно, хоть и длится порой
лишь пару секунд, может смело противостоять опыту всей жизни, если речь заходит
о реальности. Мистик всегда в сомнении, является ли он вообще человеком, ибо
он, несомненно, есть и пребывающий в нём Бог; а об этих двоих так трудно
сознательно рассуждать как о существующих вместе![153]

К тому же,
предельное состояние Бытия, Знания и Блаженства, характеризующее промежуточные
ступени мистического опыта, тысячекратно интенсивнее любой другой разновидности
счастья. Оно совершенно не зависит от обстоятельств. Можно было бы привести
уйму свидетелей со всех концов земли; но одного, персидского барда аль-Кахара[154] с его шедевром
«Багх-и-Муаттар»[155],
должно хватить.

«Есть Аллах или
нет — невелика разница, покуда наслаждаются почитатели Его мистическим экстазом[156]… Есть Он или
нет, любит Он аль-Кахара или нет, аль-Кахар будет любить Его и петь Ему хвалу[157]».

«Совершенный
возлюбленный безмятежен и тих; громовые шторма, дрожь земли, убытки в торговле,
кары сильных мира сего, — ничто из этого не заставит его подняться с ложа или отнять
от уст шелковистую трубку благоухающего розами кальяна».

Таким образом,
вовсе не обязательно беспокоиться о социальных проблемах и тому подобных вещах;
корень бед — дуализм, противостояние Эго и Не-Эго; лечение же — Достижение
Единства. Зачем лечить симптомы, когда мы можем уничтожить болезнь, особенно
если симптомы — чистой воды галлюцинации пациента?

Вот бородатый
анекдот о мужчине с корзиной в железнодорожном вагоне и назойливом незнакомце.
«Пр’шу пр’щения, гражданин, не подскажете ли Вы, что у Вас в этой корзине?» —
«Мангуста». — «Что за чёрт эта мангуста?» — «Мангуста ест змей». — «Но зачем
Вам мангуста?» — «Моему брату мерещатся змеи». (Пауза) «Но, пр’стите,
гражданин, это же не настоящие змеи!» — «А это не настоящая мангуста».

Социализм,
религия, любовь, искусство, — всё фантастическое прекрасно помогает усыпить зло
жизни: грёзы восстают против грёз. Но единственное лечение — атаковать причину
всех проблем, иллюзию дуализма.

Сейчас это должно
быть известно каждому; если же нет, в том нет моей вины, ибо я написал на эту
тему пару миллионов слов, а то и больше, и вовсе не горю желанием множить здесь
их число; но чрезвычайно важно отметить, что как цель, так и средства постоянно
отстаиваются не только иисусом Иоанна, но кое-где и иисусом из синоптических
евангелий. Важнейшие из его наставлений ученикам — «не заботься о завтрашнем дне»,
«оставь отца своего и мать свою, и всё прочее», «не имей двух одежд», «не
противься злому» — есть неизменные правила всякого
восточного и западного мистика. Ничто не должно отвлекать его ум от
концентрации.

Весь секрет йоги
открыт в Евангелии от Матфея (6:22): «Светильник
для тела есть око. Итак, если око твоё будет чисто, то всё тело твоё будет
светло». Здесь — совершенно чёткая формулировка
добродетели, которую индусы называют «экаграта», «однонаправленность».

Евангелие от
Иоанна тоже полно дифирамбов, описывающих результаты мистической практики. «Я и Отец — одно»; «Я
есмь путь и истина и жизнь»; «Я в Отце Моём, и
вы во Мне, и Я в вас». Каппа Тау Лямбда[158].

Можно между делом
заметить, что куда больше может дать изучение греческого подлинника этих строк,
в которых отмечается техническая значимость заимствованных слов в мистической
фразеологии[159].

Весьма неразумно
обвинять евангелистов в копировании подобных пассажей из китайской и индийской
классики на основании абсолютного тождества идеи и даже близкого словесного
параллелизма. Было бы тяжело опровергнуть эти выпады, если бы речь шла о чём-то
абстрактном. Доведись мне начать стихотворение словами: «Пурпурный свин рыдал
балладу барселонки; // Он жарил соловья с глазёнками ребёнка», — справедливо
будет полагать, что я слизал это у Миссинглинка[160],
с его «Les cochons rouges pleurent un musique
español; // Leurs yeux de suède
boitent à cuire le rossignol»[161], ибо вряд ли два столь сложных отрывка
полной ахинеи могут прийти в две головы независимо друг от друга, — если,
говоря откровенно, они не принадлежат немецким метафизикам. Но пятьдесят
человек независимо друг от друга могут заметить, что вода способна отражать
образы, и написать об этом; вопроса о заимствовании даже не возникнет.

Несомненно,
существует универсальная традиция средств и результатов мистицизма, и мы вполне
можем предположить, что у Иисуса, как и у других мистиков, был свой учитель; но
в таком предположении нет надобности. Во время одного из экспериментов,
проведённых мною с одним из наркотиков в одной из больниц центральных графств
Англии, у экономки, входившей в число исследуемых, не было даже поверхностных
познаний в истории или даже терминологии мистицизма; но она прошла транс за
трансом в установленном порядке и описала свои переживания тем же языком, что и
Лао-цзы, и Бёме, и Шри Сабхапати Свами[162],
и все прочие, о которых она не знала ничего, кроме разве что имён.

Таким образом,
одно из средств от зла жизни — работать с субъективным умом, развивая в нём
независимость от чувств, очищая душу от бациллы иллюзий; и неважно, считаем мы
этот путь наилучшим, а то и единственным, или же, напротив, относимся к нему
как к обыкновенной навязчивой идее, ни у кого из тех, кто изучает сравнительное
религиоведение, нет разумных поводов сомневаться, что этот путь отмечен, как
минимум, одним из евангельских персонажей, называющимся исчерпывающим именем —
Иисус.

Корень проблемы —
стандартизация всеобщего добра и богатства в умах профанов. Эта иллюзия
муссируется, главным образом, в жёлтой прессе, каковая пребывает в неизменной
уверенности, что обладание покупными ценностями — единственное правильное
желание людей. Потому бедняк приучается завидовать сварливому и
раздражительному миллионеру, а не художнику, святому или атлету.

Лекарство от всех
несчастий бедности — умение ценить подлинные сокровища.

Греки и китайцы
процветали (последние процветают до сих пор) потому, что, обеспечив себя всем
необходимым вроде зерна и вина, они отдавали избыток сил не производству той роскоши,
что способна принести лишь мимолётное наслаждение, а творению прекрасного. Прекрасное
стоит у дверей всякого, кто способен ценить его; а с ним приходит и счастье.

О глупцы! кто
околдовал вас? Впредь не желайте иметь, но стремитесь быть!

 

Равное распределение

 

огда мы встречаем, наконец, эту проблему
лицом к лицу, на вопрос о пропорциях, в которых должен распределяться
национальный доход, можно дать лишь один ответ. Все мы должны получать равную
часть. Так было всегда; так всегда и будет. Действительно, доходы грабителей
сильно менялись от личности к личности; различия заметны и в доходах их прихлебателей.
Коммерциализация отдельных выдающихся дарований тоже приносила исключительные
прибыли, прямо и косвенно. Те, кто наживался на аренде земли и ростовщичестве,
относились экономически (хотя и не юридически) к категории грабителей и получали
до абсурдности беспрецедентную выручку. Но в подавляющем большинстве
зависимость дохода от индивидуальных особенностей не просматривается, ибо её до
смешного трудно воплотить в жизнь. Пока есть способы убедить плотника, что
судья сам по себе есть творение высшей природы, способное арестовать и даже
предать смерти, мы можем выплачивать плотнику сто фунтов в год, а судье — пять
тысяч; но зарплата одного плотника есть зарплата всех плотников; жалованье
одного судьи есть жалованье всех судей.

рудно спорить всерьёз с выводами мистера
Шоу о том, что доля каждого члена общества должна быть одинаковой. Такое
положение дел означает лишь, что всё самое редкое и прекрасное просто
перестанет существовать. Даже если мы допустим (что является огромным преувеличением),
что доход каждого человека будет равен пятистам фунтам в год, кто сможет носить
жемчужное ожерелье ценой в сотни тысяч фунтов? Его денежная стоимость оказывается
превыше всеобщего распределения. Ожерелье придётся разобрать на запчасти или
сдать в музей, и вся его ценность будет потеряна для человечества.

Подобно тому
частной собственностью не смогут являться картины какой бы то ни было ценности,
прекрасные дома или сады, какие-либо парки кроме публичных, не приносящих (во
всяком случае, мне) ничего, кроме ощущения мрачной неудовлетворённости, и даже
неспособных порадовать тех людей, для пользы которых они были устроены. Парк
Баттерси[163],
например, находится в трёх минутах ходьбы от многочисленных трущоб; но дети
играют в трущобах, не в парке.

Очевидно также,
что никто не станет работать отлично, если не будет получать за это отличную
зарплату. Не будь возможности так или иначе улучшить своё положение — даже злословя
на меня (Мф. 5:11-12) более, чем я сам в этом очерке, — я и не подумал бы
рыпаться. Люди готовы пойти на смерть, чтобы улучшить этот мир или сделать
счастливее жизни тех, кого они любят. Но когда ничто не может сдвинуться с
мёртвой точки, они «не станут вредить себе», они не будут рисковать.
Человечество погрузится в стагнацию.

 

Капитан и юнга

 

оэтому речь идёт и всегда шла не о чём
ином как о классовом различии достатка. Уже установилось экономическое
равенство и между капитанами, и между юнгами. Однако предметом обсуждения до
сих пор является экономическое равенство между капитанами и юнгами. Что тут мог
бы предложить Иисус? Наверное, он сказал бы, что, если твоя задача состоит лишь
в том, чтобы нанять капитана и юнгу доставить тебя из Ливерпуля в Нью-Йорк или
управлять судами и подносить порох от погреба до пушки, тебе стоит давать юнге
не более шиллинга на каждый фунт, который ты даёшь капитану, чья подготовка
обошлась гораздо дороже. Но если, помимо этого, ты захочешь взглянуть на две
человеческие души (неотделимые от капитана и юнги и единственно отличающие их
от паровой машины), дабы оценить все их качества, тогда ты можешь обнаружить,
что юнга куда ценнее капитана, ибо труд юнги не творит с душой всего того, что
может сотворить с ней труд капитана. Поэтому ты должен дать ему, как минимум,
столько же, сколько и капитану, если только не хочешь сделать его низшей тварью
(и
тогда лучше просто повесить тебя, как подпольного аборциониста). Таков фундаментальный аргумент.

 

истер Шоу приводит следующий довод
касательно заработной платы этих двоих: «Поэтому речь идёт и всегда шла не о
чём ином как о классовом различии достатка. Уже установилось экономическое
равенство и между капитанами, и между юнгами. Однако предметом обсуждения до
сих пор является экономическое равенство между капитанами и юнгами. Что тут мог
бы предложить Иисус? Наверное, он сказал бы, что, если твоя задача состоит лишь
в том, чтобы нанять капитана и юнгу доставить тебя из Ливерпуля в Нью-Йорк или
управлять судами и подносить порох от погреба до пушки, тебе стоит давать юнге
не более шиллинга на каждый фунт, который ты даёшь капитану, чья подготовка
обошлась гораздо дороже. Но если, помимо этого, ты захочешь взглянуть на две
человеческие души (неотделимые от капитана и юнги и единственно отличающие их
от паровой машины), дабы оценить все их качества, тогда ты можешь обнаружить,
что юнга куда ценнее капитана, ибо труд юнги не творит с душой всего того, что
может сотворить с ней труд капитана. Поэтому ты должен дать ему, как минимум,
столько же, сколько и капитану, если только не хочешь сделать его низшей тварью
(и тогда лучше просто повесить тебя, как
подпольного аборциониста). Таков фундаментальный
аргумент».

Воистину, здорово
услышать, наконец, фундаментальный аргумент! Единственное, чем можно это
объяснить — тем, что Шоу допускает обычную ошибку, путая деньги с выражаемой
деньгами стоимостью. Если у человека есть всё, чего он желает, он всё равно
может быть одержимым деньгами, в терминах которых он исчисляет своё богатство.
Предположим (к примеру), что мне хочется достичь высочайшего и всепревосходящего
мастерства в том или ином искусстве, например, в систематизации английских
законов. Чтобы я смог достичь этого, мне придётся с детства следовать по
чрезвычайно специфическому пути. Со мною всегда должны быть слуги, доставляющие
мне пищу и одежду, дабы я никогда не задумывался о них. У меня под рукой должны
быть секретари, хранящие мои рукописи, разыскивающие для меня справочную информацию
и оказывающие мне тысячу иных услуг. Мне понадобится комфортабельный дом,
огромная библиотека и тысяча других вещей, каковые есть выражение богатства и
каковые, конечно же, не могут быть у каждого. В таких условиях я не буду
раздумывать, определите ли вы моё жалованье как цент в год или доллар в минуту.
И поскольку я наслаждаюсь этими особыми преимуществами, они не могут в равной
степени ублажать всех тех, кто работает под моим началом. Совершенно непонятно,
как можно духовно компенсировать им низкий уровень их рода занятий, просто дав
им большую зарплату, чем у меня. Если устроить что-то в этом духе, это
сделает их непригодными к той работе, для которой они предназначены[164].

