Георгий Тишинский

Очаровательный тандем

Боргмана и Малефисенты

Какой фильм можно назвать действительно гениальным? Таким, который пронизывает душу насквозь? Такой, по которому душа уже давно томится и наконец-то встречает его среди множества других — тусклых, неинтересных. По сути, эта встреча ничем не отличается от знаменитой любви с первого взгляда, которую сегодня принято воспевать даже в самой пошлой обстановке, когда в одной руке зажата расстроенная гитара, а в другой — та самая, кому поётся набор обольстительных и лживых слов. О любви с первого взгляда так много пишут, так много говорят — это модно, и, глядя на успехи других, душа рвётся выразить свою страсть. Эта статья и есть такое признание в любви, потому что я действительно влюбился в работу Алекса ван Вармердама, когда посмотрел его «Боргмана» или же «Нарушителя Спокойствия» (как вам больше нравится.

В сцене Вальпургиевой Ночи Мефистофель и старуха-ведьма, с которой танцует хитрый обольститель, обмениваются неприличными стихами (как была чарующе чиста старинная литература, если такие скрытые намёки могли показаться неприличными!). Вот они:

Мефистофель:

Я видел любопытный сон:

Ствол дерева был расщеплён.

Такою складкой шла кора,

Что мне понравилась дыра.

Ведьма:

Повеса с конскою ногой,

Вы волокита продувной.

Готовьте подходящий кол,

Чтоб залечить дуплистый ствол.

Не хочу притворяться святошей: эти строки всегда вызывали у меня приапическую усмешку, особенно если учесть, что здесь только стихотворная форма принадлежит Гёте-Пастернаку, смысл же переходит из поколения в поколение: подобные намёки делали и Король-Солнце госпоже де Монтеспан, и я вчерашней стюардессе в самолёте «Москва-Киев». Но после встречи с Боргманом мне открылся и более глубокий смысл Мефистофелевских ухаживаний.

Порой ждёшь чего-то годами — и в душе словно дыра, и ничто не подходит для того, чтобы её заполнить. Дырочка-то небольшая, да и дискомфорта особого от неё не чувствуешь, вот только она всё равно есть — а кому нужна в душе дырка? Иногда чувствуешь тоску — не такую, от которой хочется повеситься, а как раз соответствующую размеру душевного отверстия: такое что-то неопределённое, за пределами сознания, то, чему имя-то подобрать нельзя. Маленькая бесформенная тоска по прекрасному.

Снова подчеркну: я говорю не о сильных чувствах, от которых зависят жизнь и смерть, но об обыденных неприятных ощущениях, когда носишь в себе искорку адского огня и не можешь её потушить.

Когда я впервые посмотрел «Боргмана», мне показалось, что я ждал этот фильм всю жизнь: это определённо одна из лучших кинокартин, мне встречавшихся. «Боргман» был как раз той маленькой фигуркой, которая идеально подходила для заполнения отверстия в моей душе — и от этой наполненности я почувствовал себя счастливым.

Я не чувствую ничего подобного по отношению к перегруженной компьютерной графикой и спецэффектами «Малефисенте». Это неплохой фильм, и его можно по-разному интерпретировать, но всё же он не стал частью моей души: «Малефисента» имеет другую форму. Тем не менее, в данной статье я предлагаю благосклонному читателю одну свою мысль по поводу обоих фильмов, которую я попытаюсь в ходе размышления развить. Мысль же такова: «Возмутитель Спокойствия» и «Малефисента» рассказывают об одном и том же явлении, но дают разную его оценку благодаря различию образов, избранных творцами кинокартин. Другими словами, это одна и та же история, рассказанная разными людьми на разных (их собственных) языках.

Если посмотреть внимательно, можно заметить ряд сходных черт. Герой (героиня) спокойно живёт в лесу, но всё меняется благодаря вмешательству людей. Тогда герой (героиня) отправляется в социальный мир и, осуществляя свою месть побеспокоившим его (её) людям, убивает их и склоняет их детей на свою сторону. Конец обоих фильмов одинаков: герой (героиня) уводит очарованных его (её) шармом детей в свой лес. Если попытаться упростить (и, вместе с тем, выразить идею фильмов в более яркой форме), то сначала социальный человек наносит удар природе, а потом природа наносит ответный удар и победоносно торжествует.

