Ричард Докинз

Наука и чувствительность¹

К восемнадцатилетию Джульетты

Предисловие к американскому изданию

В этой книге содержится личная подборка из всех статей и лекций, тирад и размышлений, книжных обозрений и предисловий, благодарностей и панегириков, опубликованных мною (а в некоторых случаях и не опубликованных) более чем за 25 лет. Здесь затронуто немало тем: кое-что вытекает из дарвинизма или науки в целом, кое-что касается нравственности, кое-что — религии, образования, законов, траура, Африки, истории науки, кое-что — явно личное, — в общем, всего того, что покойный Карл Саган мог бы назвать любовными письмами к науке и рациональности.

Хотя в моих записях и встречаются случайные вспышки (вполне справедливого) раздражения, я склонен считать, что большая их часть сдобрена здоровым юмором, а быть может, даже забавна. Если есть страсть — что ж, есть и много того, что заставляет быть страстным. Если есть гнев — надеюсь, что это управляемый гнев. Если есть печаль — надеюсь, она никогда не превращается в отчаяние, но всегда обращена в будущее. Но, по большей части, наука для меня — источник живой радости, и, надеюсь, она будет заметна на этих страницах.

Книга состоит из семи разделов, собранных и упорядоченных составителем Латой Менон в тесном сотрудничестве со мною. Со всей своей эрудицией, с блестящим интеллектом, которого и стоило ожидать от исполнительного редактора всемирного английского издательства Encarta Encyclopedia’s, Лата оказалась вдохновенным антологистом. К каждому из семи разделов я написал преамбулы, в которых отметил участие Латы, посчитавшей эти статьи достойными переиздания, и связи между ними. Её задача была нелёгкой, и я равно преисполнен восхищением её более глубоким пониманием большей части моих сочинений, чем приведено здесь, и тем мастерством, с которым она достигла куда более тонкой их уравновешенности, чем, как я полагал, они обладали. Но, как и за все материалы, из которых она составляла эту подборку, ответственность за них лежит всецело на мне самом.

Невозможно отметить всех тех, кто помог мне в написании отдельных статей, крайние из которых разделены более чем двадцатью пятью годами. В работе же над самой этой книгой мне помогли Ян Вонг, Кристин ДеБлейз-Балльштадт, Майкл Довер, Лаура ванн Дам, Кэтрин Брэдли, Энтони Читхейм и, конечно же, сама Лата Менон. Выражаю также благодарность Чарльзу Саймонджи — тем более что это мой неизменный благодетель. И, наконец, моя жена Лалла всё так же дарит мне своё ободрение, совет и чуткий к музыке речи слух.

Введение

Первый очерк этого тома, «Служитель Дьявола» (1.1), не публиковался ранее. Заголовок, позаимствованный из книги, разъясняется в самом очерке. Второй, «Что есть Истина?» (1.2), стал моим вкладом в работу одноимённой тематической подборки в журнале «Forbes ASAP». Учёные стремятся иметь дело с надёжной истиной и не терпят философской неопределённости о её действительности или значении. Тяжело убедить природу подарить нам свою истину без свидетелей и палачей, расставляющих неуместные препятствия на нашем пути. Мой очерк показывает, что нам следует хотя бы быть последовательными. Истины о повседневной жизни не настолько хорошо (и не настолько плохо) открыты для философского сомнения, как научные истины. Давайте избегать двойных стандартов.

Иногда и я боюсь рухнуть в бездну двойных стандартов. Это началось в детстве, когда мой первый герой, доктор Дулиттл (он неудержимо возвращался, чтобы возразить, когда я читал «Путешествие натуралиста» героя моих зрелых лет — Чарльза Дарвина), побудил моё сознание позаимствовать полезную часть феминистического жаргона для нашего понимания животных. Не принадлежащих к человеческому роду животных, должен я отметить, — ибо мы, конечно же, тоже животные. Философ-моралист, наиболее справедливо связанный с поднимающимся сегодняшним сознанием в этом направлении — это Питер Сингер, в последнее время переехавший из Австралии в Принстон. Его проект «Большие человекообразные обезьяны» (GAP) стремится к предоставлению большим обезьянам, насколько это может быть практически возможным, гражданских прав, аналогичных тем, которые имеют «большие человеческие обезьяны». Когда вы останавливаетесь и спрашиваете себя, почему это сразу кажется вам таким нелепым, то чем усерднее вы об этом думаете, тем менее нелепым это кажется. Замечания, подобные этому: «Так, может, нужно тогда укрепить урны для бюллетеней, которыми будут пользоваться гориллы?» — сразу пресекаются: мы даём права, но не право голоса, детям, сумасшедшим и членам палаты лордов. Самое большое возражение для GAP: Чем это всё закончится? Правами для устриц? (язвительное замечание Бертрана Рассела в аналогичном контексте). Где провести границу? «Промежутки в уме» (1.3), мой личный вклад в книгу о промежутках, пользуется эволюционирующим аргументом, чтобы показать, что мы вообще не должны знать о линии, по которой проходит эта граница. Нет такого закона природы, который гласит, что граница должна быть чёткой.

В декабре 2000 года я был среди приглашённых членом парламента Дэвидом Милибэндом, ставшим впоследствии главой министерской политической единицы и являющимся сейчас министром образовательных стандартов, чтобы написать заметку по конкретному предмету для Тони Блэра, которая должна была читаться на Рождество. Мой доклад был по теме науки, генетики, опасности и этики (1.4), и я воспроизвожу свой доклад (прежде неопубликованный) здесь (устраняя риски и другие недочёты, чтобы избежать пересечений с другими очерками).

Любое предложение сократить, даже в минимальной степени, право на рассмотрение дела судом присяжных встречается оскорбительными воплями. В трёх случаях, когда меня звали поучаствовать в суде в качестве присяжного, опыт был неприятным и разочаровывающим. Значительно позже два до абсурда раздутых судебных дела в Соединённых Штатах натолкнули меня на мысли о главной причине моего недоверия системе судов присяжных и запись этих мыслей в очерке «Суд присяжных» (1.5).

Кристаллы — самое важное в «наборе хитростей» у психиков, мистиков, медиумов и других шарлатанов. Моя цель в следующей статье — объяснить подлинную магию кристаллов читателям лондонской газеты The Sunday Telegraph. Одно время это была низкосортная малоформатная газета, которая способствовала распространению популярных предрассудков, подобных пристальному вглядыванию в кристалл или вере в астрологию. В настоящее время некоторые популярные газеты, включая The Telegraph, имеют упрощённые до абсурда регулярные колонки астрологических прогнозов, которые и подвигли меня на написание очерка о кристальной истине и хрустальных шарах (1.6).

Более интеллектуальный вид шарлатанов является объектом следующего очерка «Разоблачённый постмодернизм» (1.7). Закон Докинза о Сохранении Трудности указывает, что обскурантизм в университетском предмете распространяется для того, чтобы заполнить вакуум своей существенной простоты. Физика — достаточно трудный и глубокий предмет, так что физикам нужно и важно усердно трудиться, чтобы сделать свой язык настолько простым, насколько это возможно («но не проще», как справедливо настаивал Эйнштейн). Другие академики — кто-то же должен ткнуть пальцем в континентальные школы литературной критики и общественной науки — страдают от того, что Питер Медавар (я думаю) называл «физической завистью». Они хотят, чтобы о них думали как о глубоких и основательных, но их предмет, в действительности, довольно лёгкий и поверхностный, поэтому надо выразить его чрезвычайно замысловатым языком, чтобы поддержать равновесие. Физик Алан Сокал совершил блаженно-странную мистификацию в редакционной статье «Коллектив (что ещё?)» особенно претенциозного журнала общественных наук. Впоследствии он опубликовал вместе со своим коллегой Жаном Брикмонтом книгу «Интеллектуальные уловки», умело подтверждающую эту эпидемию «модной бессмыслицы» (как переименована их книга в Соединённых Штатах). «Разоблачённый постмодернизм» — мой обзор этой смешной, но тревожной книги.

Добавлю, что факт использования слова «постмодернизм», которое встречается в названии, данном мне редакторами «Nature», не подразумевает, что я (или они) знаю наверняка, что оно означает. На самом деле, я глубоко убеждён, что оно не означает ничего, кроме ограниченной контекстом архитектуры, в которой оно порождено. Рекомендую следующую практику всякий раз, когда кто-нибудь использует его в некотором другом контексте: остановите говорящего и немедленно спросите его в нейтральном духе дружественного любопытства, что оно означает. Ни разу я не услышал в ответ что-нибудь, хоть отдалённо намекающее на конкретное определение. Наилучший ответ, который вы получите, — нервное хихиканье и что-то вроде «да, согласен, это страшное слово, не так ли… ну вы знаете, что я имею в виду». Ладно, но я правда не знаю!

Как учитель по жизни, я беспокоюсь о том, где мы ошибаемся в процессе образования. Я почти ежедневно слышу от притязательных родителей и из продвинутых школ ужасные рассказы, разрушающие радость детства. И это начинается очень рано. Шестилетний мальчик получает «консультацию» по математике, поскольку «беспокоится», что отстаёт по предмету. Директриса шлёт записки родителям девочки, чтобы напомнить, что её нужно отправить на дополнительное обучение. Родители отвечают в который раз, что это задача школы — учить ребёнка. Почему она отстаёт? Она отстаёт, — объясняет директриса терпеливо, — поскольку родители всех других детей в классе платят за то, что их дети ходят к внешним преподавателям.

Но под угрозой не только радость детства. Это и радость истинного образования: чтения замечательной книги просто так, а не для экзамена; изучения какого-то предмета просто потому, что это увлекательно, а не содержится в программе; блеска в глазах учителя от чистой любви к предмету. «Радость жить опасно: Сэндерсон из Аундла» (1.8) — попытка привлечь из прошлого дух великого учителя.

1.1. Служитель Дьявола

Дарвин менее чем наполовину шутил, когда придумал словосочетание «Служитель Дьявола» в письме к своей подруге Хукер в 1856-м.

Что книга «Служитель Дьявола» могла быть написана о неуклюжих, непроизводительных, неумелых, низких и ужасно жестоких трудах природы.

Процесс метода проб и ошибок совершенно бесплановый и на огромной шкале естественного отбора может быть ожидаемо неуклюжим, непроизводительным и ошибочным. Пустопородным, без сомнений. Как уже не раз говорилось, состязающаяся элегантность гепарда и газели получена огромной ценой крови и страданий несчётных участников с обеих сторон. Неуклюжий и ошибочный, этот процесс, несомненно, всё же происходит, и его результаты противоположны. Нет ничего неуклюжего в ласточке; ничего ошибочного в акуле. Что неуклюже и ошибочно, по стандартам человеческим, так это дарвинистический алгоритм, который вёл к их эволюции. Что касается жестокости, здесь Дарвин снова отмечает в письме к Эсс Грэй в 1860 году:

«Я не могу убедить себя, что благодетельный и всемогущий Бог мог умышленно создать ихневмонид с ярко выраженным намерением питаться внутри живых тел гусениц».

Французский современник Дарвина Жан Генри Фабр описал аналогичное поведение у осы-землекопа, Ammophila:

«Это общее правило, что личинка обладает центром возбуждения для каждого сегмента. Так же происходит и в конкретном случае с серым червём, жертвой непостижимой аммофилы. Оса знакома с этим анатомическим секретом: она пронзает гусеницу снова и снова, сегмент за сегментом, ганглий за ганглием²». Ихневмониды Дарвина, подобно осам-землекопам Фабра, жалят свою жертву, не убивая, но парализуя их так, чтобы их личинки могли наесться свежим (живым) мясом. Дарвин ясно понимал: слепота к страданию — неизбежное последствие естественного отбора; тем не менее, в других случаях он пытался переиграть жестокость, полагая, что убийственные укусы милосердно быстры. Но Служитель Дьявола будет так же быстр отметить: если и есть милосердие в природе, то оно случайно. Природа ни добра, ни жестока, она безразлична. Такая доброта, как может выясниться, возникает из той же необходимости, что и жестокость. Из слов одного из наиболее внимательного преемника Дарвина, Джорджа C. Вильямса³:

«Чем другим, кроме как проклятием, человек с мало-мальским моральным чувством предполагает ответить системе, в которой окончательная цель жизни — быть лучше, чем ваш сосед, в получении генов для будущих поколений, в которых эти успешные гены несут информацию, определяющую развитие следующего поколения, в котором эта информация всегда использует вашу окружающую среду, включая ваших друзей и родственников, чтобы максимизировать успех наших генов, которые ближе всего к золотому правилу — не жульничать, если это не обеспечит чистую выгоду?»

Бернард Шоу обратился к тому, чтобы воспринять смутное представление об эволюции Ламарка, просто по причине морального дарвинистического подтекста. В предисловии к «Назад к Мафусаилу» он писал:

«Когда вся значимость этого проясняется для вас, ваше сердце тонет в куче песка внутри вас. Здесь есть отвратительный фатализм, ужасное и омерзительное принижение красоты и ума, силы и воли, чести и стремления…»

Его Ученик Дьявола был более целостным, забавным мерзавцем, чем Служитель Дарвина. Шоу не думал о себе как о религиозном человеке, но у него была эта детская невозможность отличить истину от того, что мы хотели бы считать истиной. Тот же тип вещей управляет сегодняшней популистской оппозицией к эволюции⁴: наибольшее, что могла бы произвести эволюция — это идея о том, что «кто сильнее, тот и прав». Когда Гитлер уничтожал приблизительно 10 миллион ни в чём не повинных мужчин, женщин и детей, он действовал в полном согласии с теорией эволюции и в полном несоответствии со всем человеческим знанием о том, что правильно, а что нет… Если вы учите детей, что они произошли от обезьян, тогда они будут вести себя подобно обезьянам.

Противоположным ответом на бессердечие естественного отбора будет ликование об этом вместе с социал-дарвинистами и, что удивительно, Дж. Г. Уэллсом и его «Новой Республикой», где Уэллс обрисовывает свою Дарвинистическую Утопию, и где содержатся некоторые леденящие кровь строки⁵: «И как Новая Республика будет договариваться с низшими расами? Как она будет вести себя с чёрным?.. жёлтым человеком?.. евреем?.. теми толпами чёрных, коричневых, грязно-белых и жёлтых людей, которые не вникают в новые потребности эффективной действительности? Но мир — это мир, а не учреждение милосердия, и я думаю, они должны будут уйти… И этическая система людей Новой Республики — этическая система, которая будет доминировать над мировой структурой, — сформируется первоначально на пользу деторождения, из которого появляется всё изящное, эффективное и прекрасное в человечестве — красивые и сильные тела, ясные и мощные умы… И метод, которому природа следовала до сих пор для формирования мира и посредством которого слабость препятствовала распространению слабости… это смерть… У людей Новой Республики… будет идеал, который сделает убийство достойным награды».

Коллега Уэллса Джулиан Хаксли преуменьшал, на самом деле, пессимизм «Служителя Дьявола», так как попытался сформировать этическую систему, в которой видел прогрессивные аспекты эволюции. Его «Прогресс, биологическое и прочее», первое из «Очерков биолога»⁶, содержит эпизоды, которые можно воспринять как призыв к оружию под знаменем эволюции: [человеческое] лицо обращено в ту же сторону, что и основные приливы и отливы развивающейся жизни, и его самое высокое предназначение, конец, к которому он, как так долго чувствовал, должен стремиться — подвести к новым возможностям процесс, которым вот уже миллионы лет занималась природа, вводить менее и менее затратные методы, ускорять посредством своего сознания то, что в прошлом было работой слепых бессознательных сил.

Я предпочитаю встать рядом с ободряюще агрессивным дедушкой Джулиана, Т. Г. Хаксли, и согласиться, в отличие от Шоу, что естественный отбор — доминирующая сила биологической эволюции; допустить, в отличие от Джулиана, её непривлекательность; и, в отличие от Уэллса, бороться против неё как человеческое существо. Вот что сказал Т. Г. Х. в своей лекции в Оксфорде в 1893 году, в «Эволюции и Этике»⁷: «Давайте поймём раз и навсегда, что этический прогресс общества зависит не от имитирования космического процесса, и ещё менее от выхода из-под его контроля, а от борьбы».