Не знаю, правда
ли мистеру Шоу хотелось бы повесить меня, как подпольного аборциониста. Я
определённо не «хочу сделать кого-то низшей тварью по сравнению с кем-то
другим», но я признаю, что между разными людьми есть неизбежные и многочисленные
различия. Таковы уж свойства природы, что мистер Шоу не равен
среднестатистическому аборигену Дагомеи. Его, должно быть, совершенно не
вдохновит чья-нибудь просьба нашинковать и приготовить пухленькую молодку!

Главная ошибка
всех социальных идеалистов — в их определении равенства. Индийская кастовая
система и даже, в какой-то степени, идеал англиканской церкви куда разумнее.
Индийцы признают, что должны быть и воры, и шлюхи, и убийцы, и даже судьи; и у
каждого класса есть особая гордость. Каждый может в полной мере проявить свою
душу на собственной жизненной орбите, если только исполнит свой долг на «том
поприще, на которое Богу было угодно его призвать».

Судья не «ниже»
шлюхи; он просто другой[165];
и уважающий себя судья не станет жаловаться на своё бессилие. Он компенсирует
собственное желание извлечь наибольшую пользу из своего положения, веселя народ
нелепостью своих решений. Он дарит материал для насмешек Свифту, Гилберту[166] и самому Шоу и на
смертном одре сможет сказать так же бодро, как Уэйнрайт[167]
или Криппен: «Я совершил дело, которое Ты
поручил Мне исполнить».

Что нужно — так
это самоуважение, копаешь ты яму для отхожего места или командуешь армиями. Ты
должен понимать, что оказываешь обществу услугу. Твоё правительство должно
помогать тебе делать это. Немцы, с их здравым смыслом и грамотным пониманием
психологии, уже далеко ушли в этом направлении, поэтому у нас есть мясничиха
Шмидт, и булочница Мейер, и свечница Ринглер. Счастье приходит с гордостью за
то, кто ты есть, несчастье — с желанием быть чем-то, чем ты не являешься.
Недовольство в Англии — главным образом результат царящего повсюду глубокого
общественного снобизма.

 

Политическое и биологическое возражения против неравенства

 

о есть и другие причины возражать против
классовой стратификации[168] доходов,
накопившейся со времён Иисуса. В политике она побеждает всякий способ
правления, кроме всё той же — непременно коррумпированной — олигархии.
Демократия самых демократических современных республик — например, Франции и Соединённых Штатов, — есть обман и заблуждение. Она умаляет
законность и закон до фарса: закон становится всего лишь документом для
удержания бедняка в подчинении; и судить рабочих берутся не по решению их сотоварищей,
но по сговору их эксплуататоров. Пресса есть пресса толстосумов и проклятие обездоленных:
становится опасно учить людей читать. Священник становится простым дополнением
к полицейскому среди тех средств, которыми помещик угнетает крестьян. Хуже того,
брак становится классовым делом: неограниченный выбор, предоставленный природой
всякому молодому человеку в поисках пары, сужен до множества лиц со схожим
доходом; а красота и здоровье превращаются из нормы жизни в мечты художников и
лозунги знахарей. Общество не просто разделено, но и, воистину, раздроблено на
мелкие кусочки межклассовым неравенством прибыли: устойчивость такого положения
вещей есть следствие огромной сплочённости людей, обладающих равным доходом.

 

о, что Шоу говорит о демократии в этом
разделе, в полной мере истинно, но он забывает привести какие-либо
доказательства того, что причина испорченности, против которой он столь рьяно
возражает — «классовая стратификация доходов». Возражения, которые он предоставляет,
есть возражения против демократии. Проблемы, на которые он сетует, вряд ли
существенны в Германии, с одной стороны, но, с другой, весьма распространены в
Индийских Штатах.

Иисус как экономист

оэтому, думается, нам следует начать
утверждать право на доход как неотъемлемое и одинаковое для всех точно так же,
как мы уже утверждаем как неотъемлемое и одинаковое для всех право на жизнь. На
самом деле одно право есть лишь подтверждение второго. Повесить меня потому,
что я перерезал горло докеру, когда тот набросился на меня за то, что я бросил
его голодать, не найдя ему судна на разгрузку — идиотизм; ибо поскольку он
может причинить куда меньше вреда с перерезанным горлом, чем когда голодает,
рациональное общество должно ценить головореза много больше, чем капиталиста.
Всё стало таким очевидным, а зло — таким неустойчивым, что, если очередная
попытка нашей цивилизации не провалится точно так же, как предыдущие, мы должны
организовать наше общество так, чтобы оно смогло сказать каждому человеку на
Земле: «Итак не заботьтесь и не говорите: что нам есть? или что пить? или во
что одеться?» У нас больше не будет племени людей, чьё сердце — в их карманах,
в их сейфах, у их банкиров. Ибо Иисус говорил: где сокровище ваше, там будет и сердце
ваше. Вот почему он учил, что деньги не должны быть
сокровищем и что нам следует постараться относиться к ним с большим
пренебрежением, освободив наш ум для более высоких целей. Иначе говоря, все мы
должны стать хозяевами, заботящимися о своей стране так же, как страна
заботится о нас, а не скупыми хамами, которыми мы становимся, когда делаем всё
и вся ради денег и продаём наши тела и души фунт за фунтом и дюйм за дюймом,
полдня набивая цену. В самом деле, считаете вы Иисуса Богом или нет, вам, тем
не менее, придётся признать, что он был первоклассным политэкономом.

 

 данном разделе мистер Шоу немного идёт на
попятную. Под равным доходом он, оказывается, имеет в виду, что всем должны
быть гарантированы минимальные условия для жизни. Это более разумное
предложение. Возражения на это носят, в основном, чисто практический характер,
и средней руки брокер, конечно же, способен обмозговать их за пять минут, так
что они не обязательно должны становиться камнем преткновения.

Но затем мы
возвращаемся к Иисусу, чей совет кристаллизуется в следующем предложении:
«Иначе говоря, все мы должны стать хозяевами, заботящимися о своей стране так
же, как страна заботится о нас, а не скупыми хамами, которыми мы становимся,
когда делаем всё и вся ради денег и продаём наши тела и души фунт за фунтом и
дюйм за дюймом, полдня набивая цену». Отсутствие здесь практической схемы,
позволяющей реализовать эту замечательную программу, может привести некоторых
думающих людей в лёгкое недоумение. Раздел завершается словами: «В самом деле,
считаете вы Иисуса Богом или нет, вам, тем не менее, придётся признать, что он
был первоклассным политэкономом». Похвала сэра Хьюберта Стэнли — похвала
искренняя[169],
и никому не устоять перед искушением попытаться заслужить её так просто; итак,
начнём. Я полагаю, все мы должны быть царственными, как Карл Великий, с умом
как у Ньютона, с сердцем как у Шелли, с душой как у Гёте, и с телом, в котором
Геракл соединяется с Антиноем[170].
В самом деле, считаете вы меня Богом или нет, я тоже в некотором роде парень
что надо!

Иисус как биолог

 

ак мы можем заметить, он был ещё и
первоклассным биологом. Полтора столетия пропагандистов эволюционного учения,
от Бюффона[171] и Гёте до
Батлера и Бергсона[172], убедили нас
в том, что мы и наш отец едины; что царствие небесное — внутри нас, и что нам
не нужно ходить в поисках его и кричать: «вот, здесь!» и «вот, там!»; что Бог —
не напыщенный старичок в белых одеяниях, нарисованный в семейной Библии, но
дух; что через этот дух эволюционируем мы к жизни с большим избытком; что мы
есть светильники, в которых горит свет мира: что, наконец, мы — боги, хотя и
умираем, как люди. Всё, о чём говорит сегодня
биология и психология; и стремление сторонников естественного отбора вроде
Вейсмана[173] свести
эволюцию к простому автоматизму не затрагивает доктрины Иисуса, хотя и сводят
на нет труды теологов, представляющих Бога магнатом, разводящим людей и
ангелов, как лорд Ротшильд разводит в Тринге буйволов и эму[174].

 

му непостижимо, из каких таких соображений
мистер Шоу утверждает: «Как мы можем заметить, он был ещё и первоклассным
биологом». Все приведённые доказательства — это фраза, что «мы и наш отец
едины», которой Иисус никогда не произносил, и ещё пара-тройка высказываний в
том же духе, которые, как показано выше, вовсе не представляют доктрину Иисуса.

Мистеру Шоу можно
напомнить, что со времён задолго до Иисуса и по сей день обычное приветствие
двух индусов при встрече — сложить ладони вместе (что означает для них отрицание
двойственности) и сказать: «Ты есть Оно», где слово «Оно» означает высшее
существование за и над каким бы то ни было личностным и творящим Богом. Подлинное
высказывание Иисуса («Я и Отец — одно, ваш же отец — диавол») вряд ли
соотносится с подобными рассуждениями.

Полстолетия назад
искусство интерпретации самовлюблённой мании величия и сектантского фанатизма
как мистического монизма дало сто очков вперёд тем, кто попытался усмотреть
современную науку в Книге Бытия. Но я совершенно не представляю, как
мистический монизм может сочетаться с фанатичностью.

 

Деньги, повивальная бабка научного коммунизма

 

епонятливый читатель может здесь
поинтересоваться, почему бы нам не прибегнуть к нерафинированному коммунизму,
предписанному апостолам. Это будет совсем несложно в деревне, где производство
ограничено теми простейшими потребностями, которыми природа наделила каждого в
равной мере. Мы знаем, что всем людям нужны хлеб и обувь, и не ждём, что они
придут, потребуют эти вещи и предложат за них заплатить. Но когда цивилизация
развивается до точки, когда начинают производиться товары, не являющиеся
абсолютно необходимыми, которыми увлекаются или могут пользоваться лишь
немногие люди, становится важно, чтобы кто-то смог изготовить эти предметы на
заказ и назначить за них свою цену. Безопаснее предоставить хлеб каждому, ибо
каждый испытывает голод и ест хлеб; но будет абсурдом обеспечивать всех
микроскопами и тромбонами, домашними змеями и клюшками для поло, дистилляторами
и пробирками, из которых девять десятых пропадут без толку; и девять десятых
населения, никогда не пользующиеся всем этим, будут против обладания подобными
безделушками.

В неоценимом инструменте, именуемом
деньгами, мы имеем средства, позволяющие каждому заказать и оплатить именно то,
что он желает, в довесок к тому, что ему нужно для выживания, и тому, на
обладании и использовании чего — хочет он того или нет — настаивает
государство; например, на одежду, медицину, армию и флот. В больших обществах,
где, в общем и целом (плюс-минус небольшая погрешность), может быть
предусмотрен даже самый эксцентричный спрос на производимый товар, можно будет
(после недолгих экспериментов) найти прямой коммунизм (бери бесплатно то, что
пожелаешь, как это делают в моррисовских «Вестях ниоткуда»[175]) не только
возможным, но и выгодным в такой степени, которая кажется сейчас невозможной.
Спортсмены, музыканты, физики, биологи получат свои инструменты по первому
требованию, так же легко, как свой хлеб или (в настоящее время) свои мостовые,
уличное освещение и мосты; и глухой не станет возражать против производства
общинных флейт, если музыкант будет участвовать в производстве общинных
слуховых аппаратов.

Бывает, что спрос (например, на радий)
может ограничиваться узким кругом лабораторных работников, но за его
удовлетворение приходится платить всему обществу, ибо цена превосходит средства
любого конкретного сотрудника. Но даже когда увеличение пособий поднимет
коммунизм до высот, кажущихся сегодня недостижимыми, ещё на долгое время
останутся области спроса и предложения, в которых людям будут нужны деньги или
частные кредиты и для которых, следовательно, им понадобятся личные доходы.
Очевидный пример — поездка за рубеж. Пока мы не вырвемся за пределы наций,
коммунизму, по всей видимости, придётся ещё как следует развиваться на местном
уровне прежде, нежели житель Манчестера сможет отправиться на денёк в Лондон,
не захватив с собою ни гроша. Поэтому современная для нас практика коммунизма
Иисуса — равное распределение избытков национального дохода до тех пор, пока не
восторжествует прямой коммунизм.

 

истер Шоу немного спускается с небес на
землю. Он признаёт, что чрезвычайное разнообразие имущества, потребного разными
людьми, получается, удобства ради, посредством обмена. Передовой мыслитель, он
открывает нам, что у бартерной системы есть свои недостатки.

Но, отдавая
должное такой проницательности, мы вынуждены выразить сожаление, что она не
распространяется ещё и на представление о том, что большинство вещей (во всяком
случае, новых вещей), которые действительно желательны и даже полезны для
человечества, создаются теми, у кого много лишних денег. Всякий, кто хоть
как-то работал на правительство, знает, что весьма непросто уломать его на
эксперимент. Может ли Шоу предположить хоть на миг, что у нас были бы
когда-нибудь железные дороги или самолёты, не выдели правительство средств на них? Слишком хорошо
известно, что государство, наряду с выделением денег на усовершенствование
удобств[176],
всегда заинтересовано в войне.

