Fr. Meteon

Книга 105

Золото — я горю.

Серебро — я застываю.

Между двумя демонами — это ты наказал меня ими, мой бог?! — я как раздавленная вишня истекаю, убываю каплями нечеловечески тёмной крови.

Восторг и боль.

Молот и наковальня.

Золото и серебро. Два головастика, две маленькие хищные рыбки. Сильные и ядовитые, злые, как молодой космос, они кусают друг друга и любят — и ненавидят меня, ведь я мешаю их любви, я разделяю; я не летаю и не могу уйти.

Мне некуда сейчас идти, ибо мой бог во мне разочарован. Я снова предал его — как тогда, когда стал устремлённым, когда таким родился.

И бог пятнадцати дубов не смог изменить меня.

Опали, одари, стальная луна, своей озорной порнографией!

Тогда — я всё ещё думал, что разбираюсь в цифрах — мой бог пришёл ко мне и сказал: возьми их всех!

Возьми, не пропуская ни одной, умри в каждой — и станешь живым. Пусть ни одна не уйдёт от молота твоей страсти, и будут они початы и раздавлены во имя моё. Нет, во имя твоё! И во имя жизни.

Так они обретут себя, а ты обретёшь жизнь.

О бог мой, что может быть прекраснее для самца в твоих наставлениях! Чем мне проткнуть своё сердце, чтобы присягнуть на этом?

Я подарил свой меч половине из них, я позволил их хилым мужьям переплавить его на игрушечные ножи для своих бестолковых отпрысков; о да, бестолковых — они забудут звук и вкус этого железа, как только станут похожими на своих отцов.

Я оставил своё копьё в последней из них, потому что уже тогда предал тебя, о мой жестокий и доверчивый бог! То была почти совершенная блядь, достойная храма, тысячу раз достойная тысячи храмов, и пота твоих чресл она тоже была достойна, но я подвёл тебя, бог, ибо устремился.

Я захотел счастья и потерял тебя.

Самец, никому не верь! А более всего не верь музыке сердца, если та не лишает дыхания с первых своих звуков. Если слышишь музыку и не падаешь замертво — о, что за прекрасная музыка! — в ней ложь и яд слабости.

Золотая рыба жалит недра, и миллионы вулканов, пробудившись, отравят остывшую землю в следующее равноденствие; падшие же спасутся в океане. Моей розы нет среди них.

Серебряная рыба встала на хвост, и её ледяное дыхание убьёт моё «потому что» и всё, что растёт на земле. Где укроешься ты, мой цветок?

О бог, ты одарил нас смертоносными рогами для войны на небе и ужасными клыками, поражающими в воздухе, наши когти твёрже алмазов, а мускулы всесильны, но ты не дал нам жала, чтобы мы могли изувечить себя.

Мы бессмертны, и потому — мертвы.

Ты — добрый бог, ты дал мне науку стяжания света, чтобы я мог умирать и рождаться.

Ты рассказал, где лежит моё жало, но я опять упустил тебя.

Ты сказал мне: бери их всех, не считайся с желанием каждой — не спрашивай!

Отвергай сомнения и мольбы; не играй; презри их возраст или племя. Терзай и топчи их плоть, унизь их душу, входи во всех одновременно, даже если входишь поочерёдно.

Но — люби! Не изменяй этой силе, не изменяй себе.

И когда узришь их свет и своё ничтожество, узришь весь свет.

Ты будешь пламенеющим богом в каждой самке, звериным зародышем в чреве любой из богинь, и их ликованию не будет предела, как не будет конца твоему сладкому умиранию на ложе телесной жизни.

И я спросил: неужели это возможно, как я такое смогу, как выдержу? Ведь я — не ты, я почти бессилен перед старостью и болезнями, тело моё несовершенно, а ум не изощрён тайнами?

И господь ответил: не думай, не сомневайся и не жалей ни себя, ни их. Когда будет раскрыта вторая роза, аромат взорвёт ещё четыре, и так они заразят этой чумой всех сестёр и дочерей и тысячекратно воспалят тебя.