Рассмотрим в образах. Священник с помощниками соответствуют королю и его солдатам вместе со Стефаном. Как Малефисента упивается своим свободным полётом, делающим её неуловимым, так демонический Боргман с друзьями находит свою свободу в гномьих землянках. Социальный мир жестоко вторгается в жизни главных героев фильма: Стефан отрезает Малефисенте крылья, а священник выкуривает Боргмана из его дома дымом, пронзая «крышу» землянки колом. С этого начинается собственно ответное действие.

Малефисента и Боргман наносят социальному миру ответный визит и вместе со своими помощниками (три феи и ворон Малефисенты, два гнома и две барышни Боргмана) получают власть над потомством оскорбивших их людей. Конечно, можно заметить, что феи пытаются противостоять проклятию лесной королевы, пряча от неё маленькую Аврору, но какой смысл в этом замечании? Символический текст надо интерпретировать, отталкиваясь от результатов действий, а не от мотивов, которые часто не понимает даже сам автор. В прекрасном исследовании «Исторические корни волшебной сказки» В. Пропп признаётся в том, что в свои детские годы никогда не мог понять, почему злой отец выгоняет детей из дома (о чём могли бы рассказать психотерапевту Гензель и Гретель). С точки зрения автора сказки, отец больше не мог прокормить детей, потому пришлось отвезти их в лес — но что же это за бред? Кто так делает? Исследователь вырос, поступил в университет и, изучая этнографию, узнал об аналогичных инициатических ритуалах в примитивных обществах, где дети, достигшие необходимого возраста, изгонялись из своей деревни для возвращения домой взрослыми — новыми людьми. И — о чудо! — бред рассеялся, напускной повод поступка отца уступила место очевидной, но скрытой причине. То же самое и с феями: именно их «опека» обеспечила Мелефисенте возможность постоянно проводить время с Авророй и запечатлеться в её представлении в качестве крёстной матери. Снова неважно, преследовала ли таковую цель сама Малефисента: главное, что эта цель достигнута, и девочка полюбила её больше, чем отца.

Чем это отличается от планов, разыгрываемых Боргманом в качестве нищего/садовника? Он рассказывает детям сказки на ночь, гномы Паскаль и Людвиг делают на их спинах надрезы (проводят обряд инициации), и вот — дети любят лесного пришельца намного больше, чем своих родителей, которым уже нет места в их новых жизнях. Раз нет места — надо избавиться от лишних людей. Рихард с Мариной отправляются на дно озера, а Стефан (как король) удостаивается более яркой смерти: он падает с башни собственного замка. В сущности, место смерти ведь снова одно и то же: в нём встречаются символы свободы протагониста и антагониста. Для Стефана свобода от природы обретается в его замке, для Рихарда и Марины таковая — в их доме и саду, то есть организованной, социализированной природе. Свобода Малефисенты от социума, как уже было сказано — это полёт, а свобода Боргмана — жизнь в его тайном подземелье. Когда король Стефан падает с вершины замка (а мог бы летать — не упал бы!), а умерщвлённые супруги встречаются на озёрном дне (то есть — ниже уровня земли), получается, что они не выдержали встречи с настоящей природой, которую пытались подавить. «Страшно впасть в руки Господни», — писал как-то апостол.

Наконец, дети со шрамами на спинах отправляются на встречу с собственной сущностью, как и Аврора, ставшая королевой леса (в конце фильма говорится, что она объединила два враждующих царства, но мы-то видим, что коронуют её огромные дендроиды, которые ещё вчера запросто истребляли королевских солдат, пришедших в лес за грибами). Почему лесные демоны так жаждут человеческих детишек? Потому что ребёнок пока не «испорчен» социумом, и его можно вырастить, как угодно. Это действительно высший триумф природы над стариной-Аристотелем с его дряхлым «политическим животным». Фактически (если понимать детей как продолжение их родителей), природа убивает человека, забирая с собой его несоциализированную часть. Прекрасно.

Вот, собственно, и всё сходство. Но почему фильмы настолько разные? Я не хочу говорить о том, что в «Боргмане» спецэффектов не больше, чем в «Татарской Пустыне». Речь не о том. Загвоздка заключается в отношении к главному герою: когда я досмотрел Бормана, у меня было такое чувство, что главный герой — дьявол, Малефисента же показалась мне милой барышней, которая долго страдала, а теперь наконец-то нашла себя и освободилась — и это вызывает радость у зрителя. Разве не похожие чувства посещают каждого при просмотре этих кинокартин?