Практически все
сколь угодно крупные и значимые изобретения проходят свой путь, преодолевая
тысячи препятствий. Как можно было бы внедрить автомобиль, если не верой капиталистов?
Эти люди менее всего стремились принести человечеству пользу; они видели в этом
свой счастливый билет, и они бросали деньги на ветер сотнями тысяч в надежде
получить много больше, как человек из притчи о талантах. Покойный Исаак Райс[177], например,
ежегодно терпел убытки, весьма ощутимые даже для такого богатого человека, как
он, дабы усовершенствовать голландскую субмарину. Изобретатель (если ему
повезёт) может убедить одного человека — или даже полдюжины — в том, что его
предложение небезнадёжно. Но убедить госдепартамент — чудо куда большее, чем все
записанные в евангелиях. Даже если изобретение проработало довольно долго,
государство остаётся Старой Гвардией скептиков. Такова другая причина, по которой
человечеству стоит удержаться от коммунизма. Воистину, изобретателю не
понравится, что на его эксперименты никто не сможет выделить денег, по той
простой причине, что ему не захочется возиться с изобретениями, если он не
сможет ничего за них получить.

 

Не судите

 

 вопросе о преступлениях и семье современная
мысль и опыт не прольют нового света на точку зрения Иисуса. Когда Свифт
удосужился проиллюстрировать в своих произведениях испорченность нашей
цивилизации, составив каталог творимых ею негодяев, он всегда выделял судьям
место рядом с осуждёнными ими. И, по всей видимости, он делал это не в качестве
переосмысления доктрины Иисуса, но в результате собственных наблюдений и суждений.

Расследуя уголовное дело, судья, герой
одного из рассказов Гилберта Честертона, оказывается настолько поражён
нелепостью своей позиции и жестокостью того, что ему приходится делать, что,
без промедлений и не сходя с места, сбрасывает с себя мантию и выходит в мир,
дабы вести жизнь честного человека, а не эдакого бессердечного идолища. Там же
приводится пропаганда бездушной глупости, именуемой детерминизмом, представляющей
человека неодушевлённым предметом, который швыряют туда-сюда среда,
предпосылки, обстоятельства и иже с ними, и, однако, напоминающей нам, что есть
пределы в количестве локтей, которые может добавить человек к своему росту
морально или физически, и что глупо и жестоко наказывать человека пяти футов
ростом за то, что он не способен сорвать плод, висящий в пределах досягаемости
человека среднего роста. Мне довелось услышать историю о несчастной крохе,
которую побили за то, что, когда ей разъяснили значение сложных знаков на циферблате
часов, она, тем не менее, не смогла назвать время, поскольку была близорука и
не могла разглядеть их. Такова типичная картина абсурда и бесчеловечности, к
которым привела нас обратная по отношению к детерминизму глупость: доктрина
Свободной Воли. Представление о том, что человек сможет быть хорошим, стоит ему
только захотеть, и что тебе надо давать ему дополнительный мощный стимул к
добру, наказывая его, когда он поступает дурно, немедленно обращается в нелепость,
если требование выходит за установленные природой пределы самоконтроля
большинства из нас. Никто не станет утверждать, что человека без музыкального
слуха или каких-либо математических способностей можно заставить под страхом
смерти (а тем более — зверских истязаний) напеть все темы бетховенских симфоний
или доделать ньютоновскую работу по производным.

Пределы Свободной Воли

 

оэтому те из наших законов, которые есть
не просто устрашение (благодаря которому тирания и может прикрываться
правопорядком), могут управлять при помощи развития общей степени доказательной
силы и самоконтроля. Большинство мужчин и женщин
могут вынести простые горести и разочарования жизни, не занимаясь
смертоубийством. Из этого они делают вывод, что каждый способен воздержаться от
этого, если примет такое решение и будет развивать самоконтроль под угрозой серьёзного наказания. Но они ошибаются. Есть люди (иные из них
весьма сильны умом и телом), способные сдерживать ярость по каждому пустяку не
более, чем собака может удержаться от укуса, если её внезапно и больно
ущипнуть. Люди швыряются ножами и жгут друг друга парафиновыми лампами в
перебранке за обеденным столом. Едва оказавшись на воле, отмотавшие несколько
долгих сроков каторги за убийства хватают своих жён и, злобно ругаясь, швыряют
их под ломовые телеги. Нам встречаются не только те, кто бессилен противостоять
возможности украсть ради удовлетворения своих желаний, но и честные люди,
имеющие особую манию к хищениям и крадущие тогда, когда в этом нет
необходимости. Кража со взломом влечёт иного мужчину так же, как морские
путешествия влекут иного мальчишку. Сколько среди порядочных людей тех, кого
увещевания врачей и горький опыт не могут заставить есть и пить то, что для них
полезно!

Действительно, между людьми самоуправляемыми
и необузданными есть узкое поле нравственных симулянтов, способных заставить
контролировать себя под страхом последствий; но это не оправдывает сохранения
отвратительной системы жестокого, планомерного, дорогостоящего и отупляющего
истязания преступников ради этих крайних случаев. Для практической работы с
преступностью детерминизм, или предопределённость, — вполне подходящий закон.
Людей, лишённых самоконтроля настолько, что они становятся опасны для общества,
можно уничтожать или содержать в приютах, следя за их состоянием и успехами
независимо от того, излечимы ли они. Истязать их и создавать вокруг себя
добродетельную атмосферу за их счёт — нелепость и варварство; а желание делать
так — мстительность и жестокость. И всё же
мстительность и жестокость являются, по крайней мере, человеческими качествами,
если они откровенно провозглашаются и поощряются; они отвратительны, когда
рядятся в овечью шкуру Законности. Итак, я совершенно уверен, почему шекспировская
Изабелла устроила такой нагоняй судье Анджело[178] и почему
Свифт забронировал для судей жаркий уголок в своём аду. Тогда понятно, почему
Иисус говорил «не судите, да не судимы будете» и «если кто слышал слово Моё и
не уверовал, не осужу его», ибо он «уже осуждён»
— Отцом, который с ним един.

Если нас ограбили, мы обычно уповаем на
уголовное право, не подозревая, что, будь оно эффективно, нас бы не ограбили.
Оно судит нас из мести.

Можно не продолжать. Я уже неоднократно
рассматривал этот аргумент. Я лишь хочу отметить, что мы не прекращали судить и
наказывать после того, как Иисус заповедал нам не делать этого; и я презираю
тех, кто считает это правильным, ибо уверен, что мир был бы лучше, чем сейчас,
если бы в нём никогда не было судей, тюрем и виселиц. Мы всего лишь добавляем
страдание наказания к страданию преступления и жестокость судьи — к жестокости
преступника. Мы берём плохого человека и делаем его ещё его хуже пыткой и
отуплением, между делом растлевая и самих себя. Это не кажется слишком
разумным, не так ли? Было бы куда проще либо убить его так милосердно, как это
возможно, либо заклеймить и отдать на суд совести, либо лечить, как поступают
сейчас с инвалидами и умалишёнными (к слову сказать, лишь в последнее время сумасшедших
избавили от хлыстов, цепей и клеток; и, полагаю, именно так и должно
осуществляться учение Иисуса).

Иисус о семье и браке

 

огда мы обращаемся к теме брака и семьи,
мы видим, что Иисус возражает против этого частного присвоения людей, которое
составляет суть супружества, точно таким же образом, как и против частного присвоения
богатств. Женатый мужчина, говорил он, старается угодить своей жене, а замужняя
женщина — угодить своему мужу, вместо того, чтобы радеть о Боге. Это вариация
на тему «где сокровище ваше, там будет и сердце ваше». Восемнадцать столетий спустя ту же мысль высказывает
человек, совершенно не схожий с Иисусом — Талейран. Женатый мужчина с семьёй,
говорит Талейран, делает всё ради денег. Однако поныне эта не очень точная с
научной точки зрения формулировка правомочна в достаточной мере, чтобы являться
моральным возражением против брака. Точно так же, как человек имеет право
рискнуть во имя идеи своей жизнью или имуществом, ему нужна лишь храбрость и убеждённость,
дабы сделать свою целостность неопровержимой. Но он лишается этого права, когда
вступает в брак. Понадобилась революция, чтобы спасти Вагнера от дрезденского
судилища; но его жена так и не простила ему это радостное и ощутимое
освобождение, когда он потерял всё и снова погрузился в нищету. Милле[179]
мог бы до скончания дней своих малевать обнажённую халтуру, если бы его жена
героически не изменила ради него свою жизнь. Ради детей и родителей женщины
становятся рабынями и проститутками, на что не может пойти ни одна самостоятельная
женщина.

Таковы начало и конец возражений Иисуса
против брака и семейных связей и разъяснение его понимания небес как места, где
ни женятся, ни выходят замуж. Сейчас нет причин полагать, что он говорил о
чём-то другом. Он не пытался (как позднее от его имени Павел) навязывать
безбрачие как норму жизни; ибо он был не дурак, нет, когда осуждал брак: он
просто верил, как и Павел, что конец света близок и, таким образом, больше нет
необходимости плодиться и размножаться. Он имел в виду, что род человеческий не
будет делиться более на мужчин и женщин, но все соединятся в Боге. Это ставит
перед нами практический вопрос о том, что мы можем защищать духовную свободу и
целостность священника и монашки без их бесплодной и несовершенной практики.
Женившись на монашке, священник Лютер не решил проблемы: он всего лишь
убедительно и на деле показал, что целибат — ещё большая
ошибка, нежели брак.

 

Почему Иисус не женился

 

удя по всему, этот вопрос беспокоит лишь
немногих исключительных личностей. Совершенно обычные женщины выходят замуж за
совершенно обычных мужчин, знать не зная ни о каких ограничениях: цепи не
только оставляют им свободу делать всё, что им заблагорассудится, но и
существенно облегчают эту задачу. Нападки на брак для них — удар не по их
свободе, но по их правам и привилегиям. Следовало бы ожидать, что они не только
станут горячо возражать на учение Иисуса об этом, но и возмутятся тем фактом,
что он сам не был женат. Даже те, кто считает его богом, сошедшим на землю со
своего небесного трона, дабы на время стать человеком, имеют полное право
утверждать, что, поскольку он был холостяком, его мнимая человечность была, по
всей видимости, неполной в самом существенном.

Однако факты свидетельствуют об обратном.
Сама мысль об Иисусе как о женатом мужчине воспринимается простыми верующими
как страшнейшее богохульство; и даже те из нас, для кого Иисус — не
сверхъестественный персонаж, но всего лишь пророк, вроде Магомета, считают, что
в воздержании Иисуса было что-то более величественное, чем в зрелище Магомета,
возлежащего в смущении на полу своего гарема, пока его жёны бранятся, и ссорятся, и топают вокруг него башмачками. Нас
не удивляет, что, призвав сыновей Зеведеевых следовать за ним, Иисус не призвал
их отца, и что все ученики, подобно самому Иисусу, были мужчинами несемейными.
Это явственно следует из его нетерпимости к тем, кто оправдывал свой отказ
следовать за ним семейными похоронами или полагал, что первым делом он должен
заботиться о собственной матери; из того, что он на каждом шагу своего пути
сталкивался с семейными узами и сердечными привязанностями и, в конце концов,
осознал, что никто не сможет пойти за его внутренним светом, покуда не
избавится от их гнёта. Отсутствие всякого противодействия этому подбивает нас
заявить, что такое отношение к браку — не для простых людей; и что все мы, с
точки зрения доброго христианина, сексуальны.

 

ервое, что мы можем отметить — очередной
пример небрежности Шоу при чтении Библии. Он утверждает, что «все ученики,
подобно самому Иисусу, были мужчинами несемейными». Обратимся к Евангелию от
Матфея (8:14): «Придя в дом Петров, Иисус
увидел тёщу его, лежащую в горячке». Конечно, жена
Петра могла к тому времени и умереть, хотя нам об этом и не сказали, да и тёща
— худшая из семейных связей, как легко может доказать всякий актёр водевиля в
любой части света. Но Шоу говорит ещё и о воздержании Иисуса, и это стоит того,
чтобы изучить подлинное значение подобного, внешне увлекательного, утверждения.

Мы не сомневаемся
— более того, мы совершенно уверены — в том, что в одном занятном отношении
Иисус отличался от всех прочих «святых мужей» Востока. Одна из регулярных
функций пророка или аскета — избавлять от проклятия бесплодия, ибо его святость
способна дать ему сокровенную связь с творящим божеством, а его образ жизни
придаёт физическую бодрость. Таких людей повсюду сопровождают женщины всех сортов,
и это не считается для них зазорным; ибо в Иудее в частности и на Востоке в
целом позорнее, скорее, быть бесплодной, чем шлюхой; поэтому все средства
хороши, чтобы избавиться от этого клейма. Как правило, используется тонкое
покрывало, бросаемое для заключения соглашения; это может быть святыня с мощами
умершего святого или горячий чудотворный источник[180].

Доктор Фрэзер
приводит неисчислимые примеры этой традиции, и по всему Востоку её блюдут до
наших времён.

Задумавшись над
условиями жизни в Сирии две тысячи лет назад, мы будем вынуждены признать, что
женщины не могли следовать за пророком, не будь это оправдано паломничеством
или чем-то в этом духе. Они должны были бы потерять всякий стыд; ибо поведение
восточной проститутки скромнее, нежели английской или американской
девственницы; и потому они не смогли бы даже заработать себе на жизнь. Это были
женщины с положением в обществе, равно как и «грешницы», что сопровождали
Иисуса и «служили Ему имением своим», как сообщает нам Лука.

После этого мы не
можем усомниться в том, что целью всех этих женщин было исправлять
«недоработку» своих мужей; и столь же трудно сомневаться, что, в таком случае,
их ждало глубокое разочарование. Иисус наверняка прекрасно понимал их желания;
но он знал, как унять их чувственность, не поддаваясь на их поползновения, ибо
они не переставали следовать за ним.