Продолжай!

И каждая будет ждать, и жаждать, и томиться, и стремиться, и — раскрываться безумной и добровольной жертвой великой силы!

Скажут о тебе — кто нежнее него? кто превзойдёт его в совершенстве ласки?! Не разочаруй их, и они растерзают каждого, кто бросит тебе вызов.

Люби их самоотверженно, отдай себя этому служению. Пей их и утоляй, пронзай и насилуй всеми мыслимыми и немыслимыми способами и сочетаниями, не избегая и не предпочитая одних другим.

Врата смерти так же хороши, как и врата жизни для въезда на ристалище беспутства.

Весь ты — для всех.

Пусть кричат и корчатся, пусть тянутся и рвутся сухожилья, пусть вскипают жидкости плоти! Что бы ты ни делал с ними, будь хищником и только им, они же будут идти и идти к алтарю этого дикого промысла, распахнув навстречу их мучителю всё самое сокровенное, чем одарили их матери.

На заре времён этот мир взорвался жизнью, потрясённый безумным воем всего одной лишь удовлетворённой самки.

Они станут возносить хвалу разным богам за дарованную боль, но не мне: они не знают меня. Я лишь для тебя и для таких как ты.

Нет ни правил, ни оговорок, есть лишь одно — не устремляйся ни к одной из них!

Стоит лишь на миг предпочесть хотя бы одну, возлюбить, зацепиться, устремиться к ней — твой сад погибнет, и я не захочу помочь тебе. Ты станешь жить, как живут их мужья, вкушая от жизни толику приторного сладострастия, мня себя всесильными царями этой жизни, но цепенея всякий раз от ужаса перед смертью собственной плоти с приближением каждой ночи.

Господь, сколько раз я подводил тебя; ты воистину терпелив и милосерден, мой мудрый бог!

О, эта великая наука, она возвышает сердце рождённого хищной матерью!

Погоди, светлый феникс, не возрождайся, дай вспомнить.

Мужчина в круге самок. Зверь в ореоле богинь.

Это жизнь, настоящая, лютая, пряная.

Это смерть — сладкая, вечная и непостижимая, как лоно великой матери.

Свят неувядающий! Свят восстающий! Свят проникающий! Свят! Свят!

Этот костёр раскинулся на полнеба. Этот лес поглощён тем костром и нашей похотью, гигантские всполохи всех оттенков красного и жёлтого света не оставляют шансов на смирение ни лицам, ни кронам, ни звёздам.

Кто это там, за худым пригорком, пал ниц и молится, в ужасе каясь за нечаянно брошенный взгляд на великое бесстыдство? Ату его, ату!

Свора горячих, как вскормившее их полуденное солнце, мулаток, накрывает беднягу; ему больше не за что каяться, он ни в чём не виноват, его поглотило счастье.

Вон, там, они принесли странную воду из своих храмов, они говорят, что эта вода убьёт или обратит нас, они считают нас злыми. В их устах — правда! Мы — злые. Ату и этих!

Белоснежные дочери севера так долго ждали тёплой плоти, они голодны и немилосердны, как ледяная пустыня! Пусть же разогреются перед главным пиршеством, ради которого — всё!

Эй, девы, несите сюда эту воду, я омою ею ваши тела и тела ваших доблестных сестёр!

Как вы прекрасны, как желанны; но ещё не время.

У тех, несчастных, было ещё и масло? Давайте, я освящу им каждую сочную грудь и каждое ароматное лоно, не пропустив ни одной из вас; я, коленопреклонённый, стану исполнять этот ритуал с высочайшей нежностью и столько, сколько каждой из вас будет нужно для возгласа: мой!

О мои возлюбленные жертвы, моя незакланная дичь — пусть истончится само время, но я исполню всё, что нужно.

Мой бог открыл мне тайну чисел.