Поразмыслив над символизмом, используемым в «Малефисенте» и «Боргмане», я пришёл к выводу, что самая яркая разница выражена через… пол персонажей. Ах, какая пошлость, скажете вы — опять эти гендерные склоки, опять вся штука в том, что женщина не только посудомойка, но и личность… Как не стыдно было писать так много, чтобы всё свести к феминистическому нытью…

Нет. Дело вовсе не в феминизме. Оба фильма рассказывают о борьбе природы с социумом. У природы в Западной культуре есть свой традиционный символизм. Не будем в это слишком углубляться, но смысл заключается в том, что хтонический женский образ выражает Великую Мать: рогатую (вспомним очаровательные рожки Малефисенты) лунную богиню, олицетворяющую вселенские процессы движения материи. Есть, конечно, и мужские хтонические образы: в классическом мире таковые называются сатирами, силенами, фавнами. Они преследуют и насилуют девушек, они воруют детей, они обманывают путников. Конечно, в отношении к социальному устройству (которое и систематизирует представления о божествах) природа в любых её проявлениях является деструктивной силой, но женские хтонические божества всегда считались более сговорчивыми, более милостивыми: Геката — ужасная богиня ночи, но к ней шли за помощью в колдовстве. Что касается мужских хтонических образов, то они вызывают ужас, это совершенно агрессивная потенция природы. Великий Пан (именно от его имени происходит слово «паника») помог Дафнису и Хлое в поэме Лонга именно потому, что они практически всецело принадлежали его миру коз и овец. Эти древние символы сформировались на заре человеческого существования. Хтонические божества обитают в лесах и обретают наибольшую власть над миром, когда спускается ночь и лунный свет окрашивает землю в тусклые краски. Когда людям страшно за свои жизни. Когда «политическое животное» боится задуть светильник.

Вот в чём вся соль. Жуткий и всемогущий фавн-Боргман противопоставляется не менее могущественной в своём фантастическом мире, но милостивой Малефисенте. В действительности, как видно и из фильма, и из сказанного ранее, Малефисента не добрее Боргмана: даже наоборот, она истребляет их пачками, носясь на своих крыльях по воздуху. Однако именно её женский образ, история её взаимоотношений с социальным миром (со Стефаном в частности) создают ей настолько непоколебимый шарм, что каждый зритель сочувствует ей, а некоторые даже проливают порой слёзы (сам видел в кинотеатре). Мужской же фавнический образ Боргмана делает его подлинным чудовищем, одним из лучших кинематографических воплощений нечистого духа. Разумеется, от пола главного героя зависит и половая принадлежность всех остальных персонажей. Так, аналогом Стефана у Боргмана выступает Марина, феи предстают в образе гномов, ворон, появляющийся позже — в образе прилетевших по вызову Боргмана на самолёте убийц женского пола, и так далее. Впрочем, всё это не настолько интересно.

Главное я уже сказал, и остаётся добавить всего один штрих: по-настоящему природа всегда цельна, и разделить её на мужские и женские образы может только человек, в зависимости от тех аспектов, которые он склонен в данный момент видеть, абстрагируясь от всех остальных. В сущности, Бог — самая высшая форма абстракции (хотя я ни в коем случае не утверждаю, что Бог нереален, иллюзорна и ограничена лишь форма, которую ему приписывает человек). Боргман же с Малефисентой — и есть боги, о, да, это древнейшие из богов — те, кого человек умолял у пощаде, испуганный во всякие дни своего унизительного прошлого, о котором так сокрушённо и завистливо вздыхали деятели Европейского Романтизма.

Потому самым главным выводом, к которому я подводил тебя всё это время, о благосклонный читатель, является следующее утверждение: если понимать оба фильма на символическом языке, Боргман и Малефисента — это один и тот же персонаж. Они едины и предстают в разных обличьях — но мы сами шьём им маски, чтобы саму Природу сделать частью социума. И кто может быть уверен в том, что его дети не уйдут завтра в лес, оставив родителей глупо торчать в илистом дне ближайшего водоёма? Боргман и Малефисента — всего лишь случайные имена, которые могли быть и другими: главный герой, крылатый возмутитель спокойствия — это сама жизнь, которую мы носим под своей кожей. Вот почему обе кинокартины будут актуальны до тех пор, пока человек будет разрываться между смирением твари и гордыней творца. До тех пор, пока грань толщиной в четверть волоска, проложившая между тварью и творцом целую вечность противоречий, не сотрётся, и мы не обретём себя.