Любопытно, что
легенда предполагает нечто подобное и в случае с Буддой, который тоже был
странствующим аскетом и тоже хранил целомудрие, хотя в этом случае ему пришлось
оставить свой гарем и своих детей, дабы начать религиозную жизнь. Однако его
целомудрие было обеспечено предписанными в пророчествах анатомическими
особенностями[181];
ибо при рождении «membrum ejus membrano quodam continebatur, ne copulare poset»[182], как уверял меня его ранний биограф, не сумев, однако,
объяснить, откуда тогда взялись дети, на которых он ссылался выше.

Поэтому не
вызывает сомнений, что Иисус был исключением из пророческих правил.

Если вольнодумец
некстати потребует с нас оснований для подобных убеждений, тщетно будет искать
их в Священном Писании, ибо евангелия не дают ни единого намёка на то, что всё
было именно так; но он бездумно доверится в этом вопросе мнению моего дяди
Тома, который является президентом Детской службы особого назначения и потому в
курсе всех дел.

Следует уделить
также некоторое внимание тем критикам, которые утверждают, что греческие слова
«агапе» (любовь или благотворительность) и «агапао» могут обладать любым иным
смыслом кроме строго духовного; ибо слово это использовались при описании
отношений Иисуса и Иоанна, которого называют также словом קדוש, или «святой»: термином, применявшимся для обозначения
определённого рода служителей Иудейского Храма[183]
и совершенно неправильно[184]
переведённым во Втор. 23:17, 3 Цар. 14:24; 15:12; 22:46 и
4 Цар. 23:7; гораздо точнее передавать его как «божественный». Такое
предположение, поддерживаемое, как это бывает, вульгарными, так сказать,
учёными, становится в данном случае самой отвратительной бессмыслицей. То, что
могли подумать учёные — на Востоке, как принято считать, совершенно обычная и
естественная практика; однако в случае Иисуса мы абсолютно точно знаем, что это
было не так.

Бесполезно
убеждать, что у нас нет никаких оснований для такого знания; это знание — того
возвышенного рода, которому, в общем-то, и не нужна никакая основа; по этой
простой причине оно непоколебимо. Факты, которыми мы можем обладать, неизменно
противоречат друг другу; во всех людях соответствующего настроя это должно
усиливать, а не ослаблять их веру. Каков лучший тест на веру, чем то, что она
слишком противоречива для рассуждений?

Мне было
необходимо попрать ваши чувства, высказав эти совершенно необоснованные и
отвратительные предположения, ибо мистер Шоу придерживается поповских взглядов
на безбрачие Иисуса; теперь же придётся заметить, что такая точка зрения не
основывается ни на антропологии, ни на теологии, ни на любых иных отраслях
науки, ни на здравом смысле; она не основывается даже ни на одном из
высказываний, приведённых в евангелиях; она держится лишь на этом чудном
таланте веры — убеждённости в незримом, — которая есть наш единственный
истинный проводник по Жизни.

Здесь, однако,
можно заметить, что целомудрие было, в первую очередь, жреческой предосторожностью.
Первый гений, которому пришла в голову идея ничегонеделания (полученная им от
деревенского дурачка, считавшего, что обладает даром прорицателя), говорил
деревенщинам: «Я тоже вдохновлён; вы должны позволять мне бродить, где угодно, и делать,
что мне нравится; и вам следует кормить меня». «Как, — возмущённо воскликнули
они, — ты тоже святой? Откуда же в тебе святость?» «Ах, — отвечал кандидат в
Орден Святых, — всё в порядке. Я совершенно не похож на вас. Вы жрёте свиней и
собак; я не касаюсь ничего, кроме цыплёнка и
газели. У вас есть жёны; я же никогда не
опускаюсь до уровня животного. Стыдитесь!» Иными словами, его святость
доказывалась тем, что он отказывался следовать общепринятым нормам (как в
евангельской истории о сборе колосьев в день субботний).

Это естественная
и даже необходимая формула. Как иначе он мог бы доказать свою святость и
получить бесплатный паёк?

Другие варианты —
пророчества и тауматургия; а лучшие из святых всегда использовали все эти
методы. Как говаривал Соломон, «нитка,
втрое скрученная, нескоро порвётся».

Конечно, вскоре
священник научился предаваться удовольствиям тайно, под покровом святости; если
его всё же застукивали за прелюбодеянием, достаточно было объяснить, что это не
он, но бес, принявший его облик, дабы опорочить его. Тот, кто вызывал такую
злобу Сил Зла, был, несомненно, святым!

Так и возникло
безбрачие; позднее, сделавшись более упорядоченным, оно стало означать
сексуальную свободу без сексуальной ответственности, как это можно увидеть и по
сей день[185].

 

Противоречивость полового инстинкта

 

днако вопрос гораздо сложнее. Половое
поведение — чрезвычайно тонкий и сложный инстинкт; и большая
часть человечества не знает, да и не сильно заботится о свободе совести, о
которой думал Иисус, но почти до одержимости озабочена сексом, о котором Иисус
не говорил ни слова. Наша сексуальная природа разрывает нас меж непомерным
влечением и неодолимым омерзением и отвращением. В нас сосуществуют две
деспотические физические страсти: похоть и целомудрие. Мы теряем голову в
поисках секса; мы становимся такими же безумцами, подавляя эти стремления. Если
мы не удовлетворим своих желаний, род человеческий прервётся; если не сможем
сдержать их — погибнем сами. Поэтому нам пришлось придумать институт брака,
который одновременно способствует удовлетворению наших сексуальных потребностей
и возводит для него бесчисленные препятствия; который освящает секс и клеймит
его как порок; который отождествляет его с добродетелью и грехом одновременно.

Совершенно очевидно, что бесполезно искать
в этом институте какой бы то ни было стабильности; и только благодаря
непрерывным изменениям и приспособлениям (а также значительной пластичности в
их применении) может достигаться сносный результат. Я не буду повторять здесь
длинное и сложное исследование, предваряющее мою пьесу «Женитьба». Меня заботит
сейчас лишь взгляд Иисуса на этот счёт; а для того, чтобы понять отношение мира
к нему, надо иметь в виду, что не стоит принимать всеобщее одобрение Иисусова
решения оставаться холостяком за согласие с его точкой зрения. Просто мы
слишком запутались в этом вопросе; однако частью этой путаницы является то, что
мы уверены в целомудренности Иисуса (и придерживаемся этого мнения, даже если
считаем, что он родился вполне естественным путём), а сами настырно цепляемся
за святость учреждения, предоставляющего нам убежище от безбрачия.

 

есь этот раздел базируется на серьёзнейшем
заблуждении. «Наша сексуальная природа разрывает нас меж непомерным влечением и
неодолимым омерзением и отвращением. В нас сосуществуют две деспотические
физические страсти: похоть и целомудрие. Мы теряем голову в поисках секса; мы
становимся такими же безумцами, подавляя эти стремления. Если мы не
удовлетворим своих желаний, род человеческий прервётся: если не сможем сдержать
их — погибнем сами»[186].

Это вовсе не
сексуальный инстинкт. Это сексуальное вырождение: массовое, болезненное и
отвратительное. Если приведённый выше отрывок прочитать афганцу, он не сможет
даже понять его; после трёхнедельных объяснений он осознает содержание
достаточно, чтобы воскликнуть, что всё это — наглая ложь. Это доведение до безумия
факта, описываемого латинским выражением «post coitum
animal triste»[187]: факта, который, между прочим, и сам
зависит от незнания сексуальной техники и гигиены.

Так что же
взращивает это лёгкое недомогание до психоза, каковой Шоу, надо полагать,
считает присущим всему человечеству? Существенное влияние самого христианства.
Доктрина «греха» есть корень всех зол. Именно это заставило пророка
провозгласить: «Слово Греха — Ограничение». «Делай, что изволишь — таков весь Закон».

 

К счастью, к несчастью

 

днако Иисус не выражал комплексных
представлений о браке. Как мы могли заметить, его возражения были весьма
просты. Он понимал, что никто не смог бы жить возвышенной жизнью, не принеся ей
в жертву деньги и сексуальную любовь; и видел, что эффект замужества в том
виде, как оно имело место быть у евреев (и как оно до сих пор существует у нас
самих), заставляет пары жертвовать более высокими соображениями, покуда они не
накормят и не усладят друг друга. Хуже того: опасная бессмысленность в браке не
уменьшается по мере того, как улучшается поведение семейных пар в целом, но,
напротив, становится всё заметнее.

Боязнь подорвать благосостояние супруга не
спасёт от духовной или любой иной опасности ни эгоцентричного мужчину, для
которого жена — не более чем рабыня, ни эгоцентричную женщину, для которой муж
— не более чем козёл отпущения и кормилец.
Жёны не сделают их ленивыми и трусливыми; мужья не прикуют их к люльке и
кухне, когда их ноги «прекрасны на горах»[188].
Точно так же люди становятся более любезными, более добросовестными, более готовыми
взвалить на плечи тяжкую ношу (из чего следует, что сильный вынужден уступать
слабому, а медленный — удерживать быстрого), и в результате этого брак
становится непреодолимым препятствием для собственного развития. Вот почему раз
за разом, когда цивилизация повышает стандарты супружеского долга и
привязанности, этот бунт против брака (примером которого был Иисус) повторяется
и в то же время создаёт значительную потребность в личной свободе ради
достижения более высоких ступеней эволюции.

К счастью, это лишь одна из сторон брака;
и возникает вопрос, можно ли её превозмочь? Ответ ободряет: конечно же, можно.
В природе вещей нет непреодолимых причин, почему супруги должны сохранять
зависимость друг от друга. Коммунизм, сторонником которого был Иисус,
совершенно практичен, и, если мы желаем уберечь цивилизацию от гибели, нужно,
несомненно, целиком и полностью отделаться от вышеназванной проблемы. А с
экономической зависимостью приходит сила возмутительных притязаний, которые
черпают искреннюю поддержку из экономического давления за их спиной.

Когда мужчина позволяет жене отвратить
себя от лучших дел, которые он способен совершить, и продать его душу по самой
высокой рыночной цене; когда он позволяет ей запутать себя в социальных
программах, утомляющих и ослабляющих его, или привязать себя к её фартуку,
когда ему требуется редкое уединение — одно из самых священных прав человека, —
он поступает так потому, что у него нет права навязывать ей эксцентричные
стандарты потребления и асоциальных привычек, и потому, что эти условия
создавались под давлением столь важного обычая, привязывающего супругов друг к
другу, что состоящие в браке люди подвергаются жестоким насмешкам, буде их партнёры рвут эту цепь. И когда женщина приговаривается родителями
к ожиданию мужа в добропорядочном девичестве и никчёмности (когда все её здоровые социальные инстинкты взывают к ней, дабы она
приобрела профессию и устроилась на работу), здесь снова сказывается её
экономическая зависимость от них, делающая их тиранию эффективной.

 

 этом разделе мы находим чрезвычайно глубокий и
ценный анализ. Похоже, нас ведут к выводу, что доброта, добросовестность,
альтруизм являются, в действительности, помехой человеческому прогрессу. Об
этом говорил Ницше (и я с ним согласен), и тут вряд ли можно что-то добавить.
Выход, похоже, можно найти в словах Иисуса: «Ибо, кто имеет, тому дано будет, а кто не имеет, у того отнимется и то,
что он думает иметь». Любопытно, кстати, что Шоу не
ссылался на этот текст в своей аргументации коммунизма и равенства! Само собой
разумеется, необходимо именно это; великий человек сделает своё величие
ощутимым — и получит толпы маленьких людей, вполне готовых из преданности ему
пожертвовать собственным благом и развитием, или, как предпочитаю утверждать я,
обретающих через эту преданность собственное благо и развитие. В этом, кстати,
и заключается подлинная христианская доктрина: «Сберёгший душу свою
потеряет её; а потерявший душу свою ради Меня сбережёт её» (Мф. 10:39).

 

Лекарство

 

редлагаемое мистером Шоу средство решения
проблемы, очерченной в предыдущей главе — экономическая независимость. Аргумент
здесь выражен в почти непостижимых для меня терминах. Властолюбие — сильнейший
человеческий инстинкт из выходящих за пределы простейших потребностей, и если
мы избавляемся от одного оружия, нужно изготовить другое. Позвольте сослаться
здесь на одну из самых замечательных притч, которые когда-либо были написаны.
Это одно из наименее известных произведений Роберта Льюиса Стивенсона.

 

СТАРЫЙ ДОМ

Из «Басен» Роберта Льюиса Стивенсона[189]

 

ак только ребёнок начинал говорить, на него надевали
кандалы; мальчики и девочки, играя в свои игры, двигались как осуждённые
преступники. Несомненно, это выглядело ещё более жалко и переносилось куда
более болезненно в юности. Даже взрослые люди передвигались крайне неловко и
часто страдали от язв на ногах.

Когда Джеку исполнилось десять
лет, в той стране появилось великое множество чужеземцев. Мальчик видел, как
легко они преодолевают огромные расстояния, и это поразило его.

— Интересно, как это получается,
— спросил он, — все эти чужеземцы так быстро передвигаются, а мы должны
медленно ползать в наших оковах?

— Мой милый мальчик, — сказал его
дядя, вероучитель, — не плачь о своих оковах, поскольку они — единственное,
ради чего стоит жить. Несчастны, нехороши, недостойны все те люди, которые не
скованы так, как мы. Кроме того, хочу тебе сказать, что это очень опасный
разговор. Если ты будешь проклинать свои кандалы, тебе ни в чём не будет удачи;
если ты когда-нибудь снимешь их, ты будешь тотчас поражён ударом молнии.