Есть множество, и есть число, через которое множество перестаёт быть безликим.

Это не вся тайна, но она объясняет и этих проклятых рыб.

Они вернулись в океан и плавают горизонтально: серебряная сковывает стужей верхние воды, связывает, не даёт шевелиться; золотая заставляет кипеть глубины, испаряет, заставляет взрываться.

Этот океан — кровь в моих сосудах, наполнение моего сердца.

Рыбы льнут друг к другу животами, похоже, они хотят спариться, но им мешаю я, потому что я — между ними, и я не летаю. Я их ненавижу, я желаю им небытия, но ещё более того они ненавидят меня — их партия не предполагала третьего игрока.

Я не дам тебе возгореться, феникс, я буду вспоминать во мраке.

Мой премудрый бог, ты подарил мне тайну чисел. Теперь я мог пожирать всё стадо через принесение в жертву избранных; я мог поглощать моря, испивая из чаши их причастия, где от каждого из них — лишь по несколько скудных капель.

Сколько вас сегодня, танцующих в круге весны, вас, глядящих на меня с непереносимым вожделением жертвы, сколько вас, убийц своего палача?

Сколько сегодня в этом лесу будет отравлено ядом стрелы моего господина, и скольких пронзит моё неутолимое естество — приговорит, вознесёт, восполнит?

Я знаю числа, я считаю.

Однажды их было только две — во имя великого дара выбирать, дара вечного, живого и беспощадного к трусам, но дарующего храбрецам силу богов.

Тьма и свет, лёд и пламя, нежность и экстаз — я не помню, с которой из них я начинал свой танец бытия и в какой из них умирал последней.

Ах, это было так близко к совершенству! Я почти не чувствовал похоти, то, что стянуло нас в единый клубок страсти, шло из предвечного и бесстрастного далека, чуждого всякой плоти и её велениям. Они оплетали меня, как две змеи — чёрная и белая, — и пока я изливал в одну твои дары, о бог, другая щедро вскармливала меня нектаром неугасимой жизни, мера которому не будет сочтена никогда и никем.

И ты был во мне, ты молчал и улыбался.

Так умер я в пространстве выбора, не выбирая, и навсегда остался по обе стороны границы дня и ночи.

Было три — как ликов их всесильной матери.

Невозможно красивые, они не имели возраста и не принадлежали ни к одному из известных мне племён.

Пока я проникал в одну, две другие танцевали рядом, воспаляя себя, меня и лес потусторонним, неземным желанием.

И одна из них всегда была в этом танце мною, уделяя другой как самец, заполняя её огромным бледно-розовым фаллосом, дарованным тобой, мой весёлый и щедрый бог, во имя полноты искусства. Совокупление богинь — для меня, ради меня — вот что воспламеняло в тот раз моё солнце, вторящее каждому движению нежнейших бёдер, украшенных разгорячённым достоинством зверя.

А ты сидел на раскидистой ветви одного из этих дубов, смотрел на нас, молчал и улыбался.

Три запаха — сладкий, горький и немыслимый, — которые источали их тела, обернулись тугой петлёй вокруг моего горла и лишили меня дыхания.

Я убил последнюю из них и умер сам для мира женщин.

Четверо совсем юных девушек были дочерьми одного отца — великого воителя и крепкого тирана. Он усмирил все ветра от восхода до полуночи и поработил их народы, взяв от каждого по жене в свою цитадель.

Я мог бы стать хозяином короны, трона и отваги этого достойного правителя, устремившись к любой из его дочерей, но я помнил назидание моего бога и вошёл в этот круг с закрытыми глазами и раскинутыми крестом руками.

Девушки были горды и неопытны, но, воспитанные в порядке, пали перед хаосом нежности моих поцелуев.

И всё это время мой коварный бог был позади меня, я ни на секунду не переставал чувствовать распаляющий жар его дыхания и неустанную пульсацию его фаллоса, которым он подначивал меня и подбадривал. Но для них он оставался срытым.