Сегодня это рекомендация Д. С. Уильямса и моя. Я слышу мрачную проповедь Служителя Дьявола как призыв к оружию. Как университетский учёный я, страстный дарвинист, полагаю, что естественный отбор — если не единственный движущая сила эволюции, то, несомненно, единственная известная сила, способная производить иллюзию цели, которая так поражает всех, кто созерцает природу. Но в то же время, поддерживая дарвинизм как учёный, я — страстный антидарвинист, когда дело доходит до политики и вопросов о том, как мы должны вести наши человеческие дела. Мои предыдущие книги, такие как, например, «Эгоистичный ген» и «Слепой часовщик»⁸, превозносят неизбежную опытную правильность Служителя Дьявола (если бы Дарвин решил расширить список унылых прилагательных в обвинительном заключении Служителя, он, весьма вероятно, выбрал бы эти два: «эгоистичный» и «слепой»). В то же время я всегда был верен заключительным словам своей первой книги: мы — единственные существа на Земле, кто может восстать против тирании эгоистичных репликаторов. Если вам кажется, что тут пахнет непоследовательностью или даже противоречием, вы ошибаетесь. Нет никакой противоречивости в пользу дарвинизма, если рассматривается он учёным-академиком, а не просто человеческим существом, как и в несоответствии объяснения рака доктором наук и тем, кто борется с раком на практике. Эволюция дала нам мозг, размер которого достиг определённой точки, где он получил возможность понять собственное происхождение, сожалеть о его моральных последствиях и бороться с ними. Каждый раз, когда мы используем контрацепцию, мы демонстрируем, что мозги могут сорвать планы Дарвина. Если, как предполагает моя жена, эгоистичные гены являются франкенштейнами и вся их жизнь — чудовище, то только мы можем завершить эту басню, обернувшись против наших создателей. Мы сталкиваемся с почти точным отрицанием строк епископа Хибера: «Всё же каждая перспектива радует, да только человек нечист». Да, человек может быть очень гадким, но мы — единственный потенциальный островок, на котором мы можем найти убежище от последствий Служителя Дьявола: от жестокости, грубости и ошибочных потерь.

Нашему (человеческому) виду, с его уникальным даром предвидения — продуктом моделируемой виртуальной реальности, который мы называем человеческим воображением, — дана возможность планировать кардинальную противоположность ущербу, если мы правильно его понимаем, с минимумом грубых погрешностей. И есть утешение истины в священном даре понимания, даже если то, что мы понимаем, есть нежелательное послание Служителя Дьявола. Это как если бы Служитель достиг зрелости и предложил вторую часть проповеди. Да, — заявляет зрелый Служитель, — исторический процесс, который стал причиной вашего существования, опустошающ, жесток и низменён. Но ликуйте в вашем существовании, ибо этот самый процесс, сам того не желая, совершил оплошность в собственном отрицании. Лишь небольшое, локальное отрицание, чтобы убедиться: это только один вид, и только меньшинство из представителей этого вида, но в этом есть надежда.

Возликуйте даже более, оттого что неуклюжий и жестокий алгоритм естественного отбора породил машину, способную к интернализации этого алгоритма, созданию модели себя самой и даже более — в микрокосме человеческого черепа. Возможно, я недооценил Джулиана Хаксли на этих страницах, но в 1926 году он опубликовал стихотворение, которое объясняет в некоторой степени то, что я хочу сказать⁹ (и то, о чём я не хочу говорить):

Мир вещей вошёл в твой младенческий ум,

дабы заполнить этот хрустальный кабинет.

В его стенах субъекты чужеродные столкнулись,

И вещи, обернувшись мыслями, распространять их стали тип.

Ибо только внутри вещественная сущность может отыскать дух.

Вещь и ты на взаимовыгодных условиях

Построили там твой маленький микромир,

У которого были громадные задачи для своего маленького творения.

Мертвецы могут там жить и беседовать со звёздами,

Экватор может с полюсом общаться, а ночь — со днём,

Дух растворяет прутья клеток мировых,

Дотла сгорает миллион ограничений.

Вселенная, которая может там жить, работать и планировать,

В конце концов, создала Бога в уме человека.

Джулиан Хаксли позже писал в своих «Очерках гуманиста»¹⁰:

«Эта земля является одним из редчайших мест в космосе, где расцвёл ум. Человек — продукт почти трёх миллиардов лет эволюции, и в его лице эволюционный процесс наконец осознал себя и свои возможности. Нравится ему это или нет, он несёт ответственность за дальнейшую эволюцию нашей планеты».

Собрат Хаксли по неодарвинистическому синтезу, великий русско-американский генетик Феодосий Добржанский сказал что-то аналогичное¹¹: «Порождая человека, развивающийся эволюционный процесс, очевидно, впервые в истории Космоса осознал себя».

Таким образом, Служитель Дьявола мог прийти к выводу о прямоходящих двуногих обезьянах. Акула может превзойти вас в плавании, гепард — в беге, стриж — в умении летать, капуцин — в умении покорять вершины, слон — в силе, секвойя — в долгожительстве. Но вы владеете наибольшим даром из всех этих: даром понимания этого безжалостно-жестокого процесса, который дал нам всё существующее; даром отвращения к его последствиям; даром предвидения — чего-то совершенно инородного в ошибочном краткосрочном пути естественного отбора; и даром интернализации самого космоса.

Мы благословлены мозгами, допускающие, при достаточном образовании, наличие свободной воли и способные моделировать вселенную с её физическими законами, в которые этот дарвинистический алгоритм встроен. Как выразился сам Дарвин в знаменитых строках из «Происхождения видов»:

«Таким образом, из борьбы в природе, из голода и смерти непосредственно вытекает самый высокий результат, какой ум в состоянии себе представить, — образование высших животных. Есть величие в этом взгляде на жизнь, с её несколькими силами, первоначально вложенными Творцом в одну или несколько форм; и как планеты обращаются согласно неизменным законам гравитации, из столь же простого начала развилось бесконечное число форм, изумительно прекрасных и чудесных»¹².

Есть нечто большее, чем просто величие, в этом взгляде на жизнь, холодном и мрачном, каким он может показаться из-под безопасного покрывала невежества. Как будто мы чувствуем отрезвляющую свежесть, стоя лицом к пронизывающему ветру понимания: это ветры Йейтса, которые «дуют сквозь звёздные пути».

В следующем очерке я цитирую вдохновляющего учителя, Ф. У. Сэндерсона, который призывал своих учеников «жить опасно… наполненная огнем энтузиазма, архаическая, революционная, демоническая, энергичная, дионисийская, заполненная до отказа огромным желанием творить — такова жизнь человека, который рискует безопасностью и счастьем ради роста и счастья».

Безопасность и счастье означали бы удовлетворённость простыми ответами и дешёвыми удобствами, жизнь в тёплой и комфортной лжи. Демоническая альтернатива, к которой призывает мой зрелый Служитель Дьявола — рискованна. Вы теряете свои утешительные иллюзии: вы больше не можете сосать сосцы веры в бессмертие. Чтобы устоять против этого риска, вы приобретаете «рост и счастье», радость осознания того, что вы повзрослели, столкнувшись лицом к лицу с тем, что означает само существование; с тем, что всё это временно, и от этого оно становится ещё более ценным¹³.

1.2. Что есть истина?¹⁴

Даже небольшое знание — это опасная вещь. Это замечание никогда не казалось мне особенно глубоким или мудрым¹⁵, но приобретает какое-то особенное значение, когда речь заходит о философском знании (как это часто и бывает). Учёный, который имеет смелость произнести И-слово («истина»), вероятно, столкнётся примерно с такой формой философского вопля: «Нет абсолютной истины. Вы совершаете акт персональной веры, когда утверждаете, что научный метод, включая математику и логику — главная дорога к истине. Другие культуры могут верить, что истина должна быть обнаружена в кроличьей норе или бреде пророка с посохом в руке. Это только ваша личная вера в науку, которая ведёт вас под покровительство вашей собственной истины».

Эта жила «полусырой» философии известна под названием «культурный релятивизм». Это один аспект «Модной бессмыслицы», обнаруженный Аланом Сокалом и Жаном Брикмонтом¹⁶, или «Высшего суеверия» Пола Гросса и Нормана Левитта¹⁷. Феминистическая версия умело раскрывается Дафной Потаи и Нореттой Кёртэж, авторами книги «Исповедующие феминизм: назидательные истории из странного мира женских исследований» (Daphne Patai and Noretta Koertge «Professing Feminism: Cautionary Tales from the Strange World of Women’s Studies»¹⁸): студенты Женских Исследований в настоящее время обучаются тому, что логика — инструмент господства… стандартные нормы и методы научного исследования являются сексистскими, ибо несовместимы с «женскими способами познания». Эти «субъективистские» женщины видят методы логики, анализа и абстракции как «чуждую территорию, принадлежащую мужчинам», и «значимость интуиции как более безопасного и плодотворного подхода к истине».

Как учёные должны реагировать на утверждение о том, что наша «вера» в логическую и научную истину — это всего лишь вера — не «привилегированная» по сравнению с альтернативными истинами? Самый простой ответ заключается в том, что наука получает результаты. Как я выразился в «Реке из Эдема»¹⁹, «покажите мне культурного релятивиста в 30 000 футов, и я покажу вам лицемера…» Если вы летите на международный конгресс антропологов или литературных критиков, причина, по которой вы, вероятно, попадёте именно туда, а не опуститесь на вспаханное поле, — в том, что множество западных научно подготовленных инженеров правильно сделало свои вычисления.

Наука повышает свои притязания на истину грандиозной способностью заставлять материю и энергию прыгать через обручи по команде и предсказывать, что и когда случится.

Но это всё ещё просто наша западная научная склонность — удивляться точным прогнозам; впечатляться мощью полёта ракеты вокруг Юпитера на пути к Сатурну или ремонтом телескопа Хаббл; поражаться самой логике? Хорошо, давайте уступим и подумаем социологически, даже демократически. Предположим, что мы согласны (временно) рассматривать научную истину просто как одну из многих, и поместим её вместе со всеми конкурирующими претендентами: тробрианскую истину, истину кикуйю, истину маори, истину эскимосов, истину навахо, истину яномамо, истину Кунг Сан, истину феминистов, исламскую истину, истина индусов… список можно продолжать бесконечно… и проведём показательное наблюдение.

Теоретически, люди могли бы переключаться с зависимости от одной «истины» на зависимость от другой, если решат, что у какой-то одной преимуществ больше. На каком основании они могли бы так поступать? По какой причине один человек мог бы заменить истину кикуйю на истину навахо? Такие хорошо обоснованные переключения с одного на другое редки. За одним критически важным исключением. Научная истина является единственным элементом списка, которая регулярно убеждает новообращённых в своём превосходстве. Люди лояльны к другим системам верований только по одной причине: они были так воспитаны и никогда не видели ничего лучше. Если людям повезло иметь возможность голосовать с помощью своих ног, то врачи и им подобные процветают, тогда как знахари приходят в упадок. Даже те, кому не повезло, или кто не может себе позволить пользоваться научным образованием, выбирают извлечение выгоды из технологии, которая стала возможной благодаря научному образованию других. Однако следует признать, что религиозные миссионеры довольно успешно обращали в свою веру большое количество людей в слаборазвитых странах. Но они добивались успеха не из-за заслуг их религии, а из-за привлечения научно основанных технологий, для которых это простительный, но несправедливо выданный кредит.

Несомненно, христианский Бог должен превосходить нашего Жужу, поскольку представители Христа приходят с ружьями, телескопами, бензопилами, радиоприёмниками, таблицами, предсказывающими затмения до минуты, и лекарствами, помогающими излечиться.

Достаточно для культурного релятивизма. Другой тип забияки от истины предпочитает упомянуть Карла Поппера или (более модного) Томаса Куна: «Нет абсолютной истины. Ваши научные истины, которые являются просто гипотезами, и которые до сих пор не удалось подделать, обречены на замену. В худшем случае, после очередной научной революции, сегодняшняя “истина” покажется причудливой и нелепой, если вообще не ложью. Лучшее, на что учёные могут надеяться — это серия аппроксимаций, которая постепенно сократит количество ошибок, но никогда не устранит их».

Попперианский взгляд частично проистекает из случайного факта, что философы науки традиционно одержимы одной частью научной истории: сравнением ньютоновской и эйнштейновской теорий гравитации. Действительно, закон обратных квадратов Ньютона оказался аппроксимацией, случаем более общей формулы Эйнштейна. Если это единственный кусочек научной истории, который вам известен, вы можете на самом деле сделать вывод, что все очевидные истины — простые аппроксимации, и им суждено быть заменёнными.

Есть совсем интересное суждение, согласно которому, всё наше сенсорное восприятие — «реальные» вещи, которые мы «видим нашими собственными глазами» — может рассматриваться как не допускающие фальсификаций «гипотезы» о мире, уязвимые для изменений. Это позволяет подумать об иллюзиях — как, например, Куб Неккера:

Плоский рисунок чернилами на бумаге совместим с двумя альтернативными «гипотезами» прочности. Итак, мы видим прочный куб, который через несколько секунд меняется на другой куб, затем снова превращается в первый куб, и так далее. Возможно, информация органов чувств только подтверждает или опровергает ментальные «гипотезы» о том, что происходит вокруг²⁰.

Ну, это интересная теория; так же, как философское мнение, что наука исходит из гипотез и опровержений; и так же — аналогия между ними. Такое направление мысли — что все наши восприятия являются гипотетическими моделями в мозге — могут привести нас в будущем к страху стирания границ между реальностью и иллюзией у наших потомков, чья жизнь будет ещё более насыщена компьютерами, способными генерировать яркие модели самостоятельно. Даже не углубляясь в высокотехнологичные миры виртуальной реальности, мы уже знаем, что наши чувства легко обмануть. Фокусники, профессиональные иллюзионисты могут убедить нас, если нам не хватает скептической точки опоры в реальности, что происходит что-то сверхъестественное.

Учёные, увы, недостаточно оснащены, чтобы разоблачить телепатов, медиумов и гнущих ложки шарлатанов. Это работа, которую лучше поручить профессионалам, что означает — другим фокусникам²¹. Урок, которому фокусники и разнообразные самозванцы научили нас — в том, что слепая вера нашим чувствам не является надёжным проводником к истине.

Но ничего из этого, кажется, не подрывает наше обычное представление о том, что значит быть истиной. Если я выступаю в качестве свидетеля, и прокурор грозит суровым пальцем и требует ответа на вопрос: «Правда ли, что вы были в Чикаго в ночь убийства?» — мне грозит скорая расправа, если я скажу: «Что вы имеете в виду под “правдой”? Гипотеза о том, что я был в Чикаго, не была пока ещё фальсифицирована, и только вопрос времени, когда именно мы увидим, что это всего лишь аппроксимация».

Или, возвращаясь к первой реплике, я бы и не ждал от присяжных (даже от присяжных Бонго) сочувственного отношения к моему ответу:

«Это лишь ваше западное научное значение слова “в”, что я “был в Чикаго”. Жители Бонго имеют совершенно другое понятие о слове “в”, согласно которому вы на самом деле находитесь “в” каком-то определённом месте, только если вы являетесь старцем, назначенным свыше и имеющим право брать понюшку из сушёной мошонки козла».

Это простые истины — что Солнце горячее, чем Земля, что стол, за которым я пишу сейчас, сделан из дерева. Это не гипотезы, ожидающие фальсификации; не временные аппроксимации к постоянно ускользающей истине; не локальная истина, которую могут отрицать в другой культуре. И то же самое можно смело сказать о многих других научных истинах, даже если мы не можем их увидеть собственными глазами. Это вечная истина, что ДНК — двойная спираль; истина, что если вы и шимпанзе (или осьминог, или кенгуру) проследите всех своих достаточно далёких предков, то, в конце концов, наткнётесь на общего предка. Для педанта всё это до сих пор — гипотезы, которые завтра могут быть сфальсифицированы. Но не будут никогда. Строго говоря, истина — и то, что не было никаких людей в Юрском периоде — ещё одна гипотеза, которая может быть опровергнута в любой момент открытием одного ископаемого, достоверно датируемого с помощью радиометрических методов. Это могло бы произойти. Хотите пари? Даже если это номинальные гипотезы на испытательном сроке, эти утверждения верны ровно в той же степени, что и простые истины повседневной жизни; верны так же, как верно то, что у вас есть голова, и ваш стол деревянный. Если научная истина открыта для философского сомнения, то это не более чем здравый смысл истины. Давайте хотя бы будем объективными в наших философских высказываниях. Ещё более глубокая трудность возникает сейчас для нашей научной концепции истины. Наука и здравый смысл не являются синонимами. Стоит отметить, что сказал учёный-герой Т. Г. Хаксли: «Наука — не что иное, как обученный и организованный здравый смысл, отличаясь от последнего так, как ветеран отличается от необстрелянного новобранца; и её методы отличаются от здравого смысла так, как поведение гвардейца в сражении отличается от поведения дикаря с дубинкой».