— А почему не ударяет молния в
этих чужестранцев? — спросил Джек.

— Юпитер долготерпелив к
отсталым, — объяснил вероучитель.

— Честное слово, мне хотелось бы
оказаться не столь удачливым, — сказал Джек. — Ведь если б я был рождён
отсталым, я мог бы теперь свободно ходить; ведь нельзя отрицать, что носить
железные оковы неудобно и что язвы сильно болят.

— Ах! — вскричал его дядя. — Не
завидуй язычникам! Печальна их судьба! Ах, бедные души, если б они только
познали радости оков! Бедные души, моё сердце тоскует о них. Но истина в том,
что они отвратительные, глупые, наглые, жестокие, вонючие скоты, а не люди —
ибо что такое человек без оков? — и тебе не следует касаться их или говорить с
ними.

После этого разговора ребёнок, встретив
на дороге свободных людей, всегда плевал в их сторону и называл их разными
словами, которые были в ходу у детей в тех краях.

Но однажды, когда ему исполнилось
пятнадцать, он вошёл в лес, и язва причинила ему боль. Это был чудесный день,
небо было чистым; птицы вокруг пели; а Джек лечил свою ногу. Тут зазвучала
другая песня; она казалась куда более весёлой, чем обычные песни; в то же самое
время послышался звук шагов.

Джек отбросил целебные листья; а
потом в зелёной лощине появился парень из его собственной деревни, он прыгал,
танцевал и что-то пел; и на траве рядом с ним валялись оковы танцора.

— О! — закричал Джек. — Ты
сбросил свои оковы!

— Ради Бога, не говори своему
дяде! — заплакал парень.

— Если ты боишься моего дяди, —
ответил Джек, — отчего ты не боишься удара молнии?

— Это всего лишь старые сказки, —
ответил юноша. — Их просто рассказывают детям. Многие из нас приходят сюда, в
лес, и по ночам танцуют вместе, и ни с кем ничего не случается.

Это навело Джека на множество
новых мыслей. Он был серьёзным парнем; он не хотел танцевать; он носил свои
оковы и терпел свои язвы без единой жалобы. Но ему не нравилось, когда
обманывали его или кого-то ещё. Он начал прятаться в укромных уголках дороги,
поджидая путешествующих язычников, чтобы в сумерках, оставаясь невидимым,
беседовать с ними; и они были очень рады побеседовать с любопытным юношей и
поведали ему немало интересного. Ношение оков (сказали они) не было повелением
Юпитера. Это было приказание бледнолицего существа, волшебника, он обитал в той
стране в Древнем лесу. Он был подобен Главкусу, который мог принимать любой
облик, но всё-таки его всегда можно было узнать; ибо когда его собирались
убить, он кулдыкал как индюк. У него было три жизни; но лишение третьей будет
его погибелью; в тот миг его колдовской дом исчезнет, оковы падут и деревенские
жители возьмутся за руки и станут танцевать как дети.

— А в вашей стране? — спрашивал
Джек.

Но при этом путешественники
единодушно прерывали его; так случалось, пока Джек не начал подозревать, что на
земле не было ни единого счастливого уголка. А если он существовал, то его
обитатели оставались дома; и это было вполне понятно.

Но случай с оковами повлиял на
него. Образы хромающих детей постоянно являлись ему; их стоны и боль от язв
часто ему мерещились. И наконец он решил, что рождён освободить всех узников.

Был в той деревне небесный меч,
сотворённый на наковальне Вулкана. Им никогда не пользовались, только в храме,
да и то лишь тупой стороной. Меч висел на гвозде у дымохода вероучителя.

Однажды после наступления темноты
Джек встал, взял меч и в темноте ушёл из дома и из деревни.

Всю ночь он шёл без передышки; а
когда настал день, он встретил незнакомцев, собиравшихся на поля. У них он
справился о Древнем лесе и колдовском доме; и одни говорили, что это место
находится на севере, а другие — что на юге; так продолжалось, пока Джек не
понял, что они обманывают его. Теперь, спрашивая у кого-нибудь дорогу, он
обнажал свой сверкающий меч; при этом оковы на лодыжке человека звенели и
отвечали на вопрос; и ответ всегда был один: ПРЯМО. Но один человек, когда его
оковы заговорили, плюнул, ударил Джека и начал бросать в него камни; Джек был
сильно ранен в голову.

В конце концов он достиг леса, и
вошёл в него, и обнаружил дом в низине, где росли грибы, сплетались ветви
деревьев и поднимался огромными клубами пар от болот. Это был прекрасный дом,
но очень хаотичный; некоторые части его были древними, как сами холмы, а некоторые
как будто вчера построены, но ни одна часть не была завершена; и дом оставался
открытым со всех сторон, так что войти в него можно было откуда угодно.

Однако дом находился в хорошем
состоянии, и из всех труб шёл дым.

Джек вошёл через фронтон; и
внутри оказались комнаты, все пустые, но частично обставленные, чтобы человек
мог там жить; и в каждой был пылающий очаг, возле которого человек мог
согреться, и стоял накрытый стол, где он мог поесть. Но Джек нигде не видел ни
единого живого существа; только останки чьей-то трапезы.

— Это дом для странников, —
сказал Джек. — Но земля здесь, должно быть, слишком болотистая, поскольку при
каждом шаге здание трясётся.

Он провёл в доме некоторое время,
а потом ощутил голод.

Тогда он взглянул на еду и
поначалу испугался; но он обнажил меч, и в сиянии меча стало ясно, что продукты
хороши. Тут он набрался храбрости, чтобы сесть и перекусить, после чего окреп
телом и душой.

— До чего странно, — подумал он,
— в колдовском доме оказалось столько вкусной еды.

Пока он ел, в ту комнату вошёл
его дядя, и Джек до того испугался, что выхватил меч. Но дядя был необычайно
добр, присел с ним за стол и похвалил его за то, что он взял меч. Никогда
прежде им не было так хорошо вместе, и Джек был полон любовью к этому человеку.

— Это было очень хорошо, — сказал
ему дядя, — взять меч и прийти в Старый дом; мудрая мысль и храбрый поступок.
Но теперь ты счастлив; и мы можем вместе вернуться домой к обеду.

— Нет, дядюшка, нет! — сказал
Джек. — Я ещё не счастлив.

— Как! — воскликнул дядя. — Ты не
согрелся у огня? Тебе не понравилась эта еда?

— Я вижу, что пища очень недурна,
— сказал Джек; — но всё это не доказывает, что люди должны носить оковы на
правой ноге.

И тогда призрак его дядюшки
закулдыкал, как индюк.

— О Юпитер! — воскликнул Джек, —
неужели он и есть волшебник?

Его руки опустились и сердце
замерло в груди, поскольку он любил дядюшку; но он поднял меч и ударил призрака
в голову; и призрак громко закричал голосом дяди и упал на землю; и маленькая
бескровная белая тварь выбежала из комнаты.

В ушах у Джека звенело, и коленки
его дрожали, и совесть его была неспокойна; но он всё равно не терял
присутствия духа, и оттого пробудилась в душе его жажда крови того чародея.

— Если оковы должны пасть, —
сказал он, — мне нужно пройти через всё это, а когда я вернусь домой, то увижу
своего дядю танцующим и поющим.

И он отправился в погоню за бескровной
тварью. В пути он встретил призрак своего отца; и отец сердился, и кричал на
него, и напоминал о сыновнем долге, и предлагал ему вернуться домой, пока ещё
есть время.

— Ведь ты ещё можешь, — сказал
он, — придти домой к закату. И тогда всё будет прощено.

— Видит Бог, — сказал Джек, — я
боюсь твоего гнева; но всё же твой гнев не доказывает, что люди должны носить
оковы на правой ноге.

И тогда призрак его отца
закулдыкал как индюк.

— Святые небеса! — вскричал Джек.
— Это опять волшебник!

Кровь, казалось, застыла в теле,
и руки его предали, поскольку Джек любил своего отца; но он всё же поднял меч и
вонзил его в сердце призрака; и призрак громко закричал голосом его отца и упал
на землю; и маленькая бескровная белая тварь бросилась прочь.

В ушах у Джека звучал этот крик,
и душа его затмилась; но теперь в ней пробудилась ярость.

— Я сделал то, о чём не
осмеливался и подумать, — сказал он. — Теперь я пойду до конца или погибну. И
когда я вернусь домой, молю Бога, чтобы это оказалось сном. И тогда увижу своего
отца танцующим и поющим.

Так он продолжал гнаться за
бескровной тварью; и в пути он встретил призрак своей матери, и она плакала.

— Что ты наделал? — кричала она.
— Что же ты наделал? О, вернись домой (ты будешь там к часу сна), пока ты не
принёс мне ещё больших горестей; ибо достаточно того, что ты сразил моего брата
и своего отца.

— Дорогая мать, это не их я
сразил, — сказал Джек. — Это был всего лишь чародей, принявший их облик. И даже
если ты и права, это всё равно не доказывает, что человек должен носить оковы
на правой ноге.

И в то мгновение призрак
закулдыкал как индюк.

Он так и не понял, как сделал
это; но он взмахнул мечом и разрубил призрак надвое; и тот громко закричал
голосом его матери; и пал на землю; и когда он упал, дом над головой Джека исчез,
и он стоял один в лесу, и кандалы с его ноги упали.

— Что ж, — сказал он, — чародей
теперь мёртв, и оковы исчезли.

Но крики всё ещё звучали в его
ушах, и день казался ему ночью.

— Это было страшное дело, —
сказал он. — Мне нужно выбраться из леса, и посмотреть, сколько добра я сделал
другим людям.

Он хотел оставить оковы там, где
они лежали, но когда собрался в обратный путь, то передумал. Он наклонился и
повесил оковы на грудь; и грубое железо ранило его, и на груди появилась кровь.

И когда он вышел из леса на
дорогу, он повстречал людей, которые возвращались с работы; и те, которых он
встречал, не носили оков на правой ноге, но увы! — они носили оковы на левой.
Джек спросил их, что это значит; и они ответили:

— Это новое облачение, ибо старое
теперь считают суеверием.

Тогда он присмотрелся к ним
повнимательнее и обнаружил, что на левых лодыжках появились новые язвы, а
старые справа ещё не зажили.

— Помилуй меня Боже! — закричал
Джек. — Мне лучше пойти домой.

А когда он вернулся домой, там
лежал его дядя, поражённый в голову, и его отец, пронзённый в сердце, и мать,
рассечённая надвое. И он сел в пустом доме возле распростёртых тел и заплакал.

 

Мораль:

Дерево старо и плод хорош,

Древний лес особенно пригож.

Дровосек, душою крепок ты?

Берегись, ведь корни непросты:

Матери любовь, душа отца

Исчезают, коли рубишь до конца.

 

В защиту брака

 

оэтому слишком сильно будет сказать, что
коммунизм сможет преодолеть всё неприятное, что есть в
браке и семейной жизни, однако нетрудно допустить, что он преодолеет то, против
чего в этих институтах возражал Иисус. Он не производил их исчерпывающего
исследования; он лишь со всей пламенностью выразил своё недовольство:
недовольство столь глубокое, что все встречные соображения на другой чаше весов
подобны пылинкам. Несомненно, такие соображения имеются, и даже местами весьма
серьёзные. Когда Талейран сказал, что женатый мужчина с семьёй способен на всё,
он имел в виду «на всё дурное»; но оптимист вправе заявить такую же полуистину,
что женатый мужчина способен на всё доброе; именно брак превращает бездельников
в добропорядочных граждан; и именно ради любви к своим супругам и детям мужчины
и женщины будут культивировать достоинства, на которые неспособны
самостоятельные индивидуумы. Действительно, одна из важнейших составляющих этой
внутренней добродетели — самоотречение, которое и не достоинство вовсе; однако
следование за внутренним светом во что бы то ни стало есть, главным образом,
потакание своим прихотям, столь же самоубийственное, столь же беспомощное,
столь же малодушное, как и самоотречение. Ибсен[190], обращавшийся
к этому вопросу куда более решительно, нежели Иисус, не может найти ни одного
золотого правила: и Бранд, и Пер Гюнт плохо кончили; и хотя Бранд не причинил
столько вреда, сколько Пер, вред, причинённый им, чрезвычайно силён.

 

аконец это превосходное предисловие
допускает то, по поводу чего мы спорили. Наличие внутренней добродетели больше
не отрицается. Однако до сих пор остаётся много неразберихи: например, Шоу
говорит о «самоотречении, которое и не достоинство вовсе». Корень всей проблемы
— то адское осознание греха, которое было погибелью человечества и которое
берёт своё начало ещё в грубом анимизме и фетишизме. Посевы не взойдут, если мы
не приносили в жертву по семьдесят семь девственниц в месяц. Мы не смазали идол
Мумбо-Юмбо должной разновидностью крови — и это навлечёт на нас гром и молнии.

Нет такой вещи
как самоотречение. Самоотречение — не более чем самодовольство самоотрекающихся.
Есть старая-престарая история старой-престарой женщины, совершенно невежественной,
слыхом не слыхавшей о христианстве до тех пор, пока не пришёл читавший Писание
и не прочёл ей историю Распятия, на которой она зашлась горькими слезами; но
она быстро вытерла слёзы, заметив: «Что ж тут поделаешь, это ж было его хобби». Делай,
что изволишь — таков весь Закон; или, как высказался
недавно сам мистер Шоу, «золотое правило в том, что нет золотых правил».