О хитрый бес, оказывается, мы с тобой одного роста!

Ты тихо прошептал мне: ступни и полночь.

И я осыпал поцелуями стопы снежно-белой царевны севера. Распахнувшийся мне навстречу холод оказался жарким изнутри; я тысячи раз замерзал и согревался, поднимая на вершину экстаза это светлое дитя, пока не рассыпалась она мириадами сверкающих ледяных алмазов. Они стали моими, и я подарил их небу.

На востоке я целовал уста юной азиатки с золотистой кожей, пахнущей мандарином и сандалом. У неё был язык змеи, который в ответ на мои поцелуи не обошёл своей лаской каждую частицу моей кожи. Прежде чем исчезнуть в облаке жёлтого тумана, она оставила мне этот язык, и он до сих пор живёт в моём фаллосе.

Я целовал горячие антрацитовые сосцы маленькой африканской богини. Несмотря на малый возраст, она имела для меня молоко, сладкое и хмельное. Испив его от её груди, я опьянел и силой заставил девчонку выпить и моего зелья, благо семя уже просилось прочь из моего алого естества. Она исчезла в огненном вихре, едва лишь первые капли проникли в неё; огонь ожёг мои глаза, и теперь в яркий полдень я вижу чёрное солнце.

На закатной стороне поляны я посмотрел в оливковые глаза таинственной девы запада. Она была старше других и умела играть улыбкой волшебные песни неведомого мне народа. Я уже знал, куда её целовать, и я целовал её долго, пока не поднялось, а потом снова не закатилось солнце. Мне не нужно было ни дышать, ни пить, когда я прикасался губами и ласкал языком причудливый мир её невероятного лона — там было всё и сверх того, что может ждать самец от самки, и я ни в чём более не нуждался.

Я было устремился к ней — хватит твоих игр, о блудливый и жестокий сатир, я уже нашёл себя! — но колючий и раскалённый жезл моего повелителя ожёг ягодицы, а в затылок вошло: смотри, уже недолго!

Поднявшись на ноги, я увидел, как в последних лучах заходящего солнца моя возлюбленная опадает кровавой росой на быстро чернеющую под этими каплями траву священной поляны.

Ты спас меня, мой бог, от проклятия моего рода. Ты спас меня от меня.

Так я умер в мире причин, воскреснув для мира следствий.

Где эти огромные рыбы-демоны, где они, мои сверкающие огнём и холодом плотоядные мучители? Смотри, мой рогатый ангел, ты покинул меня, но воспоминания о наших делах — о тебе, бессердечный! — сделали их совсем маленькими, еле различимыми. Вот они затерялись в океане жидкостей тела, я даже не знаю, в каком из морей, и, скорее всего, теперь счастливы — ведь меня больше нет между ними, и они, наконец, обрели друг друга. Теперь я могу о них не думать. Так ли это, бог?

Пятеро объявили мне войну, и я принял вызов. Мой бог на этот раз был слева от меня, мы выстояли вместе, плечом к плечу, как братья по оружию и крови. Это были мускулистые и некрасивые воительницы, закалённые в битвах и полные высокомерного презрения к мужчинам. Загорелые, обветренные, испещрённые шрамами, они пахли железом и болью, дымом и лошадьми, но чем больше они ненавидели меня, тем ярче и ожесточённее разгоралось пламя моей любви к ним и желание обладать ими. Я должен был стать сильнее их, и я стал. Я обнажил оружие и перестал опасаться нанести увечье какой-нибудь из них. Их запах, их уродство и дикость будоражили кровь, отчего мои мускулы наливались невиданной до сей поры мощью.

Они пахли почти как самцы, и я перестал думать, как думают люди. Они хотели видеть во мне зверя, и они его увидели, только стократ сильней и злее, чем они рассчитывали, зверя, познавшего одно лишь насилие и не ведавшего ласки.