Но Хаксли говорил о научных методах, а не о научных выводах. Как подчёркивает Льюис Вольперт в «Противоестественной природе науки»²²: «Выводы могут быть пугающе алогичными. Квантовая теория алогична там, где физик иногда кажется сражающимся с безумием. Нам предлагают поверить, что один квант ведёт себя как частица при переходе через одно отверстие вместо другого и одновременно — как волна, сталкиваясь с несуществующей копией себя, если открыто другое отверстие, через которое эта несуществующая копия могла бы пройти (если бы она существовала). Ситуация ухудшается там, где некоторые физики обращаются к параллельным друг другу, но взаимно недостижимым мирам, которые быстро растут, чтобы дать пристанище каждому альтернативному квантовому событию; в то время как другие физики, столь же отчаянные, предполагают, что квантовые события определяются ретроспективно, нашим решением узнать об их последствиях. Квантовая теория кажется нам такой странной, не поддающейся здравому смыслу, что даже великий Ричард Фрейнман отметил: “Я думаю, можно смело сказать, что никто не понимает квантовой механики”. Тем не менее, многие расчёты, согласно которым квантовая теория выстояла в испытаниях, подтвердились с такой колоссальной точностью, что Фрейман сравнил это с измерением расстояния между Нью-Йорком и Лос-Анджелесом с точностью до ширины одного человеческого волоса. На основании этих потрясающе точных расчётов квантовая теория, или её версия, выглядит такой же правдивой, как и всё, что нам известно как правда. Современная физика учит нас, что правда больше, чем то, что мы можем увидеть своими глазами, или то, что может встретиться нашему ограниченному человеческому разуму, развивавшемуся так, как если ему было нужно справляться с объектами среднего размера, движущимися на средних скоростях через средние расстояния в Африке. В условиях этих глубоких и высоких материй низкосортный интеллектуальный омут псевдофилософских кривляк кажется недостойным внимания взрослого человека.

1.3. Промежутки в уме

«Сэр, Вы обращаетесь за деньгами на спасение горилл. Несомненно, это весьма похвально. Но не приходило ли Вам в голову, что на том же самом Африканском континенте страдают тысячи человеческих детей? У нас будет достаточно времени на горилл, когда мы разберёмся с детками. Пожалуйста, давайте расставим приоритеты».

Сегодня это гипотетическое письмо вполне мог написать почти любой благонамеренный человек. Высмеивая это письмо, я не имею в виду, что нельзя сделать доброго дела, если отдать приоритет детям. Я думаю, можно. Как можно и сделать наоборот. Я всего лишь пытаюсь ткнуть пальцем в автоматическую, бездумную природу двойных стандартов. Для многих людей то, что люди имеют право на специальную помощь — сам собой разумеющийся факт, и это даже не обсуждается. Чтобы убедиться в этом, рассмотрим следующий вариант письма.

«Сэр, Вы обращаетесь за деньгами на спасение горилл. Несомненно, это весьма похвально. Но не приходило ли Вам в голову, что на том же Африканском континенте страдают тысячи трубкозубов? У нас будет ещё достаточно времени на горилл, когда мы спасём всех до одного трубкозубов. Пожалуйста, давайте правильно расставим приоритеты».

Это второе письмо не может не вызвать вопроса: а что такого особенного в трубкозубах? Хороший вопрос, и мы должны требовать удовлетворительного на него ответа прежде, чем воспримем это письмо всерьёз. Однако первое письмо, я полагаю, у большинства людей не вызовет эквивалентного вопроса: что такого особенного в людях? То, что я критикую — это тупая неспособность в случае с людьми понять, что этот вопрос даже не возникает.

Высокомерие специесиста²³, которое здесь таится, очень просто объясняется. Люди — это люди, а гориллы — это животные. Есть огромная зияющая пропасть между ними. Настолько огромная, что жизнь одного ребёнка стоит больше, чем жизни всех горилл в мире. Стоимость жизни животного — она просто замещается стоимостью его владельца или, в случаях с редкими видами, человечества. Но привяжи этикетку с надписью Homo sapiens даже к крошечному кусочку бесчувственной эмбриональной ткани — и её жизнь внезапно приобретает невычислимую, бесконечную ценность.

Этот способ мышления характеризует то, что я хочу назвать «прерывистым умом». Мы все согласились бы с тем, что женщина ростом 180 см — высокая, а ростом 150 см — нет. Такие слова как «высокий» и «низкий» искушают нас начать делить мир на качественные классы, но это не означает, что мир действительно дискретно распределён. Допустим, если вы мне скажете, что рост женщины 165 см, и попросите меня решить, стоит ли назвать её высокой или нет, то я пожал бы плечами и сказал: она ростом в 165 см — говорит ли вам это о том, что вы хотели знать? Но дискретный ум, чтобы высмеять это, подаст в суд, чтобы решить (возможно, за большие деньги), была ли эта женщина высокой или низкой. На самом деле, вряд ли необходимо говорить, что это высмеивание. Многие годы южноафриканские суды устраивали базар, пытаясь вынести судебные решения по поводу того, принадлежит ли какое-то конкретное лицо смешанного происхождения к «белым» или к «цветным»²⁴.

Прерывистый ум встречается повсеместно. И особое влияние он приобретает, когда поражает юристов и религиозных деятелей (не только судей и адвокатов; также высока доля политиков, а все политики обязательно должны получить голоса верующих). Не так давно после моей лекции я подвергнулся перекрёстному допросу одного адвоката из аудитории. Он использовал всю свою адвокатскую сообразительность, обратив внимание на один хороший эволюционный момент. Если вид А эволюционирует в более поздние виды В, рассуждал он, то там должен наступить момент, когда мать будет принадлежать к старому виду А, а её ребёнок — к новому виду В. Представители разных видов не могут скрещиваться между собой. Я полагаю, продолжал он, что ребёнок вряд ли может настолько отличаться от своих родителей, что не может скрещиваться с их видом. В состоянии нервного напряжения он выдал: разве это не фатальный недочёт в теории эволюции?

Но это только мы делим животных на неоднородные виды. С точки зрения эволюции, должны быть промежуточные виды, даже если, для удобства нашего ритуала именования, они, как правило, вымерли. Но они не всегда являются вымершими. Адвокат был бы удивлён и, надеюсь, заинтригован существованием так называемых «кольцевых видов». Наиболее известный случай — кольцевой вид серебристой чайки / малой чёрной чайки. В Великобритании это чётко выраженных вида, сильно отличающихся по цвету. По цвету их может отличить кто угодно. Но если вы проследите популяцию серебристой чайки на запад, вокруг Северного полюса в Северную Америку, затем через Аляску, Сибирь и снова в Европу, можно заметить любопытный факт. Чайки становятся всё менее серебристыми и всё более чёрными, пока не получается так, что все наши европейские чайки с чёрными спинами на другом конце кольца являются серебристыми. На каждом этапе по кольцу птицы достаточно похожи на своих соседей, чтобы скрещиваться с ними. Пока концы кольца не сомкнутся в Европе. В этот момент серебристая и чёрная чайки не скрещиваются, хотя они связаны непрерывной серией скрещиваний своих коллег по всему пути вокруг мира. Все пары родственных видов — потенциально кольцевой вид. Промежуточные виды должны были однажды существовать. Просто в большинстве случаев они уже вымерли.

Адвокат, с его тренированным дискретным умом, настаивает на размещении особей строго в одном виде или в другом. Он не допускает возможности, что человек может находится на полпути между двумя видами или в десятой части пути вида А к виду В. Псевдо-«пролайферы» и те, кто балуется пустяковыми дебатами о том, когда в своём развитие плод становится человеком, обладают тем же дискретным менталитетом. И не имеет смысла рассказывать им о том, что в зависимости от особенностей человека (как вида), которые вас интересуют, плод может быть «наполовину человеком» или его сотой частью. «Человек» — для дискретного ума — абсолютистская концепция. Там не может быть никаких полутонов. И из этого вытекает много зла.

Термином «человекообразные обезьяны» обычно называют шимпанзе, горилл, орангутангов, гиббонов и сиамангов. Мы признаём, что мы похожи на обезьян, но редко осознаём, что мы и есть обезьяны. Наш общий предок с шимпанзе и гориллами — гораздо более поздний, чем их общий предок с азиатскими человекообразными обезьянами — гиббонами и орангутангами. Нет такой природной категории, которая включает шимпанзе, горилл и орангутангов, но исключает людей. Искусственность категории «человекообразных обезьян», условно принятой, чтобы исключить людей, демонстрируется на следующей схеме. Генеалогическое дерево показывает человека в гуще кластера человекообразных; искусственность общепринятой категории «человекообразная обезьяна» показана штриховкой:

По правде говоря, мы не просто человекообразные обезьяны, мы — африканские человекообразные. Категория «африканских человекообразных», если произвольно не исключить людей — естественная категория. Заштрихованная область не имеет никаких искусственных обрывков, вырванных из неё:

Все африканские обезьяны, которые когда-либо жили, включая нас самих, связаны между собой узами непрерывной цепи «родитель-ребёнок». То же самое справедливо для всех когда-либо живших животных и растений, но расстояния между ними намного больше. Молекулярные данные свидетельствуют, что наш общий с шимпанзе предок жил в Африке между 5 и 7 млн. лет назад, где-то полмиллиона поколений назад. Это не так давно, по эволюционным меркам.

Люди иногда организуют в благотворительных целях акции, в которых они, держа друг друга за руки, образуют живую цепь — например, от побережья до побережья Соединённых Штатов. Давайте представим себе одну такую цепь, установив один конец сверху вдоль экватора по всей ширине нашего родного Африканского континента. Это особый вид цепи, с участием родителей и детей, и мы должны будем путешествовать во времени, чтобы представить это. Вы стоите на берегу Индийского океана в южной части Сомали, лицом на север, и в левой руке вы держите правую руку своей матери. В свою очередь, она держит за руку свою мать — вашу бабушку. Ваша бабушка держит за руку свою мать, и так далее. Цепь пролегает до пляжа, затем в засушливые кустарниковые заросли, и на запад в сторону кенийской границы.

Как далеко мы должны идти, пока мы не достигнем нашего общего предка с шимпанзе? Это удивительно короткий путь. Если один человек будет занимать расстояние в один ярд, то мы достигнем нашего общего с шимпанзе предка менее чем 300 миль. Мы едва только начали пересекать континент; мы даже ещё не на полпути к великой Рифтовой долине. Наш предок стоит к востоку от горы Кения и держит за руку целую цепь его прямых потомков, кульминацией которой на Сомалийском побережье стоите вы.

Дочь, которую она держит за руку, и есть та, от которой мы произошли. Теперь архипрародительница поворачивает на восток, лицом к побережью, и левой рукой берёт свою другую дочь (или сына, конечно, но давайте выберем самок для удобства), от одной из которых произошли шимпанзе. Две сестры смотрят друг на друга, держа свою мать за руку. Сейчас вторая дочь, прародительница шимпанзе, держит свою дочь за руку, и формируется новая цепь обратно к побережью. Двоюродная сестра стоит перед двоюродной сестрой, троюродная сестра — перед троюродной, и так далее. К тому времени сложенная назад цепь снова достигнет побережья. Она состоит из современных шимпанзе. Вы стоите лицом к лицу со своей двоюродной сестрой-шимпанзе, и вы присоединились к ней по непрерывной цепи матерей, держащих за руку своих дочерей. Если бы вы шли вверх по линии как руководитель инспекторской проверки, проходя Homo erectus, Homo habilis, Australopithecus afarensis — и вниз, по другой стороне (полу-шимпанзе на другой стороне не имеют имён, потому что, как это бывает, не найдены окаменелости), вы бы нигде не нашли резких разрывов. Дочери будут похожи на матерей, как и обычно, более или менее. Мамы будут любить дочерей и чувствовать родство с ними так, как они и обычно это делают. И эта непрерывная цепь, рука об руку, соединившая нас плавно с шимпанзе, настолько коротка, что едва пересекает внутренние районы Африки, материнского континента.

Наша цепь африканских обезьян во времени, удвоенная обратно на себя, в миниатюре похожа на кольца чаек в пространстве, за исключением того, что промежуточные виды оказываются вымершими. Тут я хочу сделать ударение на том, что, как полагает мораль, должно было случиться так, чтобы промежуточные виды были мертвы. А что, если бы не были? Что, если бы в сцепке промежуточных видов осталось достаточно живых существ, чтобы связать нас с современными шимпанзе по цепочке? Только не из рук заводчиков, а из питомников. Помните песню: «Я танцевала с мужчиной, который танцевал с девушкой, которая танцевала с принцем Уэльским»? Мы не можем (совершенно) скрещиваться с современными шимпанзе, но нам понадобится лишь горстка промежуточных видов, которые бы могли спеть: «Я скрещивалась с мужчиной, который скрестился с женщиной, которая скрещивалась с шимпанзе».

К счастью, эта горстка промежуточных видов больше не существует. (Это счастье с некоторых точек зрения: я был бы счастлив встретиться с ними.) Но если бы это было так, наши законы и нравы сильно отличались бы. Нам достаточно только найти одного оставшегося в живых, скажем, реликтового австралопитека в лесу Будонго — и наша драгоценная система норм и этики начнёт резать нам слух. Границы, которыми мы изолируем наш мир, разлетелись бы вдребезги. Расизм был бы размыт с видовой дискриминацией в упрямую и порочную путаницу. Апартеид для тех, кто в него верит, приобрёл бы новый и, возможно, более злободневный смысл.

Но почему, спросит философ-моралист, это должно для нас что-то значить? Неужели это только прерывистый ум воздвигает барьеры по любому поводу? А что, если в нашем континууме обезьян, живших в Африке, выжившим довелось покинуть удобный зазор между Homo и Pan? Конечно, в любом случае мы не должны основывать нашу трактовку животных как животных на том, можем мы с ними скрещиваться или нет. Если мы хотим оправдать двойные стандарты, если общество соглашается с тем, что к людям надо относиться лучше, чем к коровам (корову можно приготовить и съесть, а человека нельзя), то на это должны быть более веские причины, чем двоюродное родство. Люди могут быть таксономически далеки от коров, но не важнее ли то, что мы умнее? Или (лучше), согласно Джереми Бентаму, что люди могут больше страдать? Или что корова, даже если она ненавидит боль так же, как и человек (а почему должно быть иначе?), просто не знает, что с ней будет дальше? Предположим, что осьминогам приключилось развить свой мозг и чувства и стать нашими соперниками. Они легко могли бы это сделать. Сама по себе эта возможность показывает случайную природу двоюродного родства. Итак, спрашивает философ-моралист, зачем так подчёркивать преемственность человека или шимпанзе?

Да, в идеальном мире мы должны будем, наверное, придумать лучшую причину, чем двоюродное родство, предпочитая, скажем, хищничество каннибализму. Но вся печаль заключается в том, что в настоящее время общественные моральные представления полностью покоятся на дискретных, специесистских требованиях.

Если бы кто-то преуспел в разведении гибридов человека и шимпанзе, то эта новость была бы ошеломляющей. Епископы бы блеяли, юристы злорадствовали в предвкушении, консервативные политики гремели бы, социалисты не знали бы, куда деть свои баррикады. Учёный, который совершил бы такой подвиг, был бы изгнан, обвинён жёлтой прессой и осуждён — возможно, с помощью фетвы аятоллы. Ни политика, ни теософия, ни социология, ни психология, ни большинство отраслей философии никогда бы не были прежними. Мир, который был бы так потрясён таким случайным событием как гибридизация, есть специесистский мир, в котором доминирует прерывистый ум.

Я утверждал, что тот пробел между человеком и обезьяной, который мы создаём в своих умах — весьма досаден. Я также утверждаю, что нынешнее положение этого священного разрыва произвольно, это результат эволюционной аварии. Если условия жизни и вымирания были бы другими, разрыв был бы в другом месте. Этические принципы, основанные на случайном капризе природы, не должны восприниматься как высеченные на камне.