 

Безбрачие — не средство

 

олагаю, нам стоит считать протест Иисуса
против брачных и семейных уз желанием человека особого рода быть свободным от
них, ибо они — неодолимое препятствие для его трудов. Утверждая, что, буде
желаем мы следовать за ним (то есть разделить с ним его труды), нам стоит
отречься от всех наших семейных привязанностей, он всего лишь обозначил положение
вещей; и по сей день римско-католический священник, буддийский лама и факиры
всех восточных деноминаций принимают это изречение. То же самое относится к
предприимчивым, любознательным, неугомонно энергичным людям всех мастей, —
иначе говоря, к людям деятельным. Величайшая жертва в браке есть жертва
деятельной жизни: оседлость. Утомлённые могут искать постоянства; но для
молодых и сильных духом оно равнозначно самоубийству.

Чтобы утверждать, что тот или иной
институт несовместим ни с созерцательной, ни с деятельной жизнью, жизненно
важно помнить, что все поучения всех настоятелей и старейшин не заставят наши
души смириться с собственным рабством. Неженатый Иисус и неженатый Бетховен,
незамужние Жанна д’Арк, Клара[191], Тереза,
Флоренс Найтингейл кажутся само собой разумеющимися; а высказывание, что всегда
есть что-то нелепое в женатом философе, становится неизбежным. Однако сейчас
холостяк всё ещё более нелеп, нежели состоящий в браке: священник, принимающий
безбрачие как альтернативу, дискредитирует себя; а лучшие из священников — те,
что были мужами мира сего прежде, чем стали мужами мира грядущего. Но поскольку
принятие обетов не аннулирует существующего брака, а женатый не может стать
священником, мы снова сталкиваемся с абсурдом, что лучший священник —
раскаявшийся грешник. Поэтому брак, сам недопустимый, толкает нас к
недопустимым альтернативам. Практическое решение — сделать личность
экономически независимой от брака и семьи, а брак — столь же легко расторжимым,
как любое другое партнёрство: иными словами,
принять решение, что опыт неторопливо направляет и наших социологов, и наших
законодателей. Он не исправит всех несчастий брака незамедлительно, не
выкорчует из человека одним ударом отвратительной традиции собственничества. Но
он освободит целительные силы Природы; а на очищенной почве корневище зачахнет
и погибнет.

Это опровергает все мысли и учения Иисуса,
служащие неизменным поводом для споров. Все они созвучны лучшим мыслителям
современности. Он поведал нам, что мы должны сделать; а нам следует изыскать
для этого возможности. Большинство из нас в наши дни (как и большинство людей в
его время) чрезвычайно непокорны и следуют этим путём под болезненным давлением
обстоятельств, возмущённо заявляя на каждом шагу, что ничто не принуждает нас
идти; что это нелепый путь, позорный путь, социалистический путь, атеистический
путь, безнравственный путь, и что авангарду следует устыдиться и немедленно
повернуть назад. Но они обнаруживают, что вынуждены идти в авангарде, если их
жизни стоят того, чтобы жить.

 

истеру Шоу действительно очень не повезло;
он намеренно стремится к ухудшению жизни. «Недопустим не только брак, но и его
альтернативы»; и всё же мы делаем потрясающие успехи! Чёрный юмор замечания
сэра Ричарда Бёртона по поводу женщин — «Ах, и с ними невозможно — и без них
никак» — куда более точная формулировка для этого!

Можно заметить,
однако, что — неважно, считает мистер Шоу на самом деле, будто экономическая
независимость может помочь, или же нет, — он смутно осознаёт, что главная проблема
— в ощущении греховности; примерно такой вывод можно сделать из следующего его
пассажа: «Практическое решение — сделать личность экономически независимой от
брака и семьи, а брак — столь же легко расторжимым, как любое другое партнёрство: иными словами,
принять решение, что опыт неторопливо направляет и наших социологов, и наших
законодателей. Он не исправит всех несчастий брака незамедлительно, не
выкорчует из человека одним ударом отвратительной традиции собственничества. Но
он освободит целительные силы Природы; а на очищенной почве корневище зачахнет
и погибнет».

 

После Распятия

 

ернёмся же теперь к новозаветному
повествованию; ибо случившееся после исчезновения Иисуса весьма поучительно. К
несчастью, распятие обернулось полным политическим успехом. Помнится, написав
об этом в словах, приведённых чуть выше, я серьёзно шокировал самую приличную
газету своего родного города, «Дублин Дейли Экспресс», ибо моё журналистское
высказывание свидетельствовало, что я отношусь к этому как к ординарному
событию вроде самоуправления или страхования: то есть (хотя подобное и в голову
не приходило редактору) как к событию реальному, всамделишному, а не как к
части богослужения. Могу лишь повторить, что (если согласиться с моей точкой
зрения, что это было реальное событие и что оно на самом деле имело место быть)
оно возымело гораздо более полный успех, чем любое другое в истории.
Христианство как особая доктрина погибло вместе с Иисусом, нежданно и всецело.
Он едва не замёрз в своей могиле — или высоко в своих небесах (как вам угодно),
— пока апостолы волокли его традицию до того уровня, который мы наблюдаем
теперь. А интеллектуальный язычник может ознакомиться с нею (если он только
может научиться чему-то из современных книг) в романе Сэмюэла Батлера «Путь
всякой плоти».

 

так, мы возвращаемся к новозаветному
повествованию. Как утверждает мистер Шоу, «христианство как особая доктрина
погибло вместе с Иисусом, нежданно и всецело. Он едва не замёрз в своей могиле
— или высоко в своих небесах (как вам угодно), — пока апостолы волокли его
традицию до того уровня, который мы наблюдаем теперь. А интеллектуальный
язычник может ознакомиться с нею (если он только может научиться чему-то из
современных книг) в романе Сэмюэла Батлера “Путь всякой плоти”».

Вряд ли надо
повторять, что христианство, против которого выступает мистер Шоу, в той же
степени основывается на евангелиях, как то, которое он одобряет. Всё, что удостоилось его
похвалы — обычная программа всякого восточного аскета: великолепные правила для
личности исключительного темперамента, но совершенно неприемлемые для общества
в целом.

Что касается
другого христианства, не каждый читал «Путь всякой плоти» или даже «Отца и
сына» Эдмунда Госса, но это их вина, а не моя, и именно они должны постараться
искупить её. Но я готов простить им то, что они не читали книгу под названием
«Мировая трагедия»[192],
ибо она редка и труднодоступна, поэтому сошлюсь лишь на фрагмент
автобиографического предисловия её автора, в котором сухие факты изложены без
всяких недомолвок, неясностей и намёков.

Отрочество
в аду[193]

 

реподобный Х. д’Арси Чемпни, окончивший
колледж Тела Христова со степенью магистра искусств, был закоренелым сектантом.

На парламентских выборах он вычёркивал
имена всех кандидатов и писал на бюллетене: “Я голосую за Царя Иисуса”.

В Кембридже, на
Бэйтмен-стрит, 51, он открыл школу для мальчиков из семей Плимутских братьев.
Да вгрызается в кости людские мука этого ада на земле (так я часто молился), и
да не будет им покоя до тех пор, пока не засыплют сие узилище солью и не
предадут его вечному проклятию! Дева, прошедшая мимо него, да сделается
неплодна, а женщина, узревшая его, да выкинет плод чрева своего! Птицы небесные
да убоятся пролетать над ним! Образом проклятия и ужаса, знаком отвращения и
мерзости да пребудет оно меж людьми! Да будут ввергнуты в него нечестивые! Свет
солнца да затмится над ним, свет луны не воссияет над ним! Да станет оно
обиталищем мертвецов, да населят его демоны преисподней! Будь оно проклято,
проклято, проклято — во веки веков!

Самую память о
нём я проклинаю по сей день — даже и теперь, в расцвете сил, когда с тела и
души моих спали, наконец, все оковы.

Полагаю, с точки
зрения экзаменаторов школа была весьма недурна. В нравственном же и физическом
плане это была настоящая машина уничтожения и растления. Не стану больше рассуждать
об этом — просто представлю факты в том произвольном порядке, в каком подсказывает
их память, и пусть читатель сам делает выводы.

1. Нам
разрешалось играть в крикет, но не разрешалось вести счёт перебежкам, дабы в
нас не пробудился “греховный дух соперничества”.

2. Однажды Чемпни
сообщил мне, двенадцатилетнему мальчику, что так никогда и не осуществил
брачные отношения со своей женой. Лишь благодаря отличной памяти на слова я
понял, что он имел в виду, когда вспомнил этот эпизод много лет спустя. Он
использовал куда более грубое выражение.

3. Нам твердили,
что “Господь заботится о нашей школе особо, а потому выводит на свет всё, что
творится под покровом тьмы, и делает всё тайное явным…”, и т. д., и т. п., до
тошноты. “На сей раз орудием Ему послужил такой-то и такой-то, самоотверженно
вышедший вперёд…”, и т. д., и т. п. Иными словами, добродетелей было всего
две: лицемерие и подхалимство.

Естественно, из
нескольких мальчишек, соучаствовавших в проступке, кто-то непременно пугался и
спасал свою шкуру доносом. Доносчику всегда верили на слово, даже если рассказ
его не укладывался ни в какие рамки здравого смысла. Свидетельства других
очевидцев и независимые мнения в расчёт не принимались.

К примеру, один
мальчик, некто Гласкотт, явно страдавший каким-то психическим отклонением,
заявил мистеру Чемпни, что на каникулах (когда мне было двенадцать лет) он
приехал ко мне в гости, в дом моей матери (так оно и было), и застал меня в
неподобающем виде. Я, по его словам, валялся пьяным под лестницей. Обратиться к
моей матери за подтверждением никто и не подумал. Более того, мне самому никто
не объяснил, в чём дело. Мне просто-напросто объявили бойкот: всем учителям и
ученикам запрещено было заговаривать со мной, а мне — с ними. Меня посадили на
хлеб и воду; в часы отдыха я в одиночестве занимался в классной комнате, а в
часы уроков бродил в одиночестве вокруг спортивной площадки. Предполагалось,
что я должен сознаться в преступлении, которого не совершал, при том что
обвинение мне так и не предъявили.

Это наказание, которое
в уголовном суде, пожалуй, сочли бы слишком тяжким даже для отравителя, я
отбывал полтора семестра. В конце концов, мне пригрозили исключением, если я не
“признаюсь”, и так красочно живописали все ужасы подобной кары (“жалкий
негодяй, презираемый даже себе подобными, плетётся под бременем своей вины к
позорной кончине”, и т. д., и т. п.), что я предпочёл терпеть мучения и дальше,
благословляя руку палача.

Физически я был
сломлен. Лишения и постоянное напряжение подорвали моё здоровье. В конце
концов, у меня обнаружилась почечная болезнь[194], и меня забрали из школы на два года. По
справедливости должен добавить, что против меня выдвигались и другие обвинения
— но, как вы увидите, почти столь же нелепые.

Какие ещё
проступки вменялись мне в вину, я узнал лишь благодаря вмешательству дяди
(когда у того временно прояснилось в голове). Оказалось, что я будто бы пытался
“совратить Чемберлена” — по счастью, не великого нашего государственного мужа,
хитроумного Джо, а всего лишь его однофамильца, моего однокашника. (Напомню,
что мне было двенадцать лет и я ещё ровным счётом ничего не знал о сексе.)
Кроме того, я “устроил кощунственную пародию на молитвенное собрание”. Это я
помню. Однажды я подошёл во дворе к компании мальчишек, которые всегда
держались заодно. Заметив меня, кто-то из них сказал: “А теперь брат […][195] начнёт читать
молитву, а мы подхватим”. Брату […] стало скучно, и он отошёл. Умный мальчик
на моём месте направился бы прямиком к директору и обвинил всю эту компанию
разом в сорока шести непотребных грехах. Но я пренебрёг своим священным долгом.
А остальные, опасаясь, что я опережу их, поспешили к директору сами и заявили,
что нечестивый […] пытался отвратить их от Иисуса[196].

Хуже того, я
назвал нашего первого ученика фарисеем. Это — чистая правда. Я действительно
это сказал. Как у меня только язык повернулся?! Конечно же, первый ученик,
“ходивший очень близко пред Иисусом”, пошёл и донёс.

О да, они все
ходили очень близко пред Иисусом — совсем как Иуда.

4. Одного
мальчика, Бартона, за какую-то мелкую кражу, в которой он, вероятно, и не был
виновен, приговорили к ста двадцати ударам тростью по голой спине.

Какое грандиозное
устроили над ним судилище! Сначала была молитва длиннее обычного; потом нам
прочли с выражением рассказ о грехе Ахана из Иисуса Навина. Затем ещё часа два
толковали о длани Господней, простёртой над нашею школой, и о том, как Он всё тайное делает явным. И вот мы надлежащим образом
приуготовились. Затем — сакраментальный вопрос: кто украл? Молчание. Тогда
Господь являет Свою заботу, предоставив свидетеля — как во время оно свидетелей
против Навуфея[197]!
Свидетель выступает, гладко, что твой полицейский. Затем — приговор. И,
наконец, наказание — с перерывами на молитву!