Насилие! Насилие! Славные и жестокие девы-воины, ваша трапеза не состоится в этот раз! Вашими трофеями будут боль и горечь поражения, я растопчу и унижу вас, изорву, изрежу и брошу в пыль. Мы победили, мой жестокий демон войны, мы изранили их и изнурили, а потом привязали всех к огромному дубу и всласть насладились своей победой. Они все были девственны, пока я не изнасиловал их — грубо и недостойно для живущего среди людей. Но ни одна из них не кричала, лишь бессильный стон иногда прорывался сквозь крепко стиснутые зубы, и за это их уста остались нетронутыми. На этих телах не осталось ни одного не пронзённого или не избитого места, я имел их даже в раны, а мой воин-брат испражнился в них; но тем самым мы сохранили им жизнь.

Эти девушки и сейчас живут и сражаются где-то, сея отвагу в сердца одних мужчин и ужас в животы других. Они не помнят своего поражения, мой бог сделал для них очень много.

Когда я отвязывал их, они еле дышали; девы оседали в траву стонущими израненными куклами, и горечь раскаяния и жалости выплеснулась в моё сердце из, казалось бы, давно забытого тайника. Чтобы не выказать слёз, я отвернулся и быстро ушёл с поляны. Я чуть не устремился — прочь, прочь из этой вселенной боли, к одной из них, к другой, лишь бы совсем не потерять душу, проклятую, но, тем не менее, живую. Я выдержал только благодаря тебе.

Я тогда признал своё поражение, о мой милосердный бог, и ты не только простил мне это, ты поощрил меня сладчайшим экстазом побеждённого, когда ко мне вернулось всё то, чем мне довелось убивать раньше.

Так я вернул себе жизнь для мира женщин.

И ещё были семь. Семь святых, семь проклятых. Спроси меня, мой бог, желаю ли я снова? И я отвечу: да! Спроси меня, косматый господин, желаю ли я снова? И я отвечу: нет! Восторг и ужас нераздельны за пределами обыденности.

Семь — это когда был отдан я. Я вновь забрал их всех, но силою безволия; ни одна раковина не раскрылась от моего натиска, они распахивали свои створы, выворачивали нутро и вбирали меня лишь по собственному произволу и повинуясь инстинкту головокружительно-бездонной древности, когда они были как я, а я — как они. Откажись я, попытайся убежать, исчезнуть — всё было бы тщетно; это моё бессилие было предрешено ещё тогда, когда я только вставал на тропу моего бога, с остервенением неофита и жадностью голодного вампира вбирая и испытывая каждое слово его науки, казалось бы, такой мужской и предельно ясной.

Ты был сказочно великолепен, о царственный сатир! Зарево огромного костра отражалось всеми оттенками меди в локонах твоей шерсти, стекая с могучих плеч по груди и животу к самому средоточию твоего могущества. Перламутровый пояс украшали россыпи сверкающих алмазов — семь раз по числу священных деревьев твоего родового леса. Нимфы вплели в каштановые кудри жемчужные нити, а твои ноги умастили таинственными благовониями.

О, этот головокружительный аромат страсти, запах предвкушения запретного безумства, пугающий, ошеломляющий, лишающий рассудка! Меня не надо было связывать, достаточно было дать мне вдохнуть этот напоённый вожделением воздух, и я бы со смирением агнца принял любую участь от тебя и посланных тобой; но меня связали.

Я был почти обездвижен странными живыми лианами, каждая из которых терялась в кроне своего дуба. По три лианы на каждую конечность и ещё три для шеи — я мог сидеть или стоять, лечь вниз лицом или навзничь, не мог я только одного — уйти. И ещё не под силу было мне не видеть, не слышать, не ощущать запахи и прикосновения — я был пленён и околдован, испуган и очарован, а когда явились эти семь, я стал вовлечён, предложен и взят.

Семь хвостатых богинь, семь немыслимой красоты самок — я кричал от смеси ужаса и желания, я рвался к ним и устремлялся прочь, но не мог сделать и шага; я был распят меж древ моего повелителя.