1.4. Наука, генетика и этика: Заметка для Тони Блэра

Можно было бы простить старших министров за то, что они видят учёных как всего лишь альтернативных разжигателей и гасителей общественной паники. Если имя учёного и упоминается сегодня в газете, то только в контексте сообщений о вреде пищевых добавок, мобильных телефонов, солнечных ванн и опор ЛЭП. Я полагаю, что это неизбежно, учитывая в равной степени простительную заботу о гражданах и их личной безопасности и тенденцию свалить ответственность за всё это на правительственные органы. Но, к сожалению, из-за этого учёные предстают перед нами в отрицательной роли. И это способствует появлению неблагоприятного впечатления, что их сведения вытекают из конкретных знаний. Но что действительно делает учёных особенными, так это не столько их знания, сколько их способ приобретения этих знаний — метод, который любому покажется достойным.

Что ещё более важно, сложившаяся ситуация не учитывает культурную и эстетическую ценность науки. Это как если вы встретили Пикассо и посвятили весь разговор теме опасности облизывания кисти. Или Дональда Брэдмена²⁵ — и разговаривали исключительно о лучших гульфиках для крикета. Наука, как и живопись (а некоторые говорят, что и как крикет), имеет высокую эстетику. Наука может быть поэзией. Наука может быть духовной, даже религиозной — не в сверхъестественном смысле этого слова.

Очевидно, в короткой заметке не стоит даже пытаться полностью осветить все события в том виде, в котором вы их всё равно получите из гражданских брифингов. Вместо этого я хотел бы выделить несколько самостоятельных тем, которые нахожу интересными, и которые, надеюсь, заинтересуют и вас. А будь места побольше, я затронул бы и другие темы (например, нанотехнологии, о которых, подозреваю, мы не раз услышим в XXI веке).

Генетика

Трудно преувеличить чистое интеллектуальное возбуждение пост-уотсон-крикской генетики. А случилось так, что генетика стала отраслью информационных технологий. Генетический код оказался цифровым — в той же мере, что и компьютерные коды. И это не просто какая-то смутная аналогия, это буквальная истина. Более того, в отличие от компьютерных кодов, генетический код универсален. Современные компьютеры основаны на множестве взаимно несовместимых машинных языков, читаемых микросхемами процессоров. С другой стороны, генетический код, за некоторыми весьма незначительными исключениями, идентичен в каждом живом существе на этой планете, от серных бактерий до гигантской секвойи, от грибов до человека. Все живые существа, по крайней мере, на этой планете, сделаны из одного теста.

Последствия удивительны. Это означает, что программное обеспечение подпрограммы (чем и является ген) может быть скопировано из одного вида и вставлено в другой, где он будет работать точно так же, как и в оригинальном виде. Вот почему знаменитый ген «антифриз», который развивался изначально у арктических рыб, может спасти помидоры от заморозков. Точно так же программист НАСА, который хочет установить подпрограмму вычисления чистого квадратного корня для системы наведения ракеты, может импортировать её из финансовых программ табличных вычислений. Квадратный корень — это квадратный корень и ничего кроме квадратного корня. Программа расчёта будет служить ракете так же, как и финансовым проектам.

Отчего же тогда широко распространена враждебность, продиктованная «шестым чувством», в виде огромного отвращения к подобному «трансгенному» импорту? Подозреваю, что это исходит из предшествующих Уотсону-Крику заблуждений. Есть привлекательное, но ошибочное суждение, что рыбий ген «антифриз» должен быть с «рыбным» запахом. Сотрутся ли некоторые его «рыбьи» особенности? Правда ли рыбий ген, который, по определению, должен работать только в рыбе, продолжит действовать и в чужеродной «томатной» среде? Но никто не думает, что подпрограмма вычисления квадратного корня в ракете будет иметь «финансовый» запах. Сама идея «запаха» в этом контексте не просто ошибочна, но глубоко неверна. Это очень смешная мысль, ведь нынешняя молодёжь, как правило, понимает в программировании куда больше, чем их предшественники, и должна мгновенно уловить смысл. Прежнему луддизму в вопросах генной инженерии пора бы умереть естественной смертью с ликвидацией компьютерной безграмотности.

Есть ли что-то в опасениях принца Чарльза, лорда Мелчетта и их друзей? Я бы не стал заходить так далеко, хотя их опасения, безусловно, абсурдны²⁶. Аналогия с квадратным корнем может быть несправедлива в следующем отношении: а что, если программе управления ракеты нужен не квадратный корень, а другая функция, которая не будет буквально идентичной финансовому аналогу? Я думаю, что можно всё равно позаимствовать основную программу, но доработать её в деталях. При этом, если мы просто импортируем сырую подпрограмму, не исключено, что ракета может дать осечку. Возвращаясь к биологии — хотя гены и являются изолированными подпрограммами цифрового программного обеспечения, они не изолированы в своей способности влиять на развитие организма, ибо здесь они взаимодействуют с окружающей его средой, включая главное — среду, созданную другими генами. Ген «антифриз» может зависеть, для оптимального эффекта, от взаимодействия с другими генами рыбы. Поместите его в генетически чужеродный климат томата — и он не сможет работать должным образом, если не подправить (что вполне можно сделать) среду его обитания с уже существующими генами томата.

Это означает, что необходимо изучить обстоятельства с обеих сторон и вынести тонкое суждение. Генные инженеры правы, что мы можем сэкономить время и усилия, обращаясь к исследованиям и примерам развития тех процессов, которые происходили миллионы лет назад, пытаясь выяснить, что же дарвинистический естественный отбор вложил в развивающийся биологический антифриз (или в то, что мы ищем). Но прогнозы пессимистов также будут иметь смысл, если они перейдут от эмоционального пищеварительного отторжения к рациональному призыву к строгим испытаниям. Ни один нормальный учёный не будет выступать против такого призыва. Это справедливо по отношению ко всем новым продуктам, а не только к генетически модифицированным.

В значительной степени непознанная опасность из-за навязчивой истерии вокруг генно-модифицированных продуктов — это ложная тревога. Боюсь, что если высокоамплитудные предупреждения «зелёных» движений об опасности ГМО окажутся пустыми, то люди перестанут слушать о других, более серьёзных предупреждениях, и это очевидная угроза. Из таких доказанных опасностей — эволюция резистентности бактерий к антибиотикам. Тем не менее, грозная поступь этой опасности не заглушила визгов по поводу генно-модифицированных продуктов питания, опасность которых в большинстве случаев носит спекулятивный характер. Точнее, генетическая модификация, как и любая иная модификация, хороша, если вы изменяете её в хорошую сторону, и плоха — если в плохую. В отечественной селекции, как и в естественном отборе, фокус в том, чтобы ввести совершенно новое программное обеспечение ДНК. Осознание того, что это просто программное обеспечение, написанное на языке организма «собственными» ДНК, должно пройти длинный путь в развенчании внутренних интуитивных опасностей, которые являются центром большинства дискуссий по поводу ГМО.

Я не могу оставить тему инстинктивного чувства без любимой цитаты Карла Сагана. Отвечая на футурологический вопрос, он сказал, что недостаточно осведомлён, чтобы ответить на него. Спрашивающий настаивал на том, какие у Сагана были мысли по этому поводу. «Что говорит ваше шестое чувство?» — спросил он. Ответ Сагана бессмертен: «Но я стараюсь не думать своей интуицией». Интуитивное думание является одной из основных проблем, с которой мы должны бороться в отношении общества к науке. Следует вернуться к моменту этики. Пользуясь случаем, ещё несколько замечаний о будущем генетики в XXI веке, особенно в свете проекта «Геном человека» (ПГЧ).

ПГЧ, который может завершиться в любое время — это, воистину, достижение XXI века. Это история выдающегося успеха, но она имеет ограниченную сферу применения. Мы взяли «жёсткий диск» человека и расшифровали каждую его мельчайшую частицу в стиле 11000101000010000111 — каждый бит информации о ней, какое бы ни было его значение в программном обеспечении в целом. За ПГЧ должен последовать проект XXI столетия — «Проект эмбриологии человека» (ПЭЧ), который, в сущности, на высшем уровне расшифрует все подпрограммы программного обеспечения человека, в которые встроены инструкции машинного кода. Более простой задачей будет ряд геномных проектов для разных видов (как геномный проект для растений Arabidopsis, завершение которого объявлено в дни написания этой заметки). Они будут быстрее и легче, чем ПГЧ, поскольку другие геномы меньше и проще, чем наши, а кумулятивная компетентность учёных с опытом быстро возрастает.

Кое-что в этом совокупном улучшении разочаровывает. Учитывая темпы технического прогресса и оглядываясь назад, когда мы только начинали проект генома человека, его не стоило начинать тогда. Было бы лучше ничего не делать, а дождаться последних двух лет и начать именно сейчас! Действительно, то, что сделала конкурирующая фирма доктора Крейга Вентера — это довольно много. Ошибочность поговорки о том, что «начинать никогда не поздно», состоит в том, что спустя какое-то время технология уже не может достигнуть позиции «опережения» без опыта, накопленного в развитии более ранней технологии²⁷.

ПГЧ косвенно уменьшает значимость различий между индивидами. Но, с интригующим исключением однояйцевых близнецов, каждый геном уникален, и вы могли бы задаться вопросом, чей геном секвенирован в ПГЧ. Был ли это какой-нибудь вельможа, отобранный для того, чтобы добиться славы, или случайный человек с улицы, или даже анонимный клон клеток из лаборатории для выращивания живой ткани? Есть очевидная разница между ними. У меня карие глаза, а у вас голубые. Я не могу свернуть свой язык в трубочку, но есть 50:50, что это сможете сделать вы. Какая вариация гена «сворачивания языка» будет официально опубликована в «Геноме человека»? Каков канонический цвет глаз? Ответ заключается в том, что, за исключением нескольких различающихся «букв» в тексте ДНК, канонический геном — это конституционное большинство, которое голосует за тщательно подобранные образцы-вариации человека, чтобы расширить человеческое разнообразие. Но само по себе разнообразие удалено из носителя информации.

Напротив, проект разнообразия генома человека в настоящее время строится на фундаменте ПГЧ, но фокусируется на относительно немногочисленных нуклеотидных участках, которые разнятся от человека к человеку и от группы к группе. Кстати, удивительно малая часть этой дисперсии имеет отношение к расовой принадлежности: в этом факте не удалось убедить представителей разных этнических групп, особенно в Америке. Они придумали влиятельные политические возражения против проекта, который они видят как эксплуатационный и заляпанный дёгтем евгеники.

Медицинские преимущества изучения человеческих различий могут оказаться огромными. Доселе почти все медицинские назначения исходили из того, что пациенты в значительной степени одинаковы, и что каждая болезнь имеет оптимальную рекомендацию к излечению. Врачи будущего будут больше похожи в этом плане на ветеринаров. Сейчас у них один вид пациента (человек), но в будущем они будут разделять их по типам генома, как ветеринары делят своих пациентов на виды. Для особых потребностей вроде переливания крови врачи уже признают некоторую генетическую типизацию (группа крови, резус-фактор и т.д.). В будущем каждая персональная запись пациента будет включать результаты многочисленных генетических тестов: не весь геном (это в обозримом будущем будет обходиться слишком дорого), но со временем количество образцов, выбранных из вариабельных районов генома, будет возрастать, и их станет гораздо больше, чем нынешняя типизация по группам крови. Дело в том, что для некоторых заболеваний может быть столь же много различных оптимальных схем лечения, сколько есть вариантов генотипа в локусе и даже больше, — ибо генетические локусы могут взаимно влиять на восприимчивость к болезням.

Ещё одно важное применение генетики человеческого разнообразия — в судебной генетике. Именно потому, что ДНК цифровая, как компьютерный байт, — генетические отпечатки — потенциально более точное и надёжное средство индивидуальной идентификации, чем всякие другие, включая прямое распознавание лица (несмотря на непоколебимое шестое чувство присяжных заседателей, где показания очевидцев бьют все остальные категории свидетельств). Кроме того, личность может быть воссоздана из крошечных следов крови, пота и слёз (или спермы и волос).

ДНК-доказательства часто рассматриваются как спорные, и стоит немного объяснить, почему. Во-первых, человеческая ошибка может испортить точность метода. Но это особенность любых доказательств. Суды уже привыкли принимать меры предосторожности, чтобы избежать неразберихи в образцах, и такие меры сейчас становятся очень важны. ДНК-отпечатки позволяют без всякого сомнения установить, принадлежит ли мазок крови конкретному человеку. Но очевидно, что вы должны проверить, правильно ли взят мазок.

Во-вторых, поскольку теоретическая погрешность в идентификации по ДНК-отпечатку выражается астрономическими числами, генетики и статистики не всегда могут сойтись в оценке не поддающихся точному определению величин (цитата из книги «Расплетая радугу»²⁸, глава 5, посвящённая объяснению ДНК-идентификации):

Адвокаты приучены набрасываться, когда экспертные свидетели, кажется, противоречат друг другу. Если два генетика вызваны на место свидетеля, и их просят оценить вероятность ошибочной идентификации при использовании свидетельства ДНК, первый может сказать 1 000 000 к одному, в то время как второй может сказать только 100 000 к одному. Атака. «Ага! АГА! Эксперты не соглашаются! Дамы и господа присяжные, как мы можем доверять научному методу, если сами эксперты расходятся друг с другом в десять раз? Очевидно, единственное, что остаётся сделать — отбросить свидетельство совсем». Но… любое разногласие… только в том, какова вероятность неправильной идентификации, сверх-мегаастрономическая или просто астрономическая. Эта вероятность обычно не будет меньше, чем тысяча к одному, и вполне может быть миллиардной. Даже по самым осторожным оценкам, вероятность неправильной идентификации намного меньше, чем на обычном опознании. «Ваша честь, опознание среди всего лишь 30 мужчин чрезвычайно несправедливо к моему клиенту. Я требую ряд из по крайней мере миллиона мужчин!»

Идея национальной базы данных, в которой будут собраны генетические отпечатки всех граждан, обсуждается в настоящее время (конечно, только образцы генов: делать полный геном будет излишне и крайне дорого). Я не вижу здесь ничего зловещего или похожего на мысль о Большом Брате (и я написал своему врачу, что согласен быть подопытным кроликом в пилотном исследовании 500 000 человек, которое сейчас готовится). Но есть потенциальные проблемы, касающиеся гражданских свобод. Если ваш дом ограбили, полиция будет тщательно искать обычные отпечатки пальцев грабителя. Они должны взять отпечатки и у всех членов семьи тоже, чтобы исключить их, и большинство людей с удовольствием готово в этом помочь. Очевидно, этот же принцип будет применяться к ДНК-идентификации, но мало кому захотелось бы ехать до общенациональной базы данных. Скорее всего, они будут также возражать и против традиционной, старомодной базы данных, потому что, возможно, это очень непрактично, т.к. требуется слишком много времени, чтобы найти по этой базе совпадения. ДНК-идентификация избавлена от этой проблемы. При помощи компьютера поиск по базе ДНК осуществляется достаточно быстро.

Так откуда тогда проблема с гражданскими свободами? Означает ли это, что тем, кому нечего скрывать, нечего и бояться? Пожалуй, нет, т.к. некоторые люди имеют законные основания скрывать информацию не от закона, а друг от друга. Удивительно много людей всех возрастов, генетически не родственных человеку, думают, что этот человек — их отец. Мягко говоря, не совсем правильно предполагать, что разочарование их убедительными ДНК-доказательствами увеличит количество счастья. Если появится реально действующая национальная база данных ДНК, то будет сложно контролировать несанкционированный доступ к ней. Если бульварная газета обнаружит факт, что наследник герцогства бы на самом деле зачат егерем, оцепенение коллегии герольдов может выглядеть слегка забавно. Но и в целом населению не составит большого труда представить себе взаимные семейные обвинения и явное личное страдание, которое может обрушиться из-за свободного доступа к информации об истинном отцовстве. Тем не менее, существование такой базы сильно не изменит ситуацию. Для ревнивого мужа сейчас и так есть возможность взять образцы слюны и крови у одного из своих предполагаемых детей и сравнить их со своими собственными, чтобы подтвердить свои подозрения, что он не настоящий отец. Что национальная база данных могла бы добавить, так это быстрый компьютерный поиск, чтобы выяснить, кто есть кто, среди мужского населения целой страны!