Ввиду слабости
здоровья, подорванного, надо полагать, чрезмерным усердием в поклонении Иисусу,
Чемпни постановил шестьдесят ударов отвесить преступнику в тот же день, а оставшиеся
шестьдесят перенести на завтра.

Память меня
подводит; быть может, Бартон когда-нибудь любезно поделится собственными
воспоминаниями; но, насколько мне помнится, уже в первый день он подошёл к смертной черте так
близко, что от продолжения казни был избавлен.

Помню одну порку,
доставшуюся лично мне (били по ногам, потому что бичевание ягодиц, как
полагали, вводит жертву в чувственное возбуждение!): пятнадцать минут молитвы,
пятнадцать ударов тростью, ещё пятнадцать минут молитвы, ещё пятнадцать ударов, и, в довершение, ещё молитва!

5. Воскресный
день безраздельно посвящался “религии”. Утренние молитвы и проповедь (минут
сорок пять). Утреннее “собрание” (от полутора до двух часов). Проповедь под
открытым небом на участке Паркера[198]
(допустим, ещё час).
Чтение и заучивание Библии наизусть. Чтение какой-либо из немногих книг,
“дозволенных для воскресенья” (скажем, два часа). Молитвенное собрание,
именовавшееся добровольным, — но того, кто от него уклонялся, на следующий день
ябедники непременно обвиняли в каком-нибудь преступлении (допустим, один час).
Вечерняя молитва и проповедь (минут тридцать). Проповедь на евангельскую тему в
зале собраний (полтора часа). То же самое на участке Паркера (ещё час). Молитва перед сном (около получаса).

6.
“Вспомоществование убогим”. Каждый понедельник вечером всю школу выстраивали
полукругом в большом классе. Затем туда впускали всякий сброд из Барнсвелла
(это кембриджские трущобы), кормили их, читали им проповедь и отпускали
восвояси.

Результат?
Эпидемии стригущего лишая, кори и свинки. О, нет! Не в нищих дело; это Господь
карал нас за некий грех, так и не ставший явным.

Продолжать в
таком духе можно было бы долго, но я не стану. Надеюсь, в мире найдутся
счастливцы, которые сочтут, что я лгу или, по крайней мере, преувеличиваю.
Однако же я ручаюсь, что всё сказанное выше — чистая правда, и до сих пор живо
множество свидетелей, способных подтвердить мои слова или, напротив, изобличить
меня во лжи. Все имена, адреса и прочие детали приведены доподлинно».

 

Юность[199]

 

з-за
альбуминурии, до которой Чемпни меня довёл своим жестоким обращением, я больше
не мог учиться в обычной школе и перешёл под крыло разнообразных частных
учителей — по большей части молодых людей из Кембриджа, членов этой
омерзительной банды под названием КМХС[200].

Припоминаю, как на первом году учёбы в Кембридже я
посетил одного светоча КМХС, преподобного Как-Его-Там Доддриджа.

Припоминаю, как красноречиво он разглагольствовал о
том, сколь великая отвага требуется человеку, чтобы пресекать все “непристойные
разговоры”. Помню, какое сильное это произвело на нас впечатление; но тут
внезапно вошёл некий джентльмен, чьё имя предварялось эпитетом “достопочтенный”
и которому суждена была громкая слава в мире моторов и воздушных шаров[201],
и поведал нам какую-то довольно пикантную историю. Памятуя о его “достопочтенности”,
преподобный Как-Его-Там Доддридж мило посмеялся.

Помню, как мы, тогда ещё совсем мальчишки, поднялись и
строем покинули его комнату, не попрощавшись. Просто мы ещё не знали, что такое
КМХС.

Припоминаю ещё, как тот же Доддридж, когда его
назначили надзирать за моим моральным обликом, подбил меня отправиться гасить
уличные фонари и сам помогал мне; но как только нас заметил полицейский, бросил
меня ему на растерзание и бежал без оглядки. Настоящий ученик Иисуса!

Играть с другими детьми мне не дозволялось — ведь они
могли меня испортить! Теоретически, для совместных игр годились только «дети
братьев», но, как правило, по социальным соображениям не подходили и они.

За мной постоянно следили, не занимаюсь ли я
мастурбацией, и постоянно предостерегали меня и тревожились на этот счёт. Сколь
же велика врождённая невинность человека, если за четыре года подобного обращения
я так и не понял, хотя всеми фибрами души жаждал узнать, что же это за штука,
вокруг которой люди разводят такую суету!

Но всё это меркнет перед теми, кого назначали мне в
учителя! Вот уж поистине зануды из зануд! Правда, из-за болезни и нравственных мук
(ни то, ни другое так и не прекратилось) я пребывал в таком душевном смятении,
что следующие два года почти что выпали у меня из памяти.

Впрочем, по крайней мере, я позабочусь о том, чтобы
эта книга попала в руки его высокопреподобия Армитейджа Робинсона, эсквайра,
магистра искусств, доктора богословия и настоятеля Вестминстерского собора.
Вероятно, он и без меня знает о том, как его брат-миссионер Джек склонил к
содомии ещё одного их общего брата, Фреда, тоже миссионера; но едва ли он в
курсе, что вышеупомянутый брат Фред (один из моих учителей) как-то раз
попытался совратить меня в доме своей собственной матери на Мэйз-хилл. Это
произошло, когда я был уже немного постарше и прекрасно понимал, что он делает.
Я специально позволил ему зайти достаточно далеко, чтобы убедиться в этом
полностью.

Думаю, мои читатели согласятся — довольно об учителях![202]

И всё же следует сделать одно почётное исключение —
для Арчибальда Дугласа, выпускника Оксфорда и путешественника. Он научил меня
здравому смыслу и мужеству, и едва ли я когда-нибудь забуду, скольким ему
обязан. До меня дошёл слух, что он уже умер, — да будет пухом ему земля!

Разумеется, моя мать и её братец его не потерпели. (Не
судите моих мать и дядю слишком строго! Первая была лучшей из матерей, но
характер её до неузнаваемости исказила религиозная мономания, начавшаяся с
того, что я бы определил как “истерический невроз вдовства”; последний же был
типичным сексуальным дегенератом.) Они украли его письма и измыслили какой-то
предлог, чтобы от него избавиться. И если уж “проклятье сироты святого ввергнет
в ад”[203],
то что можно сказать о проклятье ребёнка, падшем на головы тех, кто по своему
фанатизму и убожеству обрёк его на муки, подобные вышеописанным?

Вся моя душа томилась в оковах; доступ в общество для
меня был закрыт; книги тоже были под запретом, не считая Скотта, Баллантайна,
кое-чего из Диккенса и нескольких ещё более ужасных авторов.

Приведу примеры, чтобы читатель увидел, на каких
принципах строилась в этом доме литературная критика.

“Дэвида Копперфильда” мне запретили из-за “бедняжки
Эмили” — дабы я не потерял уважения к матери, носившей то же имя. По этой же
причине она наложила вето на “Баллады Бэба”, опрометчиво порекомендованные
одним из учителей, — потому что “Эмили Джейн гувернанткой была…” А “Старый
Мореход” Кольриджа подвергся осуждению из-за морских змей, которых он
“благословил в сердце своём”: ведь в Книге Бытия змеи были прокляты!

Но я был не столь уж бесхребетен. В своё время, у
Чемпни, я так и не примкнул к лицемерной шайке доносчиков; вот и теперь я
принял вызов и решил отвоевать себе свободу. Я подолгу гулял в горах, куда не
могли за мною последовать мои воспитатели и где мне могли повстречаться — и
нередко встречались — прелестные сельские девушки, благослови их Господь!

Однажды я разошёлся во мнениях с одним учителем, и в
ходе нашей дискуссии он упал со скалы в озеро (не помню, как оно называлось)
неподалёку от Форсинара. С чего начался спор, я забыл; но, насколько
припоминаю, в какой-то момент я швырнул в озеро его удочку и рассудил, что ему
не худо бы попытаться её выловить.

Тем же вечером он застал меня в вересковых зарослях в
обществе Белли Маккей, местной красотки (благослови её Боже!), и отказался
иметь со мной дело впредь, сочтя безнадёжным.

Вот так я сражался с этими свиньями! Они отправили
меня в Малверн, где по слабости здоровья я оказался лёгкой добычей для всех
хулиганов, но зато был защищён от знаков внимания со стороны всех начинающих
Ойленбергов[204].
Мужеложство в Малверне было в порядке вещей; один из моих соучеников даже брал
за это деньги. Собрав факты, я разумно распорядился ими, чтобы вырваться из
этой школы.

Не следует полагать, будто развлечений другого рода
там не имелось. Была, например, «чистка яиц» — род борьбы, цель которой
состояла в том, чтобы ухватить противника за яички и прищемить как следует;
была «смазка» — плевки в лицо или просто друг на друга, тайком, так, чтобы
жертва поначалу ничего не заметила. К тому времени, как я там появился, на
других факультетах к этим забавам уже потеряли интерес, но на нашем, хантингдоновском
(№ 4), они цвели пышным цветом. Драки тоже случались; а ещё то и дело случались
крикет и футбол.

Меня отправили в Тонбридж, и там я заболел; будь я
достаточно осведомлён, то можно было бы утверждать, что отчасти это произошло
по собственной моей вине или недосмотру; но на деле это явилось прямым
последствием влияния той порочной системы, коя, не удовольствовавшись пытками
собственного изобретения, предала меня, связанного по рукам и ногам и ослеплённого,
на растерзание Её Величеству Природе.

Спасшись из Тонбриджа, я был отправлен в Истбурн, в
семью одного П. Б.[205],
где получил больше свободы и мог бы быть счастлив; но отвратительная
жестокость, с которой они обращались с единственным приятным и порядочным
человеком во всём семействе, с моей дорогой «сестрой» Изабеллой, вынудила меня
в конце концов прибегнуть к радикальным мерам во имя восстановления
справедливости и покинуть их дом навсегда.

После этого меня отправили в Кембридж. Увидев, что
теперь я — сам себе хозяин, я взялся за ум и стал добропорядочен, благочестив и
трезв, дабы наверстать упущенное и заполнить пробелы в своём образовании.

Помимо чисто академических предметов, в Кембридже я
учился кое-чему ещё: сражаться, любить истину и ненавидеть тиранию, — и, Богом
клянусь! учили меня хорошо.

Этим моим учителям я
благодарен от чистого сердца».

Мстительные чудеса и камневание Стефана

 

озьмём, например, чудеса. У Иисуса —
единственного из всех христианских чудотворцев — не отмечено (кроме разве что в
некоторых всеми отвергаемых евангелиях) ни одного злобного или разрушительного
чуда. Неплодная смоковница была единственной жертвой его гнева. Каждое из его
чудес в отношении чувствующих объектов было деянием доброты. Иоанн сообщает,
что он исцелил рану человека, чьё ухо было отсечено Петром во время ареста в
саду.

Один из первых случаев, когда апостолы
использовали свою чудотворную силу — умерщвление жалкого мужичонки и его жены,
которые обманули их, утаив некоторую часть денег от уплаты на общественные
нужды. Они ослепляли и умерщвляли людей, не давая им покаяться, судя, ибо
судимы были. Они исцеляли немощных и воскрешали мертвецов, скорее всего, ради
чистой показухи и рекламы. В их учении не осталось ни единого лучика от того
света, который указывает на Иисуса как на одного из избавителей людей от
глупости и порока. Они отбросили его и вернулись прямиком к Иоанну Крестителю и
его формулам, обещавшим отпущение грехов через покаяние и обряд крещения
(нового рождения водою и духом).

Первая тирада Петра утешает меня
человеческим налётом своего вступления,
ставшим для его слушателей своеобразным заверением того, что они должны
поверить, будто он в здравом уме, лишь потому, что слишком ранний час, чтобы
быть пьяным; но об Иисусе он не сообщает ничего, кроме того, что тот был
христом, которого предрекли пророки как исходящего из семени Давидова, и что
они должны поверить в это и принять крещение. Другие апостолы постоянно
добавляют по этому поводу порицания евреев, распявших его, и грозят
истреблением, которое постигнет их, ежели те не покаются: то есть, ежели не
присоединятся к секте, которую создавали теперь апостолы.

Совсем уж нетерпимый молодой проповедник
по имени Стефан выступил перед членами совета с речью, занудно пересказав им
сперва историю Израиля (с которой, по всей видимости, они были знакомы не хуже
его), а затем понося их самыми оскорбительными словами: например,
«жестоковыйные» и «необрезанные». Наконец, надоев им и рассердив их сверх
всякой меры, он объявил, воззрев на небо, что увидел небеса отверстые и Христа,
стоящего одесную Бога. Это уж было слишком: они выволокли его из города и
побили камнями до смерти. Это был слишком радикальный способ заткнуть
бестактного и высокомерного зануду; но он был вполне простительным и
человеческим по сравнению с убийством несчастных Анании и Сапфиры.

 

 Иисуса — единственного из всех христианских
чудотворцев — не отмечено (кроме разве что в некоторых отвергаемых всеми
евангелиях) ни одного злобного или разрушительного чуда. Неплодная смоковница
была единственной жертвой его гнева. Каждое из его чудес в отношении
чувствующих объектов было деянием доброты».

Это действительно
так. Но Иисус постоянно одобряет мстительные чудеса. Он не моргнёт и глазом,
слыша об истреблении всей земли потопом, а Содома и Гоморры — огнём. Кроме того,
он подробно рассказывает о своих причинах непротивления злу в притче о пшенице
и плевелах. Он предпочитает ждать конца света, чтобы устроить всем грандиозную
гекатомбу.