Шесть из них всегда пребывали в полном космического бесстыдства хороводе, извиваясь, наклоняясь и трогая себя всякий раз, когда попадали в поле моего зрения. Они раздвигали руками все промежности, поворачиваясь ко мне то животами, то спинами, они погружали туда свои пальцы, чтобы затем провести ими по моему телу в тех местах, прикосновение к которым взрывало меня нечеловеческим воем сладострастия. Иногда они попарно проделывали всё это друг с другом; они гладили бёдра и сжимали груди, погружали свои языки во все отверстия своих товарок, и даже имели их при помощи своих хвостов. И всё это — без единого возгласа или стона; лианы совсем не мешали им, пропуская их сквозь себя, словно бесплотных духов.

Мой бог, ты сидел на каком-то возвышении с большим серебристым барабаном, зажатым между ног, и ловкими пальцами выстукивал ритм за ритмом, которые побуждали мою кровь танцевать и рваться наружу. И в этом же ритме двигалась та, седьмая, которая всегда была со мной — надо мной, подо мной или как-то по-другому.

Я отдавал ей всё то же, что и всегда, я по-прежнему стремился убивать и быть убитым, но теперь игру заказывал не я — владеющая мною блядь сама выбирала, что и как от меня получить. Она высасывала, выдавливала, выдаивала меня всевозможными способами, изощряясь губами и языком, распаляя меня задом и доводя до исступления руками; её вагина не знала, что такое отдых, воистину, она — шедевр творения великой мастерской любви!

Каждая получила от меня всё и по-всякому, но не более семи раз: семь сук по семь оргазмов, семь богинь по семь освящений. Когда одна исчерпывала отпущенное ей, мой бог менял барабанный ритм, и блудница примыкала к хороводу своих сестёр, а я, обессиленный, падал. Но тут же из круга ко мне устремлялась другая, перемена ритма распахивала настежь очередной неведомый тайник телесного огня, и вот я уже стонал и двигался с ожившим фаллосом под натиском желания очередной своей хозяйки.

И у каждой были в арсенале какие-то свои приёмы и средства, не присущие другим, каждая по особому пахла, отличалась оттенком кожи и деталями фигуры, но эти подробности мне уже не воскресить в памяти. Я могу лишь надеяться на последующее частичное вспоминание; я чувствую, что в забытых мной деталях укрыты какие-то очень важные тайны.

Но до них ли мне сейчас, мой бог?

С последним спазмом на последней самке барабан умолк. Покой? Покой?? На мгновенье я поверил в это и попытался провалиться в сон, убежать из этой реальности пусть даже ценою всех воспоминаний, но в глубине души я не верил, что всё закончится на этом. По-моему, я с самого начала знал, к чему всё придёт, знал, лишь только осознал себя связанным на этой поляне, какой будет кульминация всей оргии, какое главное блюдо уготовано на этом пиршестве. Негромко зашелестели кроны — я ещё подумал сначала, откуда ветер? — и лианы, частично втянувшись в них, сначала заставили меня встать, а потом и вовсе невысоко приподняли над землёй.

Вот теперь я был по-настоящему распят.

Я посмотрел туда, где только что играл барабан: ко мне, улыбаясь, надменной, но лёгкой поступью через поляну шествовал мой чудовищно красивый бог. Его хуй — его совершенство света — не оставлял никаких сомнений в том, что произойдёт в следующую минуту. Я ждал его с ненавистью и восхищением, и я оказался готов.

Я простил тебя, бессовестный демон, как ты не раз прощал меня.

[adsese]

Так я уснул в мире женщин, чтобы проснуться в мире мужчин.

Что, феникс, передумал? Полежи ещё немного, растерянная пригоршня пепла, послушай.