В целом, изучение человеческого разнообразия — это одна из очень немногих областей, где хорошее (хотя, на мой взгляд, не потрясающее) дело может быть сделано вопреки чистому и бескорыстному поиску знаний: это одна из очень немногих областей, о которой нам лучше было бы ничего не знать. Не исключено, что к концу XXI века врачи смогут точно предсказывать причину и дату смерти каждого из нас со дня нашего зачатия. В настоящее время этот вид детерминированного прогнозирования может быть применим только к обладателям гена болезни Хантингтона²⁹. Всё, что есть у прочих из нас — это расплывчатый статистический прогноз страхового агента, исходя из наших склонностей к алкоголю и табакокурению, и торопливое прослушивание стетоскопом. Весь страховой бизнес зависит от таких расплывчатых статистических прогнозов. Те, кто умирает в пожилом возрасте, субсидируют тех, кто умирает молодым. Если настанет день, когда детерминированное прогнозирование (по образцу болезни Хантингтона) станет универсальным, страхование жизни — такое, каким мы его знаем — рухнет. Эта проблема разрешима (предположительно всеобщим обязательным страхованием жизни, без учёта индивидуальных медицинских рисков). Куда сложнее справиться с тревогой, которая повиснет над психикой каждого. Сейчас дела обстоят так, что мы все знаем, что умрём, но большинство из нас не в курсе, как и когда, поэтому не чувствует нависшего над нами смертного приговора. Но всё может измениться, и общество должно быть готово к трудностям, и люди стараются подготовить к ним свою психику.

Этика

Я уже коснулся некоторых этических вопросов. Наука не владеет методами, чтобы решать, что этично, а что нет. Это важно и для отдельно взятого индивида, и для общества в целом. Но наука может прояснить некоторые вопросы и растолковать сбивающие с толку недоразумения. Это, как правило, полезно для тех, кто рассуждает в стиле «и волки сыты, и овцы целы». Я приведу пять примеров, прежде чем перейду к более необычной интерпретации фразы «наука и этика».

Наука не может сказать, аборт — плохо это или нет, но она может указать на то, что (эмбриологический) континуум, который плавно присоединяется к неразумному плоду, для разумного взрослого является аналогом (эволюционного) континуума, который объединяет людей с другими видами. Если эмбриологический континуум оказывается более плавным, то это только потому, что эволюционный континуум разделён обстоятельством вымирания. Фундаментальные принципы этики не должны зависеть от случайных непредвиденных обстоятельств исчезновения³⁰. Повторюсь, наука не может сказать, является ли аборт убийством, но она может предостеречь вас, если вы думаете, что аборт — это убийство, а убийство шимпанзе — нет. Одно из двух.

Наука не может сказать вам, правильно это или нет — клонировать человеческое существо. Но она может сказать, что клон в духе овечки Долли — это просто близнец, только другого возраста³¹. Она может сказать, что если вы намерены возражать против клонирования людей, вы не должны приводить аргументы типа «клон — неполноценный человек» или «у клона нет души». Наука не может сказать, что такое душа, но она может сказать, что если у обычных однояйцевых близнецов есть душа, то она есть и у клонов в духе овечки Долли. Одно из двух.

Наука не может сказать, хорошо это или плохо — клонирование стволовых клеток для «запасных частей». Но она может бросить вам вызов, объяснив, чем именно клонирование стволовых клеток отличается от того, что уже давно используется людьми — выращивания живой ткани. Тканевая культура десятилетиями была основой исследований рака. Знаменитая клеточная линия HeLa, которая появилась благодаря Генриетте Лакс в 1951 году, в настоящее время выращивается в лабораториях по всему миру. Типичная лаборатория при Калифорнийском университете выращивает 48 HeLa-клеток в день для плановых исследований в университете. Общее суточное получение клеток HeLa по всему миру может исчисляться в тоннах — гигантский клон Генриетты Лакс. За полвека с начала этого массового производства никто, кажется, не возражал против него. Те, кто агитирует сегодня остановить исследования стволовых клеток, должны объяснить, почему они не агитируют против массового культивирования клеток HeLa. Одно из двух.

Наука не может сказать вам, правильно ли убить Мэри, чтобы спасти её сиамского близнеца Джоди (или же позволить близнецам умереть)³². Но наука может сказать, что плацента — это настоящий клон ребёнка, которого она питает. Вы можете совершенно справедливо рассматривать любую плаценту как «близнеца» ребёнка, но она будет отброшена, когда её роль будет завершена. Правда, никто не склонен называть свою плаценту Мэри, но в равной степени можно усомниться и эмоциональной мудрости наречения таким именем сиамского близнеца, у которого нет ни сердца, ни лёгких, а только примитивный мозг. А если кто-нибудь желает пойти по скользкой дорожке, или путём «цветочков и ягодок», пусть подумают над следующим.

В 1998 году гастрономическое телевидение предлагает с экрана телевизора попробовать новое блюдо для гурманов — плаценту человека. Ведущий немного поджаривает полоски плаценты с луком шалот и смешивает две трети из них с пюре. Остальное он смачивает в бренди, а затем добавляет шалфей и сок лайма. Семья ребёнка за обе щёки уплетает это вместе с двадцатью своими друзьями. Отец посчитал это блюдо таким вкусным, что съел 14 порций.

В газетах всё это было представлено невинной забавой. Однако те, кто беспокоится об опасности клонов, должны спросить себя, почему ужин на телевидении не должен быть назван каннибализмом. Каннибализм — одно из наших старейших и глубочайших табу, и преданный стилю аргументации «скользких дорожек» и «цветочков с ягодками» должен беспокоиться о малейшем нарушении этого табу. Подозреваю, что если бы телевизионное руководство обладало достаточными научными знаниями о том, что плацента — это клон ребёнка, то ужин бы не состоялся, особенно в разгаре полемики о клонировании, вдохновлённой Долли. Одно из двух.

Хочу подвести итог довольно своеобразным подходом к теме науки и этики — этическим восприятием научной истины как таковой. Я хочу сказать, что объективная истина иногда нуждается в такой же защите, какую дают людям законы о клевете. Или, по крайней мере, предложить, чтобы «закон о торговых названиях» мог бы применяться более изобретательно. Я уже немного упоминал об этом в свете недавней просьбы принца Чарльза провести исследования в сфере альтернативной медицины за государственные деньги.

Если фармацевтическая компания рекламирует свои таблетки как лечащие головную боль, они должны быть в состоянии подтвердить «двойным слепым методом», что их таблетки действительно лечат головную боль. «Двойной слепой метод» — это когда ни пациенты, ни те, кто проводит испытания, не знают, кому дали таблетку этой компании, а кому — просто плацебо. Если таблетки не проходят этот тест — если не удаётся их эффект отличить от эффекта плацебо, — то, полагаю, компанию призовут к ответственности, в соответствии с законом о торговых названиях.

Гомеопатические средства являются крупным бизнесом, и они различными способами рекламируются как эффективные, но никогда не проверялись на наличие у них вообще какого-то эффекта. Личные свидетельства находятся повсеместно, но они бесполезны из-за пресловутой силы эффекта плацебо. Вот почему традиционные лекарства должны проверяться «двойным слепым методом»³³.

Я не хочу сказать, что все «альтернативные» лекарства столь же бесполезны, как гомеопатия. Из тех, что я знаю, некоторые могут работать. Но их эффективность должна быть доказана анонимными исследованиями с контрольным плацебо или эквивалентным экспериментом. И если они проходят этот тест, нет больше необходимости называть их «альтернативными». Современная медицина просто примет их. Как трогательно написал покойный журналист Джон Даймонд в «Independent» (как и у многих пациентов, умирающих от рака, у него были ложные надежды, вселённые в него шарлатанами):

На самом деле нет такой вещи, как альтернативная медицина, есть только медицина, которая работает или нет… Не существует альтернативной физиологии, анатомии или нервной системы, как не существует и альтернативной карты Лондона, которая позволяет добраться до Баттерси из Челси, не пересекая Темзу.

Я начал этот финальный раздел более радикальными терминами. Я хотел бы расширить понятие клеветы и включить туда ложь, которая, даже если не наносит ущерба человеку, может повредить самой истине. Около 20 лет назад, задолго до того, как признали правдоподобность Долли, была издана книга, в которой до мельчайших подробностей рассказывалось, что один богатый человек в Южной Америке создал свой клон с помощью некоего учёного по прозвищу Дарвин. Как произведение научной фантастики она была бы безупречна, но её продавали как документальную. На автора и издателя подали в суд, доктор Дерек Бромхолл утверждал, что его репутация как учёного была погублена тем, что его цитируют в книге. Я считаю что, независимо от того, был ли нанесён ущерб репутации Бромхолла, гораздо важнее ущерб, нанесённый самой истине.

Эта книга уже стёрлась из памяти, и я привожу её здесь только как пример. Очевидно, что я хочу обобщить принцип для всех преднамеренных фальсификаций, искажений фактов научной истины. Зачем Дереку Бромхоллу заявлять об ущербе, нанесённом ему лично, если ещё не выдвинуты обвинения книге, в которой бессмысленно публикуется ложь о Вселенной? Конечно, я не юрист; но будь я им, гораздо сильнее, чем желание таскаться с вопросами о репутации конкретных людей, я хотел бы вставать на защиту самой истины. И, без сомнений, мне бы сказали, что суд — не самое подходящее место для этого. Но во внешнем мире, попроси меня кто одной фразой охарактеризовать, какова моя роль как профессора популяризации науки, я ответил бы, пожалуй: «Выступать за Бескорыстную Истину».

1.5. Суд присяжных³⁴

Суд присяжных — одна из самых явных «плохих хороших идей», которую можно только придумать. Едва ли можно обвинить его изобретателей. Они жили ещё до того, как были разработаны принципы статистического контроля и экспериментального проектирования. Они не были учёными. Позвольте объяснить при помощи аналогии. И если, в конце концов, кто-то возразит против моего аргумента на том основании, что люди — не серебристые чайки, я признаюсь, что не смог довести свою точку зрения.

Взрослые серебристые чайки имеют ярко-жёлтый клюв с заметным красным пятном на кончике. Их птенцы клюют это красное пятно, что стимулирует родителей отрыгнуть для них пищу. Нико Тинберген, лауреат Нобелевской премии, зоолог и мой старый маэстро из Оксфорда, предложил наивным молодым птенцам ассортимент картонных манекенов голов чаек с разными по форме и цвету пятна клювами. Для каждого цвета, формы или комбинации Тинберген изучил предпочтения птенцов путём подсчёта количества их клевков в зимнее время. Идея в том, чтобы выяснить, действительно ли птенцы чаек рождаются со встроенным предпочтением длинных жёлтых предметов с красными пятнами. Если это так, то гены оснастили молодых птиц подробным предварительным знанием о мире, в котором они собираются вылупиться, — мире, в котором пища выходит из клювов взрослых серебристых чаек.

Не обращайте внимания на причины исследований и на выводы. Вместо этого рассмотрите методы, которые необходимо использовать, и подводные камни, которых следует избегать, если вы хотите добиться правильного результата в любом таком исследовании. Получается, что те же принципы применимы к присяжным так же, как и к птенцам чаек.

Во-первых, вы, несомненно, должны проверить более, чем одного птенца. Может оказаться, что одни птенцы «красно-предвзятые», другие — «сине-предвзятые» или вообще без свойственной птенцам серебристой чайки склонности выбирать один и тот же любимый цвет. Следовательно, выбирая единственного птенца, вы исследуете всего лишь его индивидуальную предвзятость.

Итак, мы должны проверить более, чем одного птенца. Сколько же тогда? Может, достаточно двух? Нет, и даже не трёх. Теперь мы должны начать думать статистически. Проще говоря, предположим, что в конкретном эксперименте мы сравниваем только красные пятна с синими, оба на жёлтом фоне, и все представлены одновременно. Если мы тестируем двух птенцов по отдельности, предположим, что первый выбирает красный. Здесь шанс был 50:50, наугад. Затем второй птенец тоже выбирает красный. Опять же, шансы, что он сделает такой выбор — тоже 50:50, даже если он дальтоник. Есть 50 процентов вероятности, что два птенца выберут один и тот же цвет (половина из четырёх возможностей: красный-красный, синий-красный, синий-красный, синий-синий). Троих птенцов тоже недостаточно. Записав все варианты, вы обнаружите, что есть 25 процентов вероятности принять одно и то же решение, полагаясь всего лишь на удачу. 25%, а вероятность прийти к верному заключению по ошибочным причинам, недопустимо выше.

Как насчёт двенадцати хороших птенцов и истины? Теперь говорите. Если двенадцати птенцам предложить выбор между двумя альтернативами, то шансы, что они будут приходить к одному и тому же решению случайно, удовлетворительно низки, только один из 2048.

А теперь предположим, что, вместо того, чтобы исследовать наших птенцов поодиночке, мы тестируем их как группу. Мы берём кучку из двенадцати птенцов и опускаем их в среду, в которой есть манекен с красным пятном и манекен с синим, каждый из которых оснащён электрическим устройством для автоматического подсчёта количества клевков. И предположим, что группа птенцов регистрирует 532 клевка на красный и ни одного на синий. Действительно ли в этом случае массовое несоответствие показывает, что эти 12 птенцов выбрали красный? Определённо нет. Клевки не являются независимыми данными. Птенцы имеют выраженную тенденцию подражать друг другу (а также подражать себе самим при повторах действия). Если один птенец случайно клюнул красный, другие могут копировать его, и вся компания птенцов приступит к бездумному подражательному клёву. Собственно, это именно то, что делают птенцы домашних кур, и очень вероятно, что и чайки тоже. Даже если и нет, то, так или иначе, данные не являются независимыми, и эксперимент недействителен. Двенадцать птенцов строго эквивалентны одному птенцу, и их суммарные клевки, хоть и многочисленные, могли бы быть также единственным клевком: они составляют лишь один независимый результат.

Возвращаясь к судам: почему двенадцать присяжных предпочтительнее одного судьи? Не потому, что они мудрее, более осведомлены или больше практиковались в искусстве аргументации. Конечно, нет. Дважды нет. Подумайте об астрономических размерах ущерба, причинённого решениями присяжных по пустяковым делам о клевете. Подумайте, как присяжные выявляют худшего среди лицемерно играющих юристов. Двенадцать присяжных предпочли одному судье только потому, что они более многочисленны. Позволить одному судье вынести вердикт — это как позволить одному птенцу говорить за весь вид серебристых чаек. Двенадцать голов лучше, чем одна, поскольку они представляют двенадцать оценок доказательств.

Но чтобы эти аргументы были действительными, они должны быть действительно независимыми. Но, конечно, они не являются таковыми. Двенадцать мужчин и женщин заперли в комнате для присяжных, как нашу компанию из двенадцати птенцов чайки. Могут ли они на самом деле подражать друг другу, как птенцы чаек? Возможно, могут. Этого достаточно, чтобы аннулировать принцип, по которому присяжные предпочтительнее одного судьи.

На деле, как свидетельствуют многочисленные документы, а также из моего личного трёхкратного опыта выступать, к моему несчастью, в роли присяжного, присяжные массово склонялись к доводам одного или двоих обладающих даром речи лиц и принимали выбранное ими решение.

Сильное давление оказывает также то, что вердикт надо принимать единогласно, и это ещё более подрывает принцип независимости данных. Увеличение числа присяжных заседателей если и поможет, то не намного (хотя нет, и вовсе не поможет). Что нужно увеличить, так это количество независимых, принимающих решение единиц.

Как ни странно, причудливая американская система телетрансляции судебных процессов открывает реальные возможности совершенствования системы судов присяжных. К концу судебных процессов, таких как процесс Луизы Вудворд или О. Джей Симпсона, буквально тысячи людей по всей стране принимали участие в процессе, уделяя внимание доказательствам, как официальные присяжные. Прямая массовая телефонная линия может привести к вынесению более справедливого вердикта, чем присяжные. Но, к сожалению, журналистская дискуссия, радио-ток-шоу и обычные сплетни будут нарушать принцип независимости данных, и мы окажемся там же, где и были сначала. Трансляция судебных процессов, в любом случае, имеет ужасные последствия. В результате судебного разбирательства Луизы Вудворд интернет просто кипел безграмотно написанными сальностями, рекламные журналисты выстраивались в очередь, и, к несчастью, председательствующий судья вынужден был сменить номер телефона и нанять телохранителя.