Здесь простой
читатель может усмотреть то же дурное милосердие — оставлять людей одних в этих
условиях, — и инквизицию, сжигающую людей заживо, дабы спасти их души, с такой
точки зрения нельзя считать более жестокой, нежели хирурга. В то же время,
помимо всего прочего, этот оттенок чудес обладает, по общему признанию, и
особым воздействием. Он добавляет правдоподобия этому иначе бесцветному и
неубедительному повествованию. Он напоминает, что фонтан авторитета иссяк, а
его преемники были вынуждены предпринять практические меры, чтобы гарантировать
преемственность. Это самая естественная мера в подобных обстоятельствах.

Но мистер Шоу
проговорился. Он упомянул о «некоторых всеми отвергаемых евангелиях». Но если
мы обратим внимание на то, что «все», о которых здесь говорится, вовсе не «все»
— ибо, несомненно, авторы этих евангелий не отвергали их, — а лишь приверженцы,
настроенные не пропустить ничего без своей цензуры, — разве не будет этот факт
причиной для несогласия? Совершенство биографии не должно определяться по тому,
благожелательная она или нет, в зависимости от наших личных представлений о
том, что мы пожелаем считать истиной. Прагматизм может завести слишком далеко!

Например, всего
несколько лет назад у нас было не менее пяти англоязычных биографий (или
«евангелий») Оскара Уайльда. Те непревзойдённые глупцы, которые не могут
поверить, что драматург был не чем иным как сочетанием всякой добродетели и
изысканности, с негодованием отвергают Евангелие от Фрэнка Харриса[206]. Однако мы, кому
небезразлично, был Уайльд вторым принцем-консортом[207]
или вторым Калигулой, но кто желает при этом понять, как человек такого типа
мог написать «Идеального мужа», с сомнением относимся к точке зрения подобных
людей. Слишком пристрастное выпячивание делает нас недоверчивыми. К слову
сказать, мы принимаем точку зрения Фрэнка Харриса на Уайльда потому, что,
прежде всего, он говорит о лучшем и худшем в человеке с небрежностью столь
всеохватной, которую только можно вообразить.

Есть те, кто
считает преданность высочайшей истиной. Это благородное отношение; но не
критическое. Несомненно, решение не за ними, и тот факт, что они отвергают
некоторые евангелия, не должен мешать человеку объективному в тщательном их
изучении.

 

Павел

 

еожиданно в этой сцене появляется
гениальный человек, Павел, ярый антихристианин, хранящий одежды мужей,
побивающих Стефана камнями. Он терзал христиан с великим рвением: досуг,
который совмещал он с деланием палаток. Эта предвзятая ненависть к Иисусу,
которого он никогда не видел, — патологический симптом характерных свойств его
совести и нервной конституции, предающих своих жертв тирании двух навязчивых
страхов: страха греха и страха смерти, которые могут называться также страхом
секса и страхом жизни.

Что до Иисуса, с его здоровой совестью
более высокого порядка, он был свободен от этих страхов. Он свободно водил
компанию с грешниками и, насколько нам известно, ни разу не задумывался о том,
было его поведение греховным или нет; поэтому он убедил нас в том, что он —
человек без греха. Даже если мы посчитаем его последние дни днями заблуждения,
он, тем не менее, довольно убедительно показал нам преодоление страха смерти. Это
должно было и восхищать, и ужасать Павла, или Савла, как он прежде звался. Ужас
можно прочесть в его свирепом преследовании христиан. Увлечённость — в причудах
его воображения: воображения, позволившего превратить имя Иисуса Христа в
великую идею, открывшуюся ему по дороге в Дамаск; идею, что он сможет не только
превратить два своих страха в религию, но и сделать начинания Иисуса ядром
своей новой Церкви. Идея была чудовищной; и потрясение от этого, как он
впоследствии заявил, сделало его слепым на несколько дней. Он услышал Иисуса,
взывающего к нему из облаков: «Что ты гонишь Меня?»
Природная ненависть к учителю, не страшащемуся Греха и Смерти, превратилась у
него, видевшего чудовищность прекрасного в ложном свете, в неистовое личностное
поклонение.

Автор Деяний Апостолов не замечает
важности этого. Великая опасность обращения во все времена заключалась в том,
что, когда религия высокого ума предлагается более низкому, более низкий ум
чувствует увлечение, не понимая её и будучи не в состоянии возвыситься до неё,
опуская её до своего уровня десакрализацией. Несколько лет тому назад я
говорил, что обращение дикаря в христианство есть обращение христианства в
дикость. Обращение Павла вовсе не было обращением: это Павел превратил религию,
возвысившую одного человека над грехом и смертью, в религию, столь полно подчинившую
себе миллионы людей, что их собственная природа сделалась для них ужасом, а
религиозная жизнь — отрицанием жизни.

Павел не стремился отбросить свой иудаизм
или своё римское гражданство ради нового нравственного мира (как назвал его
Роберт Оуэн[208]) иисусианства
и коммунизма. Как в XIX веке Карл Маркс, не удовлетворившись известной ему
политэкономикой, перекроил её сверху донизу на собственный манер и тем самым
дал новую жизнь тем же ошибкам, которые перерос, так и Павел воскресил прежний
сальвационизм, от которого Иисус тщетно пытался избавиться, и создал
фантастическую теологию, которая до сих пор остаётся самой невероятной из всех
известных нам. Будучи заядлым римским рационалистом, всегда отвергающим всякую
иррациональную реальность ради нереального, но рационального постулата, он
отринул Человека как он есть и заменил его постулатом, который называл Адамом.
И когда его спросили (как это и должно было случиться в не вполне свихнувшемся
мире), что есть природный[209] человек, он
ответил: «Адам И ЕСТЬ природный человек». Это может сбить с толку простаков,
ибо, согласно традиции, имя «Адам» относится, несомненно, к природному человеку
как к сотворённому в Эдемском саду. Точно так же нынешний проповедник мог бы
описать как типичного британца чудовище Франкенштейна и назвать его Смитом — и
кто-то на вопрос, что есть «человек с улицы», ответил бы: «Смит и есть человек
с улицы». Это случается довольно часто; ибо мир действительно полон таких
Адамов, и Смитов, и людей с улицы, и простых плотских людей, и экономных
мужчин, и женственных женщин, и т. д., и т. п., всех тех воображаемых атлантов,
что несут воображаемый мир на своих бесплотных плечах.

Эдемская история наделяет Адама грехом:
«первородным грехом», что лежит проклятием на нас на всех. На первый взгляд это
кажется нелепостью; однако это хорошо перекликается с тем, что можно обнаружить
в сознании не только Павла, но и нас самих. Первородный грех — это не поедание
запретного плода, но осознание греховности, вызванное этим плодом. Когда Адам и
Ева отведали яблоко, они устыдились своих сексуальных отношений, до сих пор
казавшихся им совершенно невинными; и нет факта более жестокого, чем то, что
этот стыд, или состояние греха, держится до сего дня, и что он — один из
сильнейших наших инстинктов.

Таким образом, постулат Павла об Адаме как
природном человеке был истинен с точки зрения прагматизма: он работал. Но
слабость прагматизма в том, что работает большинство теорий, если мы положим
всю жизнь на то, чтобы она работала, — ежели только у них найдётся некая точка
взаимодействия с человеческой природой. Гедонизм проходит проверку прагматизмом
точно так же, как и стоицизм. В некоторых пределах действенной оказывается
всякая социальная система, кроме, разве что, совершенно дурацкой: автократия
работает в России, а демократии — в Америке; атеизм — во Франции, политеизм — в
Индии, монотеизм — в исламе, а прагматизм (или ноизм[210]) — в Англии.

Невероятные представления Павла о
проклятом Адама, которого Баньян описывает как пилигрима, несущего на спине
великое бремя греха, соответствуют фундаментальным условиям эволюции, которые
заключаются в том, что жизнь (в том числе человеческая) непрерывно развивается
и потому вынуждена неизменно стыдиться себя, и своего настоящего, и своего
прошлого. Пилигрим Баньяна желает избавиться от обузы своих грехов; но ещё ему
хочется достигнуть «того сияющего света»; и когда, наконец, его бремя падает ко
Гробу Господню, его паломничество ещё не закончено, а тяжкие испытания
по-прежнему ждут его впереди. Его совесть всё ещё неспокойна; «первородный
грех» всёещё мучит
его; и его приключения с великаном по имени Отчаяние, швыряющим его в темницу
Замка Сомнения (откуда ему удаётся улизнуть при помощи отмычки) — страшнее
всего, что встречал он, когда обуза ещё лежала у него на спине. Таким образом,
аллегория Баньяна о человеческой природе пересекается с Павловским богословием
в сотне мест. Его теологическая аллегория — Священная Война с её полчищем
избранных скептиков и коней, «на которых скакали реформадо[211]», — по
большей части абсурдна, невероятна и (кроме разве что тех пассажей, в которых
старый поэтичный Адам в мгновение ока становится лучшим из сальвационистских
богословов) вряд ли удобочитаема.

Теория Павла о первородном грехе была, в
некоторой степени, идиосинкратичной. Павел уверенно говорит нам, что нашёл
превосходный способ избегнуть греховности секса в практике целибата; но он признаёт (довольно высокомерно), что в этом отношении он не подобен
остальным людям, и добавляет, что лучше им вступить в брак, нежели разжигаться,
допуская таким образом, что (хотя брак и может привести к тому, что желание
угодить жене или мужу окажется выше желания угодить Богу) озабоченность неудовлетворённым желанием всё же может оказаться куда более безбожной,
нежели озабоченность семейными привязанностями. Эта точка зрения неизбежно
заставляла его настаивать на том, что жена — скорее рабыня, нежели партнёр; что
её настоящая обязанность — не искать мужской
любви и понимания, а, напротив, позволять мужу посвятить их Богу, освобождая
его от всяческой заботы о сексе точно так же, как своими способностями в
качестве экономки и кухарки — от заботы о хлебе насущном: простым
удовлетворением его аппетитов. Подобное рабство тоже можно прагматично
оправдать действенной эффективностью; но она делает Павла вечным врагом
Женщины. По стечению обстоятельств это привело ко множеству нелепых домыслов о
личности Павла и обстоятельствах его жизни со стороны чрезмерно озабоченных
сексом людей, воспринимающих холостяка как своего рода чудовище. Они забывают,
что не только всё духовенство, официальное и неофициальное (от Павла до
Карлайла[212] и Рёскина),
бросали вызов тирании секса, но и огромное количество простых граждан обоих
полов (добровольно или под давлением легко преодолимых обстоятельств) берегло
силы для не столь примитивной деятельности.

Как бы то ни было, Павел преуспел в
присвоении образа распятого Христа в качестве носовой фигуры
своего сальвационистского судна с его Адамом, позиционируемом как естественный
человек, доктриной первородного греха и проклятием, преодолимым лишь верой в
крестную жертву. И в самом деле, не успел Иисус повергнуть дракона суеверия,
как Павел смело поставил его на ноги вновь именем самого Иисуса.

 

еперь мы добрались до того раздела
предисловия, который в значительной степени является средоточием всей
аргументации (не хочу лишать автора единоличных лавров, но будет честно по
отношению к памяти Анны Кингсфорд[213]
напомнить читателю о том, что теория о характере Павла, изложенная в данном
предисловии, восходит именно к ней и являлась одной из основополагающих черт её попытки возродить
христианство на основе учения Иисуса[214]).
Нам не так уж и много известно о Павле, чтобы уверенно говорить о физических
недугах, которыми он страдал. Однако свидетельств его отношения к половому
вопросу вполне хватает, чтобы вызвать у нас подозрение, что он был своего рода
сексуальным дегенератом. Всякий сексуально неуравновешенный человек, сочетающий
с этой проблемой могучий интеллект и определённый личностный уровень — куда
более опасный дикий зверь, нежели какой-нибудь сказочный дракон. По всей
видимости, Павел был чудовищем именно такого рода.

Мистер Шоу более
или менее разделяет такую позицию, хотя и не говорит об этом прямым текстом.
Обычный рационалист добавляет к этому диагнозу эпилепсию на основании явлений,
описывающих обращение Павла. Но эпилепсия — опасное оружие. Люди, утверждающие
это слишком часто — сами обычно моральные эпилептики. Кто там — Ломброзо[215] или какой-то ещё
псих — приводил аргументы в пользу того, что эпилептиками были Мухаммед,
Цезарь, Гёте и другие величайшие мужи мира сего? Специалисту всегда хочется
доказать, что девяносто пять процентов человечества страдают именно той
болезнью, которую он изучает. Достаточно лишь собрать консилиум докторов, дабы
обосновать, что каждый болен всеми недугами одновременно!

Однако цель этих
страниц — показать, что павловская доктрина вполне согласуется с таковой самого
Иисуса. «Павел воскресил прежний сальвационизм, от которого Иисус тщетно
пытался избавиться, и создал фантастическую теологию, которая до сих пор
остаётся самой невероятной из всех известных нам. Будучи заядлым римским
рационалистом, всегда отвергающим всякую иррациональную реальность ради
нереального, но рационального постулата, он отринул Человека как он есть и заменил
его постулатом, который называл Адамом. И когда его спросили (как это и должно
было случиться в не вполне свихнувшемся мире), что есть природный человек, он
ответил: “Адам И ЕСТЬ природный человек”».