Я проходил ещё многие числа, щедро тратя тайную науку своего повелителя, и это его радовало. Были числа большие и были повторения малых. Некоторые оргии до сих пор изумляют — как сумел, как выжил, как превзошёл? — светлому уму это кажется совершенно непостижимым. Однажды я даже развратил поочерёдно каждую дриаду твоих, рогатый брат, пятнадцати дубов; ты ворчал, но смотрел снисходительно.

Другие дела мои, напротив, были почти точным повторением предыдущих, отличаясь лишь нюансами моих переживаний. Разве что больше не повторялась битва с неистовыми амазонками, да сестринский шатёр уже ни разу не украсил священную поляну: есть нечто, что можно пережить всего лишь раз, будь то зверю или богу. Иные же оргии я не открою, не облеку в слова даже в немом монологе, и не из ложного высокомерия избранного, а лишь потому, что они до сих пор лежат за пределами моего понимания.

В ожидании шести я поставил на поляне роскошный шатёр. Я окурил его праздничными благовониями, приготовил угощение и вино, омыл и умастил своё тело. Ты помогал мне, мой царственный брат и повелитель, сноровисто и деловито раздавая указания подручной нежити, наставляя и обучая меня, словно бывалый аристократ несмышлёного княжича.

Ты облачил меня в нарядное платье из прохладного лёгкого шёлка цвета утреннего неба с золотыми таинственными письменами по подолу и вороту. Я был препоясан широкой изумрудной лентой, к которой крепились ножны чистейшего серебра, сработанные искусным мастером. Грудь украсили три коралловые нити — чёрная, белая и нежно-розовая, — а на голову мою ты водрузил венок из свежих ветвей могучего дуба. Ты сам собирал их и сам плёл для меня этот венок, тихо, по-домашнему напевая какой-то незатейливый мотивчик, иногда посмеиваясь, иногда вздыхая.

Когда все приготовления остались позади, ты подошёл ко мне, взял за руки и долго и пристально рассматривал мои глаза. Затем, будто решившись, крепко сжал мои пальцы, повёл рогатой головой из стороны в сторону, звучно втягивая воздух, и молвил: они идут, встречай; сегодня ты остаёшься один, а я ухожу, потому что ни мне, ни кому бы то ни было ещё здесь — не место. Этот праздник только твой и твоих единоутробных сестёр, которые пожалуют сюда с минуты на минуту. С большинством из них ты не встречался с самого рождения, да и других успел почти забыть с малолетства, и вам есть что обсудить, ну, и — лукаво подмигнул — чем потом заняться. Будь с ними ласков и гостеприимен — они волнуются много больше твоего, — но помни о своём старшинстве и не затягивай за разговорами с тем, ради чего устраивался весь этот праздник. И помни — ни мне, ни иному богу или человеку нет дела до истинно твоих дел.

Храни молчание. Мы ещё увидимся, удачи тебе, адепт.

И он исчез, исчезла и его весёлая свита; а с юго-восточного края поляны, неуверенно оглядываясь, ещё не видя меня, но, уже ощущая мою близость притяжением крови, приближались мои родные сёстры. Я ещё подумал: если они — самая близкая родня — так красивы, то красив ли, будучи единственным среди нас мужчиной, я?

Сначала они заметили шатёр, замерли восхищённо, и, будто вспомнив нечто давно забытое, но чрезвычайно близкое, как будто ожили, и тотчас заметили меня. Радость осветила их лица, некоторые засмеялись, хотели побежать ко мне, но я сдержался и не сделал навстречу им ни шагу — время придёт, — а лишь жестом гостеприимного хозяина молча указал им на вход в шатёр. Когда мои родные вошли в него, я последовал за ними и опустил за собой полог. И до сих пор этот полог лежит на моих устах — да, я предал своего высочайшего брата, но я по-прежнему чту и помню его наставления.

Вот и ты притих, мой беспокойный феникс, моё маленькое пернатое солнышко. Скромно и незаметно возродился — я даже упустил момент, когда — и светишься задумчиво ровным золотистым угольком. Ты безупречно освоил почти все фокусы своего кумира, но ты не понял главной его шутки — да, моя птичка, боги тоже шутят, разве не знал?