Итак, как мы можем улучшить систему? Если бы двенадцать присяжных были помещены в изолированные камеры, как и их мнения, стали бы они по-настоящему независимыми? Если нам возразят, что некоторые их них слишком глупы или невнятны, чтобы вынести вердикт, нам останется только удивляться, почему таких людей вообще могут допустить к участию в судебном процессе в качестве присяжных. Может быть, можно что-то сказать по поводу коллективной мудрости, которая возникает, когда группа людей пытается прояснить вопрос сообща, за круглым столом. Но всё это не удовлетворяет принципу независимых данных.

Должны ли суды присяжных составляться из двух отдельных групп присяжных заседателей? Или трёх? Или двенадцати? Слишком дорого — по крайней мере, если каждая группа будет состоять из двенадцати членов. Две группы присяжных по 6 членов или три группы по 4 члена, вероятно, будут лучше существующей системы. Но есть ли какой-то способ тестирования относительных достоинств таких альтернативных вариантов или достоинств суда присяжных вообще по сравнению с судом, где есть один только судья?

Да, есть. Я назову его «тестом согласования двух вердиктов». Он основан на таком принципе, что если решение допустимо, то два независимых мнения, которые делают его допустимым, должны дать один и тот же результат. Исключительно ради тестирования мы нанимаем две группы присяжных заседателей и слушаем одно то же дело, запрещая членам разных групп общаться. В результате мы запираем две группы присяжных в отдельных комнатах и смотрим, вынесут ли они одинаковое решение. Если нет, то верность приговора тоже не будет несомненно доказана, и это заставит усомниться в самой системе судов присяжных.

Чтобы экспериментально сравнить два процессов, где нет присяжных, а есть только один судья, нам нужны два опытных судьи, которые будут слушать одно и то же дело, и мы потребуем от них вынести решения, не общаясь друг с другом. Какой бы ни была система — суд присяжных или суд одного судьи, — чем выше количество совпадений она даёт после ряда испытаний, тем она лучше, и если оценка оказалась высока, то, возможно, эту систему с определённой долей уверенности можно рекомендовать для использования в будущем.

Вы бы поставили на то, что две независимых группы присяжных вынесли бы одинаковое решение по делу Луизы Вудворт? Можете вы представить ещё хоть одну группу присяжных, которая вынесла бы тот же вердикт по делу О. Джей Симпсона? С другой стороны, двум судьям, как мне кажется, более вероятно получить хорошую оценку в результате теста на совпадения результатов. Если бы меня обвинили в совершении тяжкого преступления, какую систему я бы выбрал? Если бы я знал, что виновен, то пошёл бы «тёмной лошадкой» к присяжным, и чем бы они были более невежественными, предубеждёнными и капризными, тем лучше. Но если я невиновен (и, в идеале, если доступны несколько независимых должностных лиц), то, пожалуй, дайте мне судью.

1.6. Кристальная истина и хрустальные шары³⁵

Знаменитая кинозвезда «ставит четыре друзы горного хрусталя по углам, прежде чем принять ванну». Это, несомненно, имеет мистическую связь со следующим способом медитации:

Каждый из четырёх кристаллов кварца должен быть «запрограммирован» на излучение нежной, любящей, расслабляющей кристаллической энергии на всех медитирующих в группе. Кристаллы кварца создадут в комнате поле положительной кристаллической энергии, окружающее каждого.

Язык вроде этого — мошенничество. Он звучит достаточно «наукоподобно», чтобы облапошить невинного. «Программирование» — это то, что вы делаете с компьютерами. Если это слово применяется к кристаллам, оно не означает ничего. «Энергия» и «поле» — строго определённые в физике понятия. Она не может быть «любящей» или «кристаллической» — равно как положительной или отрицательной³⁶.

Эзотерики также советуют помещать кристаллы в кувшины с водой. «Вскоре вы оцените сверкающую чистоту вашей кристальной воды». Посмотрите, как работает этот трюк. Кто-то, совершенно не понимая реального мира, придумал поэтическую ассоциацию с «кристально чистой» водой. Это не более разумно, чем пытаться читать при свете пуговицы («сверкающей, как…»). Или положить под подушку гвозди («крепкие, как…»), чтобы помочь эрекции.

Проведите следующий эксперимент, когда в следующий раз заболеете гриппом: держите ваш кристалл кварца и визуализируйте жёлтый свет, идущий через него. Затем поместите кристалл в кувшин с водой и пейте на следующий день эту воду: один стакан воды каждые два часа. Вы будете поражены результатом!

Пить воду каждые два часа — хорошая идея, во всяком случае, если у вас грипп. Кварц, положенный в воду, не даст никакого дополнительного эффекта. В частности, никакие визуализации цветного сияния не повлияют ни на состав воды, ни на сам кварц.

Псевдонаучная чушь — это волнующая часть культуры нашего времени. Я ограничил свои примеры кристаллами, так как надо на чём-то остановиться. Но «знаки зодиака» подошли бы тоже. Или «ангелы», «ченнелинг», «телепатия», «квантовое исцеление», «гомеопатия», «карта биолокации». Нет предела человеческой доверчивости. Мы — послушно-доверчивые коровы, желанные жертвы знахарей и шарлатанов, которые доят нас и жиреют. Можно заработать себе на роскошную жизнь, если старательно спекулировать научным языком и чудесами науки.

Но разве всё это — «глядение в хрустальный шар», знаки зодиака, камни даты рождения, лей-линии и прочее, — не просто безобидное развлечение? Если люди хотят верить в такую чушь как астрология или исцеление кристаллами, почему бы не дать им такую возможность? Ведь так грустно думать, что ничего этого нет… Но сколько всего интересного в настоящей науке! Вселенная и так совершенно загадочна и не нуждается в помощи колдунов, шаманов и экстрасенсов-жуликов. В лучшем случае они приведут к опустошающим душу расстройствам. В худшем — они опасные мошенники.

Реальный мир, правильно постигаемый научным образом, насыщенно прекрасен и неизменно интересен. Стоит приложить некоторые искренние усилия, чтобы понять его верно, не отвлекаясь на ложное удивление и продажную лженауку. Для иллюстрации можем взглянуть хоть на те же кристаллы.

В кристаллах, таких как кварц или алмаз, атомы расположены точно повторяющимся узором. Атомы алмаза — одинаковые атомы углерода — выстроены, как солдаты на параде, разве что ценность их обмундирования далеко обскакала самых вымуштрованных бойцов гвардейского полка, а числом атомные солдаты превосходят всех людей, которые когда-либо жили или будут жить. Представьте, что вы сжались, чтобы стать одним из атомов углерода в сердце алмаза. Вы — один из солдат на гигантском параде, но он покажется вам несколько странным, так как шеренги располагаются в трёх измерениях. Пожалуй, лучше представить громадную стаю рыб. Каждая рыба в стае — один атом углерода. Полагаю, они витают в пространстве, соблюдая дистанцию с другими и удерживая точный угол поворота посредством силы, которую нельзя увидеть, но которую учёные вполне понимают. Но если это стая рыб, то, для соответствия, она должна заполнить Тихий океан. В любом приличного размера алмазе вы, скорее всего, увидите массив, насчитывающих сотни миллионов атомов на одной прямой.

Атомы углерода могут формировать и другие кристаллические решётки. Возвращаясь к военной аналогии, они могут занять резервную позицию. Графит («сердцевина» карандаша) — тоже углерод, но он совсем не похож на алмаз. В графите атомы образуют пластины из шестиугольников, подобные мелкоячеистой сетке. Каждая пластина неплотно склеена с теми, что выше и ниже неё, а когда присутствуют примеси, листы легко скользят друг по другу, поэтому графит — хорошая смазка. Алмаз — это далеко не смазка. Его легендарная твёрдость прорезает самые жёсткие материалы. Атомы в мягком графите и твёрдом алмазе идентичны. Если бы вы смогли убедить атомы графита принять жёсткий порядок алмаза, вы бы разбогатели. Это можно сделать, но нужно колоссальное давление и высокие температуры — предположительные условия, в которых алмазы естественным образом возникают глубоко под землёй.

Если шестиугольники составляют плоскую пластину графита, вы можете представить, что шестиугольники, перемежаясь пятиугольниками, могут образовать пластину, выгнутую дугой. Поместите определённым образом 12 пятиугольников среди 20 шестиугольников — и кривая сомкнётся в полноценную сферу. Геометры называют это усечённым икосаэдром. Это в точности похоже на швы на футбольном мяче. Поэтому футбольный мяч — теоретический шаблон, в который атомы углерода могут самопроизвольно укладываться.

Удивительно: именно такая закономерность была обнаружена у атомов углерода. Ответственная за это команда, включая сэра Гарри Крото из университета Сассекса, получила в 1996 году Нобелевскую премию по химии. Это элегантная сфера из 60 атомов углерода, связанных из 20 шестиугольников с вкраплениями 12 пятиугольников, получила название бакминстерфуллерен в честь американского архитектора Бакминстера Фуллера (с которым я имел честь встретиться, когда он был уже в весьма преклонном возрасте³⁷), а ласково их называют фуллеренами (бакиболами). Они могут объединяться вместе и создавать большие кристаллы. Как и из пластин графита, из фуллеренов получаются хорошие смазочные материалы благодаря их сферической форме: похоже, они работают как крошечные шарикоподшипники.

С открытием бакибола химики поняли, что он — всего лишь частный случай большой семьи бакитрубок и других фуллеренов. Атомы углерода теоретически могут объединяться так, создадут пещеру Аладдина из увлекательных кристаллических форм, — ещё один аспект увлекательного свойства, которое определяет углерод как основополагающий элемент жизни.

Не только атомы углерода имеют талант к присоединению собственных копий. Другие кристаллы образованы более чем одним «родом войск», представители которых элегантно чередуются друг с другом. В кварцевых кристаллах это кремний и кислород, а не углерод; в поваренной соли — электрически заряженные атомы натрия и хлора. Кристаллы естественным образом раскалываются вдоль линий, образующих основную модель рисунка. Именно поэтому кристаллы соли имеют форму куба, именно поэтому сотовые колонны Дороги гигантов стоят именно так, а не иначе, и именно поэтому кристаллы алмазов ромбовидные.

Все кристаллы «самоорганизуются» по локально действующим правилам. Их компонент («солдат»), плавая в чистом водяном растворе, самопроизвольно встраивается в «промежутки» на поверхности существующего кристалла, куда идеально подходит. Поэтому кристалл может вырасти в растворе из крошечного «семени», как это происходит с песчинкой в раковине жемчужницы. Нет никакого великого дизайна фуллеренов, кварцевых кристаллов или чего-то в этом роде. Этот принцип самосборки пришёл и в живые структуры. Даже саму ДНК (генетическую молекулу, центральную молекулу жизни) можно рассматривать как длинный спиральный кристалл, одна из двух спиралей которого самостоятельно собирается по шаблону, предоставленному другой. Вирусы самособираются, как искусно собранные друзы кристаллов. Головка Т4-бактериофага (вируса, который поражает бактерии) действительно выглядит как один кристалл.

Зайдите в любой музей и посмотрите на коллекцию минералов. Зайдите даже в эзотерический магазин и посмотрите на кристаллы на витринах, среди прочих «аппаратов» для суеверных поклонений и других трюкачеств. Кристаллы не будут реагировать на ваши попытки их «программировать» или «помещение» в них тёплых и любящих мыслей. Они не вылечат вас ни от чего и не наполнят комнату своим «внутренним миром» или «психической энергией». Но многие из них очень красивы, и они, безусловно, становятся ещё красивее, когда мы понимаем, что их форма, углы их граней, цвета радуги, которые мерцают изнутри, имеют точное объяснение, которое лежит глубоко в структуре атомной решётки.

Кристаллы не вибрируют мистической, любящей энергией. Но они вибрируют в гораздо более строгом и интересном смысле. Некоторые кристаллы имеют электрический заряд, который меняется, когда вы физически деформируете кристалл. Этот «пьезоэлектрический» эффект, обнаруженный в 1880 году братьями Кюри (муж Марии и его брат), используется в стилусах записывающих устройств («деформирование» происходит на канавке поворотной записи) и некоторых микрофонах (с помощью звуковых волн в воздухе). Эффект «пьезо» работает в обратном направлении. Когда подходящий кристалл помещается в электрическое поле, он ритмично деформируется. Часто синхронность этого колебания чрезвычайно точна. Она служит в кварцевых часах эквивалентом маятника или балансирного колеса.

Позвольте мне рассказать вам ещё кое-что — возможно, самое захватывающее — о кристаллах. Военная метафора заставляет нас думать о каждом солдате как о находящемся в метре-другом от своих соседей. На самом деле, почти всё внутреннее пространство кристалла пустое. Моя голова 18 см в диаметре. Чтобы сохранить масштаб, мои ближайшие соседи на кристаллическом параде будут находиться от меня более чем в километре. Неудивительно, что крошечные частицы, называемые нейтрино (даже меньше, чем электроны), пройдут сквозь Землю и выйдут с другой стороны, будто их там и не было.

Но если твёрдые вещества представляют собой в основном пустое пространство, почему мы не видим в них пустого места? Почему алмаз ощущается как очень жёсткий и твёрдый, а не дырявый и рассыпчатый? Ответ кроется в нашей собственной эволюции. Наши органы чувств, как и все наши части тела, были сформированы путём дарвиновского естественного отбора на протяжении бесчисленных поколений. Вы можете полагать, что наши органы чувств должны передавать нам правдивую картину мира, как она есть «на самом деле». Но безопаснее предположить, что наши органы чувств давали нам подходящую картину мира, чтобы помочь нам выжить. Они сделали это таким образом, чтобы помочь нашему мозгу выстроить удобную модель мира, вокруг которой мы могли бы двигаться. Это своего рода «виртуальная реальность», имитация реального мира. Нейтрино может пройти прямо сквозь скалу, но мы не можем. Если мы попытаемся это сделать, мы навредим себе. При строительстве имитации скалы мозг представляет её как жёсткую и твёрдую. Это равносильно тому, что ваши чувства говорят вам: «Вы не можете проходить сквозь объекты такого рода». Вот что означает «твёрдый». Именно поэтому мы воспринимает их как твёрдые.

Таким же образом мы видим и большую часть Вселенной, а когда наука показывает нам её как есть, нам трудно в это поверить. Относительность Эйнштейна, квантовая неопределённость, чёрные дыры, Большой взрыв, расширяющаяся Вселенная, подавляюще медленное течение геологического времени — всё это тяжело понять. Неудивительно, что некоторых наука пугает. Но она может даже объяснить, почему всё это трудно понять, и почему это напряжение пугает нас. Мы перепрыгнули обезьян, чьи мозги были предназначены только для того, чтобы понимать прозаические подробности того, как выжить в африканской саванне каменного века.

Это очень глубокие вопросы, и в короткой статье невозможно их осветить полностью. И для меня будет большим успехом, если мне удалось убедить вас, что научный подход к кристаллам более просвещённый, более воодушевляющий и при этом чуждый тому, что может вообразить какой-нибудь нью-эйдж-гуру или паранормальный проповедник даже в самых смелых мечтах. Суровая правда такова, что мечты и видения гуру и проповедников дики в буквальном смысле слова. По научным стандартам, разумеется.

1.7. Разоблачённый постмодернизм

Рецензия на книгу Алана Сокала и Жана Брикмона

«Интеллектуальные уловки»³⁸

Представим, что вы — интеллектуальный самозванец, которому нечего сказать, но который обладает сильными амбициями преуспеть в академической жизни, собрать тусовку благоговейных последователей и учеников по всему миру, чиркающих страницы вашей писанины почтительным жёлтым маркером. Какой литературный стиль вы изберёте? Конечно же, не доходчивую прозу — для доходчивости вам не хватит информации по существу. Есть вероятность, что вы сочините нечто вроде этого:

Здесь хорошо видно, что нет никакого би-однозначного соответствия между линейными цепочками означающих, или архе-письма, с точки зрения авторов, и этим машинным многомерным, многоиндексным катализом. Масштабная симметрия, проводимость, недискурсивный маниакальный характер их экспансии: все эти измерения заставляют нас выйти из логики исключенного третьего и подталкивают нас к тому, чтобы отказаться от онтологического бинаризма, который мы уже разоблачали.