Ты был хорошим собеседником — всё время слушал, — и я с тобой поделюсь, я скажу тебе, в чём его секрет.

Чтобы воскресать, совсем не обязательно умирать перед этим. Достаточно лишь…

О, ты понял, ну, тогда прощай, тёплая птица, ты знаешь, куда лететь.

Ах, стальная луна — сильная, беспокойная баба, перезрелое дитя бессонной юности — я ещё чую твоё присутствие; этот твой кинематограф поистине неисчерпаем! Но все эти фантазмы уже не вдохновляют; наверное, они ещё могут озадачить кого-то из числа малых — любознательных наивных недорослей, ищущих, но до сих пор не нашедших. Ступай к ним, они нуждаются в тебе, их сердца перегреты долгим ожиданием чуда, и ты легко уведёшь их прочь от истины своей озорной порнографией. Здесь же твоя служба окончена.

Ты больше со мной не говоришь, мой бог. Протяжное многоточие, нелепо повисшее на кончике смысла последней реплики — твоей? моей? — обрывки слов, клочки ароматов да пригоршня воспоминаний… Так мало, так безвыходно и непоправимо мало осталось мне от тебя, лучезарный мой и щедрый светлорогий демон! Ты, учивший неустремлению, устремился сам — ты даже не сразу распознал это в себе! — так что же можно было ждать от твоего ученика, по сути, зверёныша, зачатого в урагане неистовой сцепки двух обезумивших от любви начал. Они прокляли и отвергли целый космос ради этой войны, ради обладания друг другом, ради растворения одного в другом. Это — кровь, а кровь — это любовь, не ты ли говорил мне это?

Я не предавал тебя, мой бог, я просто прошёл чуть дальше по твоей науке, я взял иное число, и это число ответило мне тем, чем не смогли все остальные. Чем? Не знаю, поймёшь ли ты — мы с тобой кое-чем отличаемся: ты живёшь, пока есть жизнь, а я живу — пока я смертен. Ты говорил — уж не пугал ли ты меня? — что стану я, как мужья их, трепетать с наступлением ночи от ужаса грядущего небытия. Но смотри — полночь давно опустила свой мрачный покров и на твой лес, и на то, что я сейчас зову своим домом, но мои ноздри трепещут от предвкушения, и оттого мои лёгкие полны будоражащего, пьяного ветра, влекущего, устремляющего меня к одной, способной дать мне всё; одной, по сравнению с которой всё — ничто.

Пречистый, проклятый, всеблагой развратник! Ты ведь знал, что между голубем и змеем — не пустота, кого же ты надеялся там поселить на этот раз? Видимо, ты не всеведущ, если ведома тебе слабость надежды.

Ты всё просил меня подождать, не возрождаться, послушать и поучиться ещё — о, да, это того стоило! — и я терпеливо ждал прилежной кучкой пепла на краю божественного полигона, входя в него лишь… а для чего, бог? Кто из нас всё-таки творил все эти миры — ты или я?

Наверное, я уже никогда этого не узнаю. Две маленькие рыбки — серебряная и золотая — обретя друг друга в океане моего неостывающего сердца, дали потомство. Миллиарды их новорождённых деток поначалу разделились на два потока, и некоторое время по моим венам текло одно лишь серебро, а по артериям — золото. Но потом и они, влекомые всё тем же непостижимым космическим магнитом, устремились навстречу друг к другу, смешались, слились, и подобно звёздной пыли растеклись по рукавам причудливой галактики — меня. Теперь я могу летать, и я знаю, куда мне двигаться. Я знаю, кто ждёт меня, и теперь мой путь — словно одна из твоих стрел, мой господь — самая прямая и острая.

Правда, один глаз у меня и теперь золотой, а другой — серебряный. Так же, как и у моей возлюбленной.

Золотая шесть и серебряная девять. Золотая девять и серебряная шесть.

5 июля 2011 года e.v.