Это цитата из психоаналитика Феликса Гваттари, одного из модных французских «интеллектуалов», приведённая Аланом Сокалом и Жаком Брикмонтом в великолепной книге «Интеллектуальные уловки», прошлогодняя публикация которой на французском языке вызвала сенсацию, и которая сейчас выходит в полностью переписанном и пересмотренном английском издании. Гваттари продолжает до бесконечности писать в том же ключе, который, по мнению Сокала и Брикмонта, является «лучшим примером произвольного смешения научных, псевдонаучных и философских слов, какие только можно найти». Ближайший соратник Гваттари, покойный Жиль Делёз, обладал подобным писательским талантом:

Во-первых, события-сингулярности соответствуют неоднородным рядам, которые организованы в систему, ни устойчивую, ни неустойчивую, — а «метаустойчивую», при условии наличия потенциальной энергии, в которой распределяются различия между рядами. (Потенциальная энергия — энергия чистого события, в то время как формы актуализации соответствуют осуществлённости события) Во-вторых, сингулярности характеризуются процессом самоупорядочивания, который всегда подвижен и смещается в той мере, как парадоксальный элемент пробегает ряды и заставляет их резонировать, сворачивая все соответствующие сингулярные точки в одну произвольную точку и все выбросы, все ходы — в один бросок.

Это напомнило мне сделанную ранее Питером Медаваром характеристику определённого типа французского интеллектуально стиля (отметим попутно контраст элегантной и ясной прозы Медавара):

Стиль стал предметом первой важности, и какой стиль! Что касается меня, то он обладает горделивым, высоко шагающим качеством, полным собственной важности, на самом деле возвышенным, но в балетной манере, останавливающимся время от времени для изучения позиции, как будто ожидая взрыва аплодисментов. Он оказал дурное влияние на качество современной мысли…

Возвращаясь к атакам тех же самых целей, но с другой стороны, Медавар говорит:

Я бы мог привести доказательства начала клеветнической кампании против добродетели ясности. Писатель-структуралист в Times Literary Supplement предположил, что спутанные и мучительные мысли, по причине их глубины, наиболее адекватно выражаются в прозе, которая намеренно не доходчива. Что за нелепая и глупая идея! Мне вспоминается один уполномоченный по гражданской обороне в военное время в Оксфорде, который, когда яркий лунный свет, казалось, победил дух затемнения, увещевал нас носить тёмные очки. Он, правда, намеренно шутил.

Это из лекции Медавара на тему «Наука и литература», перепечатанной в Pluto’s Republic³⁹. Со времен Медавара тихая клеветническая кампания повысила голос.

Делёз и Гваттари писали и работали в сотрудничестве над книгами, которые знаменитый Мишель Фуко описывал, как «величайшие из великих… Может быть, этот век станет однажды делёзианским». Сокал и Брикмонт, однако, заметили:

В этих текстах можно найти несколько понятных предложений — иногда банальных, иногда ошибочных; — кое-что мы прокомментировали в постраничных сносках. Что касается остального, оставим возможность насладиться читателю.

Но для читателя это тяжело. Без сомнения, существуют мысли настолько глубокие, что большинство из нас не понимает языка, на котором они выражаются. И, несомненно, есть язык, разработанный непонятным для того, чтобы скрыть отсутствие ясных мыслей. Но как их отличить? Что, если требуется по-настоящему опытный взгляд эксперта, чтобы определить, одет ли король? В частности, как нам узнать, является ли модная французская философия, у чьих учеников и представителей есть всё, но взятое в большинстве своём из американской академической жизни, подлинно глубокой, или это пустая риторика жуликов и шарлатанов?

Сокал и Брикмонт — профессора физики Нью-Йоркского университета и университета Лёвена соответственно. Они ограничили свою критику тремя книгами, которые рискнули ссылаться на понятия из физики и математики. Тут они знают, о чем говорят, и их вердикт однозначен: по поводу Лакана, например, чьё имя почитаемо многими гуманитарными кафедрами американских и британских университетов, отчасти потому, что он имитирует глубокое понимание математики:

… хотя Лакан использует много ключевых слов математической теории компактности, он, произвольно смешивая их, менее всего озабочен их значением. Его «определение» не просто неверно: оно вообще лишено всякого смысла.

Они цитируют следующий замечательный кусок рассуждений Лакана:

Откуда вытекает следующая формула, если подсчитать это значение в используемой нами алгебре:

S(означающее) / S(означаемое) = S(высказывание)

а при S=(-1) мы имеем: s=√-1.

Вам не нужно быть математиком, чтобы увидеть, что это смешно. Он напоминает персонажа Олдоса Хаксли, который доказал существование бога путём деления нуля на число, получая таким образом бесконечность. В дальнейшей части рассуждений, которые полностью типичны для этого жанра, Лакан приходит к выводу, что эректильный орган «можно приравнять… к √-1 наслаждения, которое он восстанавливает посредством коэффициента своего высказывания в функции нехватки означающего: (-1)».

Нам нет необходимости подвергать Сокала и Брикмонта математической экспертизе, чтобы быть уверенными в том, что автор этой опуса — фальшивка. Может быть, он глаголит истину, когда рассуждает о ненаучных дисциплинах? Но философ, пойманный на приравнивании эректильного органа к квадратному корню из минус единицы, утратил, на мой взгляд, свой статус, когда дело дошло до вещей, о которых я ничего не знаю.

Еще один «философ», которому Сокал и Брикмон посвятили целую главу, — феминистка Люси Иригарей. В отрывке, напоминающем печально известное феминистическое описание «Начал» Ньютона («руководство к изнасилованию»), Иригарей утверждает, что e=mc² — это «уравнение с половыми признаками» Почему? Потому что оно «ставит скорость света в привилегированное положение по отношению к другим скоростям, в которых мы жизненно заинтересованы» (я выделил курсивом то слово, которое склонен считать жаргонизмом). Точно так же типичны для школы исследования мысли и тезисы Иригарей о механике жидкостей и газов. Жидкостями, видите ли, незаслуженно пренебрегают. «Маскулинная физика» ставит в привилегированное положение жёсткие, твёрдые тела. Её американский последователь Кэтрин Хейлс сделала ошибку, вновь выражая мысли Иригарей (сравнительно) ясным языком. На этот раз мы получаем возможность беспрепятственно лицезреть короля, и да, король таки голый:

Привилегированное положение механики твердых тел по отношению к механике жидкостей и газов и полную неспособность науки разобраться в турбулентных потоках она связывает с ассоциацией текучести и женственности. В то время как гениталии мужчин призваны проталкиваться внутрь и становиться твердыми, у женщин половые органы представляют собой отверстие, откуда вытекает менструальная кровь и вагинальные выделения… С этой точки зрения совершенно не удивительно, что наука не в состоянии прийти к успешной модели турбулентности. Проблема турбулентного потока не может быть решена, потому что представления о жидкостях (и женщинах) были сформулированы так, чтобы что-то обязательно оставалось невысказанным.

Не нужно быть физиком, чтобы уловить запах идиотской абсурдности такого аргумента (тон которого стал уже очень знакомым), но нам поможет книга Сокала и Брикмонта под рукой, в которой названа настоящая причина, по которой турбулентный поток — такая сложная проблема (трудно решить уравнение Навье-Стокса).

В подобной манере Сокал и Брикмонт разоблачают путаницу Бруно Лятура с понятиями «релятивизм» и «относительность» в «постмодернистской науке» Лятура и широко распространённое и предсказуемое злоупотребление теоремой Геделя, квантовой теорией и теорией хаоса. Знаменитый Жан Бодрийяр — только один из многих, кто находят теорию хаоса полезным инструментом для обмана читателей. И снова Сокал и Брикмонт помогают нам разобраться путём анализа уловок, которые применяются мошенниками. Следующая фраза, «хотя и построена при помощи научной терминологии, лишена всякого смысла»:

Может быть, следует и историю рассматривать как хаотическое образование, где ускорение кладет конец линейности, и где турбулентные потоки, вызванные ускорением, окончательно отдаляют историю от ее конца точно так же, как они отдаляют следствия от их причин.

Я не буду цитировать дальше, потому как, со слов Сокала и Брикмонта, текст Бодрийяра продолжается «столь же напыщенно, сколь и бессмысленно». Они снова обращают внимание на «высокую плотность научных и псевдонаучных слов, вставленных в совершенно бессмысленные предложения». И выводы, которые относятся к Бодрийяру, могут применяться к любому из авторов, представленных здесь и восхваляемых по всей Америке:

Подводя итог, в работах Бодрийара содержится большое число научных терминов, которые использованы без должного внимания к их значениям и помещены в явно не подходящий им контекст. Воспринимаются ли они как метафоры, или нет, они могут лишь создать видимость глубины банальным рассуждениям о социологии и истории. Кроме того, научная терминология смешивается со столь же легко используемой ненаучной терминологией. В конечном счете, возникает вопрос, что останется от мысли Бодрийара, если стереть весь покрывающий ее словесный глянец.

Но только ли постмодернисты претендуют на звание тех, кто «играет в игры»? Разве смысл их философии не в том, что всё дозволено, и нет абсолютной истины, все, что написано, имеет такой же статус, как и все остальное, и ни одна точка зрения не является привилегированной? Учитывая их собственные стандарты относительной истины, справедливо ли призвать их к ответу за словесную дурость и шутки над читателями? Возможно, но тогда остаётся вопрос, почему их «писания» так поразительно скучны? Не должны ли игры носить, как минимум, развлекательный характер, а не тупой и торжественно-пафосный? Более того, если они просто шутят, почему они реагируют воплями ужаса, когда кто-то шутит над их значимостью? Создание «Интеллектуальных уловок» был блестящей мистификацией, совершенной Аланом Сокалом, и его ошеломляющий успех не был встречен восторженным хохотом, на что можно было бы надеяться после такого подвига деструктивных игр. Видимо, когда вы приобретаете влияние в какой-то сфере, становится не смешно, если кто-то пытается проколоть ваш мыльный пузырь.

Как уже довольно хорошо известно, Сокал в 1996 году предложил американскому журналу «Social Text» статью под названием «Преступая границы: К вопросу о трансформативной герменевтике квантовой гравитации». От начала до конца статья была бредом. Это была тщательно продуманная пародия на постмодернистскую метагалиматью. Сокал был вдохновлён на это книгой Пола Гросса и Нормана Левитта «Высшее суеверие: университетские левые и их тяжба с наукой», книгой, которая заслуживает того, чтобы стать настолько же известной в Великобритании, как и в Америке. Не в состоянии поверить в то, что он прочитал в этой книге, Сокал нашёл постмодернистическую литературу, на которую ссылались авторы книги, и обнаружил, что Гросс и Левитт не преувеличивали. Он решил создать что-то в этом духе. Как пишет Гэри Камия,

Любой, кто провёл много времени, отсеивая ханжеские, обскурантистские, жаргонные отклонения, которые сейчас используются для выражения «продвинутых» мыслей в гуманитарных науках, знал, что рано или поздно это должно было случиться: какой-то умный академик, вооружившись не очень секретными паролями («герменевтика», «трансгрессивно», «лакановский», «гегемония» — вот только некоторые из них), напишет совершенно фиктивное произведение, предложит его au courant журналу, и тот его примет… В своей статье Сокал использует все правильные термины. Он цитирует лучших людей. Он наносит удар грешникам (белым людям, «реальному миру»), приветствует добродетели (женщин, вообще метафизическую невменяемость)… И то, что это полное, настоящее дерьмо — факт, который каким-то образом ускользнул от внимания всемогущих редакторов «Social Text», которые теперь должны испытывать тошнотворное чувство вроде того, что принесло троянцам утро следующего дня после того, как они прияли в подарок большого красивого коня.

Документ Сокала, должно быть, показался редакторам настоящим подарком, потому как это был физик, который говорил правильные вещи, которые они хотели услышать, нападая на «пост-просвещенческую гегемонию» и такие неприятные понятия как существование реального мира. Они не знали, что произведение Сокала настолько напичкано вопиющими научными перлами, что любой рецензент со степенью бакалавра по физике мог мгновенно их обнаружить. Но его не направили на рецензию ни к кому подобному. Редакторам Эндрю Россу и прочим было достаточно того, что его идеология соответствовала их собственной, и, возможно, были польщены ссылками на их собственные работы. Этот позорный вариант редактирования принёс им в 1996 году Шнобелевскую премию по литературе.

Несмотря на яйца, размазанные по их лицам, и на их феминистские притязания, эти редакторы — доминантные самцы, брачующиеся на академической арене. Сам Эндру Росс имел наглость сказать следующее: «Я рад, что избавился от английской кафедры. Я ненавижу литературу, с одной стороны, и английскую кафедру за то, что она наполнена людьми, которые любят литературу»; и скотское самодовольство начинать книгу о «научных исследованиях» такими словами: «Эту книгу я посвящаю всем учителям науки, которых у меня не было. Вряд ли она могла бы быть написана без них». Он и его собратья по «культуроведению» и «науковедению» — не безобидные чудаки третьесортных государственных колледжей. Многие из них имеют штатные должности в профессорско-преподавательском составе в некоторых из лучших университетов Америки. Люди такого рода сидят в комитетах по назначениям, имеют власть над молодыми учёными, которые, возможно, тайно стремятся к честной научной карьере в литературоведении или, скажем, антропологии. Я знаю, потому что многие из них говорили мне, что есть искренние учёные, которые могли бы выступить, если бы осмелились, но которых заставляют молчать. Для них Алан Сокал предстанет героем, и никто с чувством юмора или справедливости не будет возражать. Между прочим, помогает, хоть и категорически неуместно, что его собственный послужной список безупречен.

В подробном разоблачении своей знаменитой мистификации, представленном «Social Text», но предсказуемо отвергнутым ими и опубликованным в другом месте, Сокал отмечает, что, помимо многочисленной полуправды, лжи и нелогичных заключений, в его исходной статье содержатся некоторые «синтаксически правильные предложения, лишённые всякого смысла». Он сожалеет, что не смог написать их больше: «Я усердно пытался их производить, но обнаружил, что, за исключением редких всплесков вдохновения, просто не умею этого делать». Если бы он писал свою пародию сегодня, ему бы наверняка помогла виртуозная программа компьютерщика Эндрю Булхака из Мельбурна — генератор постмодернизма. Каждый раз, когда вы посещаете его на http://elsewhere.org/pomo/, программа спонтанно генерирует для вас, используя безупречные грамматические принципы, превосходный постмодернистский дискурс, которого я прежде никогда не видел. Я только что там побывал, и программа произвела для меня статью из 6000 слов под названием «Капиталистическая теория и субтекстуальная парадигма контекста», написанная Дэвидом И. Л. Вертером и Рудольфом де Грандье, кафедра английского языка, Кембриджский университет (поэтическая справедливость есть: именно в Кембридже Жаку Дерриду посчитали нужным дать почетную степень). Вот типичное предложение из этой впечатляющей работы:

При рассмотрении капиталистической теории человек стоит перед выбором: либо отклонить неотекстуальный материализм, либо сделать вывод, что общество не имеет объективной ценности. Если диалектический деситуационизм удерживает позиции, мы должны выбрать между Хабермейсовским дискурсом и субтекстуальной парадигмой контекста. Можно сказать, что предмет контекстуализирован в текстовый национализм, который включает в себя истину как реальность. В некотором смысле предпосылка субтекстуальной парадигмы говорит, что реальность происходит от коллективного бессознательного.

Посетите генератор постмодернизма. Он является практически бесконечным источником случайным образом генерируемого синтаксически правильного бреда, отличающегося от настоящего лишь тем, что его веселее читать. Вы можете генерировать тысячи статей в день, каждая по-своему уникальна и готова к публикации, в комплекте с пронумерованными сносками. Рукописи должны быть представлены редакционному коллективу «Social Text» с двойным пробелом в трех экземплярах.

Чтобы усложнить задачу по освоению кафедр гуманитарных и социальных наук для подлинных ученых, Сокал и Брикмонт присоединились к Гроссу и Левитту, чтобы посылать дружественные и приветливые вести из мира науки. Мы должны надеяться, что они будут услышаны.

1.8. Радость жить опасно: Сэндерсон из Аундла⁴⁰

В моей жизни в последнее время преобладало образование. Моя домашняя жизнь была омрачена ужасами сдачи экзаменов на аттестат о полном общем среднем образовании⁴¹, и я сбежал в Лондон, чтобы выступить на конференции школьных учителей. В поезде, в рамках подготовки к торжественной лекции об Аундле, которую я с некоторым волнением должен был читать в моей старой школе⁴² на следующей неделе, я изучал биографию её знаменитого директора, написанную Г. Уэллсом — «Историю великого учителя: простой рассказ о жизни и идеях Сэндерсона из Аундла»⁴³. Книга начинается словами, которые казались мне поначалу немного преувеличенными: «Я считаю его, вне всякого сомнения, величайшим человеком, которого я когда-либо так хорошо знал». И она подтолкнула меня прочитать официальную биографию «Сэндерсон из Аундла»⁴⁴, написанную большим коллективом анонимных авторов, состоящим из его бывших учеников (Сэндерсон верил в сотрудничество, а не в стремление к индивидуальному признанию).

Но теперь я вижу, что имел в виду Уэллс. И я уверен, что Фредерик Уильям Сэндерсон (1857-1922) был бы в ужасе, если бы узнал, что узнал я от учителей, которых встретил на конференции в Лондоне: о подавляющем воздействии экзаменов и об одержимости правительства постоянными школьными аттестациями. Он был бы в ужасе от такого количества антивоспитательных препятствий, которые должны преодолевать молодые люди, чтобы попасть в университет. Он стал бы открыто пренебрегать сверхосторожностью по отношению к внедряемой юристами изощрённости по поводу «здоровья и безопасности» и продвигаемым учётными работниками сводным таблицам, которые господствуют в современном образовании и поощряют ставить собственные интересы выше интересов учащихся. Цитируя Бертрана Рассела, он не любил, когда мотивом для чего-либо в образовательной сфере становились конкуренция и «собственничество».

Сэндерсон из Аундла уступает в известности только Арнольду из Рагби, но Сэндерсон не был рождён для публичных средних школ. Сегодня он, осмелюсь сказать, возглавил бы большую общеобразовательную школу смешанного типа⁴⁵. Его скромное происхождение, северный акцент и отсутствие духовного сана доставили ему немало хлопот с «классическими учителями», которых он обнаружил, когда прибыл в маленький захудалый Аундл 1892 года. Первые пять лет его работы были настолько неинтересными, что он даже написал отказ от должности. Но, к счастью, его не отправил. К моменту его смерти, тридцать лет спустя, количество учеников его школы возросло со 100 до 500, и его школа, в которой преподавались естественнонаучные и технические дисциплины, стала лучшей в стране в этой области, он был любим и уважаем многими поколениями благодарных учеников и коллег. Но важнее то, что Сэндерсон разработал философию образования, к которой нам просто необходимо сегодня прислушаться.

О нем говорили, что ему не хватало плавности речи, когда он выступал публично, но его проповеди в школьной часовне могли достигать высот Черчилля:

Великие мужи науки и великие дела. Ньютон, который связывает Вселенную в единый закон; Лагранж, Лаплас, Лейбниц с их дивной математической гармонией; Кулон, замерявший электричество… Фарадей, Ом, Ампер, Джоуль, Максвелл, Герц, Рентген; в другой отрасли науки — Кавендиш, Дэви, Дальтон, Дьюар; и в ещё одной — Дарвин, Мендель, Пастер, Листер, сэр Рональд Росс. Все они и многие другие, чьи имена не сохранились в памяти, образуют великое множество героев, армии солдат — с кем можно сравнивать тех, о ком слагают легенды. Во главе этого списка — великий Ньютон, который сравнивает себя с ребёнком, собирающим камушки на берегу моря и в то же время своим пророческим взглядом видящим перед собой необъятный океан истины, которую ещё никто не исследовал до него…

Как часто вы слышите такие вещи на религиозных собраниях? Или этот его незлобливый обвинительный акт бездумного патриотизма, предъявленный в День империи, в конце Первой Мировой войны? Он прошёлся по Нагорной проповеди, завершая каждое «блаженство» насмешкой «Правь, Британия!»:

Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Правь, Британия!

Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Правь, Британия!

Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими. Правь, Британия!

Блаженны гонимые за правду. Правь, Британия!

Друзья! Мои дорогие друзья! Я ни за что не сбил бы вас с пути.

Страстное желание Сэндерсона дать ребятам свободу реализовать себя бросит вызов «здоровью и безопасности» и заставит нынешних юристов облизываться в предвкушении. Он распорядился, чтобы лаборатории все время оставались открытыми, чтобы ученики могли создавать свои исследовательские проекты, даже оставаясь без присмотра. Наиболее опасные химические вещества хранились под замком, «но оставалось ещё много чего такого, что мешало спокойствию других учителей, имеющих меньше веры, чем у директора, в провидение, которое позаботится о молодых исследователях». Та же политика открытых дверей применялась и к школьным мастерским, лучшим в стране, в которых были установлены самые современные станки — гордость и радость Синедриона. В таких условиях полной свободы один мальчик повредил поверочную плиту, он воспользовался ею как наковальней, прибив на ней заклёпку молотком. Виновник происшествия рассказывает эту историю в книге «Сэндерсон из Аундла»:

Когда это обнаружилось, директор был немного смущен. Но моё наказание было довольно аундловским. Я должен был провести исследование по технологии изготовления и использованию поверочных плит, принести отчет и всё ему объяснить. После этого я обнаружил, что научился дважды думать, прежде чем использовать какую-то вещь не по назначению.

Подобные происшествия, в конечном итоге, привели к тому, что лаборатории и мастерские снова начали закрывать в отсутствие взрослых. Но некоторые ребята очень остро восприняли подобные лишения и в истинно сэндерсоновском стиле приступили к интенсивному исследованию замков на дверях библиотеки (еще одной личной гордости Сэндерсона) и мастерских.

Мы так увлеклись, что сделали отмычки для всего Аундла, не только для лабораторий, но и для помещений ограниченного доступа. В течение нескольких недель мы пользовались лабораториями и мастерскими в привычном режиме, но теперь уже соблюдая меры предосторожности и обходясь очень бережно с дорогим оборудованием, чтобы не выдать наших визитов. Казалось, что директор ничего не замечал — он обладал огромным талантом притворной слепоты, — до дня торжественного собрания, посвящённого концу учебного года, когда мы были поражены, услышав, как он, сияя, рассказывал нашим родителям обо всей нашей деятельности. «И что, вы думаете, мои ребята делали все это время?»

Ненависть Сэндерсона к любым закрытым дверям, которые могут встать между мальчишкой и неким полезным энтузиазмом, служила символом всего его отношения к образованию. Один мальчик был настолько увлечён своим проектом, что сбегал из спальни в два часа ночи в библиотеку (конечно, проникнув незаконным путём) и читал там. Директор поймал его там, и на мальчика обрушился весь его внушающий ужас гнев за такое нарушение дисциплины (он был знаменит своим нравом, и одним из его принципов было: наказывай, только будучи в гневе). Как рассказывает сам мальчик:

Гнев минул. «И что вы читаете, мой мальчик, в этот час?». Я сказал ему, что для работы, которая так захватила меня, не хватало времени днём. Да-да. Он это понимал. Он просмотрел заметки, которые я делал, и это заставило его ум собраться. Он сел рядом со мной, чтобы их прочесть. Они касались развития металлургических процессов, и он начал говорить со мной о научных открытиях и их ценности, о непрекращающейся тяге человека к знаниям и силе, о значимости этого желания знать и творить и о нашей роли в этом процессе. Мы проговорили почти час, сидя в этой все ещё темной комнате. Это был один из величайших и значимых для меня часов в моей жизни… «Возвращайся в постель, мой мальчик. Мы должны найти немного времени для этого днём».

Я не знаю, как вас, но меня эта история тронула до слёз. Далёкая от зависти, порождённой конкуренцией за баллы в сводных таблицах, и потаканий честолюбцам. Больше всего Сэндерсон уделял внимание «средним» и особенно «бестолковым» мальчикам. Он бы никогда не признал этого слова: если мальчику скучно, значит, его принуждают двигаться в неправильном направлении, и он бы проводил бесконечные эксперименты, чтобы выяснить, как же вызвать у мальчика интерес… Он знал каждого мальчишку по имени, имел полную картину его способностей и характера… Ему не хватало того, что большинство должно справляться с задачей хорошо. «Я не люблю допускать оплошностей с мальчишками».

Вопреки презрению Сэндерсона к государственным экзаменам, а возможно и благодаря ему, Аундл в них преуспел. Выцветшая, пожелтевшая газетная вырезка выпала из моей копии книги Уэллса:

По результатам экзаменов на аттестат о полном общем среднем образовании в Оксфордских и Кембриджских школах вновь лидирует Аундл — 76 успешных сдач. Шрусбери и Мальборо разделили второе место, набрав по 49 сдач.

Сэндерсон скончался в 1922 году, после того, как изо всех сил пытался закончить лекцию на собрании учёных из университетского колледжа Лондона. Председатель собрания, сам Герберт Уэллс, как раз поднялся, чтобы ответить на первый вопрос из зала, когда Сэндерсон упал замертво прямо на платформе. Лекция не была задумана как прощание, но опубликованный текст Сэндерсона воспринимается как его образовательное завещание, обобщение всего того, чему он научился за эти 30 лет будучи в высшей степени успешным и глубоко любимым всеми директором.

В моей голове звенят последние слова этого замечательного человека, я закрыл книгу и отправился в университетский колледж Лондона, место его лебединой песни и моей скромной речи на конференции учителей естественных наук.

Темой моего доклада под председательством свободного от предрассудков священнослужителя была эволюция. Я предложил аналогию, которую могли бы использовать учителя, чтобы донести до учеников истинную древность Вселенной. Если бы историю одного столетия можно было написать на одной странице книги, насколько толстой была бы книга Вселенной? По мнению креационистов-младоземельщиков, вся история Вселенной (если рассматривать её в таком масштабе) поместится в тонкой книжице в мягкой обложке. А каким будет ответ на вопрос с точки зрения науки? Чтобы поместить все тома истории Вселенной в том же масштабе, понадобится книжная полка десяти миль в длину. Этот пример показывает размеры пропасти, лежащей между истинной наукой и креационистским преподаванием, которое приветствуют некоторые школы. Разногласия между ними не сводятся только к научным деталям. Это разница между одной книгой в мягкой обложке и библиотекой из миллиона книг. В преподавании сторонников молодой Земли Сэндерсона возмутило бы не только то, что это ложь, но и то, что она мелкая, церковно-приходская, лишённая воображения, прозаичная и даже скучная и неустойчивая по сравнению с расширяющей сознание истиной.

После обеда с учителями меня пригласили присоединиться к обсуждениям. Почти все мужчины и женщины были сильно обеспокоены разрушительным и стрессовым влиянием, которое оказывали на учеников экзамены повышенного уровня, обязательные в школьной программе. Один за другим они подходили ко мне и признавались, что, как бы они ни хотели восстановить справедливость по отношению к эволюции у себя классах, они бы не осмелились сделать этого. И не по причине запугивания их другими родителями, сторонниками фундаментализма (что могло бы быть причиной в некоторых частях Америки), а просто из-за учебного плана. Эволюции отводится лишь крошечное упоминание, и то только в конце курса. Это глупо, ибо, как сказал мне один из учителей, цитируя российско-американского биолога Феодосия Добжанского (набожного христианина, как и Сэндерсон), «ничто в биологии не имеет смысла, если не рассматривается в свете эволюции».

Без эволюции биология — всего лишь коллекция разнообразных фактов. До того момента, пока дети не научатся думать как эволюционисты, факты, которые они изучают, будут лишь фактами, которые ничем не связаны между собой, чтобы стать запоминающимися или последовательными. Только эволюция способна пролить свет на самые глубокие тайники и в каждый угол науки о жизни. Вы понимаете не только то, что случилось, но и почему. Как вообще возможно учить биологию, если не начинать с эволюции? Как, собственно, вы можете называть себя образованным человеком, если вы совершенно не знаете об эволюционных причинах своего существования? И в то же время я слышу одну и ту же историю. Учителя хотели познакомить своих учеников с центральной теоремой жизни и были вынуждены остановиться, упёршись в возражения: «Это что, есть в моей программе? Это будет на экзамене?» К сожалению, им приходилось признавать, что нет, и возвращаться к механическому запоминанию разрозненных фактов, знание которых было необходимо для успешной сдачи повышенного теста. Сэндерсон пришел бы в ярость:

Я согласен с Ницше, что «секрет радостной жизни в том, чтобы жить опасно». Радостная жизнь — это активная жизнь, — это не сухое статическое состояние так называемого счастья. Наполненная огнем энтузиазма, архаическая, революционная, демоническая, энергичная, дионисийская, заполненная до отказа огромным желанием творить — такова жизнь человека, который рискует безопасностью и счастьем ради роста и счастья.

Его дух продолжал жить в Аундле. Его непосредственный приёмник, Кеннет Фишер, проводил собрание учителей, когда послышался робкий стук в дверь, и вошёл маленький мальчик: «Прошу вас, сэр, внизу по реке есть черные крачки». — «Это может подождать», — сказал Фишер собравшимся учителям. Поднялся с председательского места, схватил бинокль, висевший на двери, и уехал на велосипеде в компании маленького орнитолога — и (что невозможно не вообразить) добрый, розовощёкий дух Сэндерсона, сияя, смотрел им вслед. Вот это образование. И к черту ваши сводные таблицы статистики, ваши нафаршированные учебные программы и ваши бесконечные списки экзаменов.

Эту историю о Фишере рассказал мне мой замечательный учитель зоологии Йоан Томас, который пришёл работать в Аундл именно потому, что восхищался давно умершим Сэндерсоном и хотел следовать его педагогическим традициям. Через 35 лет после смерти Сэндерсона я вспоминаю урок о гидре, маленьком пресноводном жителе. Мистер Томас спросил нас: «Какое животное питается гидрой?» Мальчик сделал предположение. Молча, мистер Томас повернулся к другому мальчику и задал тот же вопрос. Он обходил весь класс, нагнетая волнение, называя каждого из нас по имени и задавая один и тот же вопрос: «Какое животное питается гидрой? Какое животное питается гидрой?» Один за другим мы строили догадки. К тому моменту, как он дошёл до последнего мальчика, мы были очень взволнованы в ожидании истинного ответа. «Сэр, сэр, какое животное может питаться гидрой?» Мистер Томас подождал, пока восстановится полная тишина. Тогда он сказал, медленно и отчётливо, делая паузу после каждого слова:

«Я не знаю… (Crescendo) Я не знаю… (Molto crescendo) И я думаю, мистер Коулсон тоже не знает. (Fortissimo) Мистер Коулсон! Мистер Коулсон!»

Он распахнул дверь в класс, находящийся рядом, прервал урок своего старшего коллеги и привёл его в наш класс. «Мистер Коулсон, вы знаете, какое животное питается гидрой?» Не знаю, перемигивались ли они между собой или нет, но мистер Коулсон сыграл свою роль хорошо: он не знал. И снова Сэндерсон по-отечески усмехнулся в углу, и никто из нас не забудет этот урок. Важно не то, что представляют собой факты, а то, как вы их находите, что о них думаете: образование в истинном своём смысле очень сильно отличается от сегодняшней помешанной на оценивании и экзаменах культуры.

По традиции, заведенной Сэндерсоном, вся школа — не только хор, но и те, кто были лишены музыкального слуха, — должна была принимать участие в репетициях и исполнении ежегодной оратории. Эта традиция также пережила его, и ей широко подражали другие школы. Его наиболее знаменитая инновация — неделя мастерских (целая неделя в каждом семестре, когда другие занятия приостанавливались) — не сохранилась, но она все ещё поддерживалась во время моего пребывания там в пятидесятые годы. Эта традиция была, в конечном счёте, убита под давлением экзаменов, но удивительный феникс Сэндерсона восстал из пепла. Мальчики, а теперь и девочки, мне приятно об этом говорить, стали работать во внеурочное время и строить спортивные автомобили (и внедорожные карты) по особым аундловским проектам. Каждый автомобиль строился одним учеником, с помощью взрослых, конечно, особенно при применении передовых сварочных технологий. На прошлой неделе, когда я посещал Аундл, я встретил двух молодых людей, парня и девушку, одетых в рабочую одежду, которые недавно окончили школу, но могли свободно приходить из университетов, чтобы закончить свои автомобили. За последние три года были пригнаны домой своими гордыми создателями более 15 автомобилей.

Поэтому, дорогой мистер Сэндерсон, ты обладаешь волнующим, лёгким дуновением бессмертия, бессмертия в том единственном смысле, на которое может уповать разумный человек. А теперь поднимем же бурю реформ по всей стране, которые сдуют приверженцев бесконечных оценок, с их нескончаемым циклом деморализующих, разрушающих детство экзаменов, и вернёмся к подлинному образованию.